Наш дом и сад в начале века… (Русская пьеса)

НИКОЛАЙ. Прежде всего, вы должны понимать, что все писатели – свиньи. Достоевский был свиньей. Гоголь – психопатической свиньей. Мы все – свиньи.

АНЯ. Писатели – не свиньи. Толстой – не свинья.

НИКОЛАЙ. Да. Толстой – не свинья. В молодости был свиньей. А теперь просто дурак.

АНЯ. Толстой не дурак.

НИКОЛАЙ. Он думает, что «Король Лир» – плохая пьеса. И Достоевский был ужасным человеком. Эгоистичным. Тщеславным. Неуравновешенным. Злобным. Нетерпимым.

АНЯ. Он был величайшим писателем.

НИКОЛАЙ. Этого вы хотите? Чтобы когда вы состаритесь, люди говорили о вас: она была величайшей писательницей, хотя и отвратительной, нетерпимой, злобной свиньей?

АНЯ. Да что с вами такое? Я открываю вам душу, а вы остаетесь таким же ужасным. Почему вы так ужасны со мной? Так ли обязательно представлять все мелким, грязным и уродливым? Совершенно понятно, что ничего вы не испытываете ко мне, кроме презрения. Я ухожу и оставляю вас одного. (Собирается уйти).

НИКОЛАЙ (хватает за руку и останавливает). Нет. Подождите. Пожалуйста. Извините. Пожалуй. Не уходите. Не плачьте. Нет. Извините. (Он обнимает АНЮ. Она плачет, даже рыдает, уткнувшись ему в грудь).

АНЯ. Это глупо. Я такая несчастная. Как человек может быть таким счастливым, а потом стать таким несчастным из-за нескольких слов, сказанным другим человеком? Практически незнакомым.

НИКОЛАЙ. Это моя вина. Я действительно свинья. Вы не должны слушать меня. Это говорит мое недовольство. Вот и все. Пожалуйста, не плачьте. Дело в том, что вы – такой хороший человек, что я не знаю, как мне с вами себя вести. Я умею только играть с эгоистичными, мерзкими людьми, вот почему и пишу для театра. Ваша доброта делает меня жестоким. Какой-то моей части так стыдно за меня, что я ощущаю стремление уничтожать невинность. Пачкать ее до такой степени, чтобы она больше никогда не очистилась. Я не знаю, почему так. И говорю это не я, а персонаж, которого я играю в какой-то пьесе, недалекий и злобный. Я совсем не такой. Не знаю, какой я, но не такой. Определенно не такой. Я очень, очень извиняюсь. Пожалуйста, простите меня. Пожалуйста, пожалуйста, простите меня.

(НИКОЛАЙ целует АНЮ. Поцелуй долгий и нежный. Появляется РАДЕЦКИЙ. Видит их. Останавливается).

РАДЕЦКИЙ. Что здесь, черт побери, происходит? Что ты с ней делаешь?

НИКОЛАЙ. А вот это, Аня, то самое, о чем я вам говорил, идеальный пример самой плохой пьесы. В ней, как только люди начинают целоваться, тут же появляется какой-то болван, выскакивает, как птичка из часов. Всеми силами старайтесь избежать такого, как в ваших произведениях, так и в жизни.

АНЯ. Михаил Петрович, просто… я была такой несчастной, и Николай утешал меня.

РАДЕЦКИЙ. Так он утешает? Засасывает все лицо в рот?

АНЯ. Он не засасывал мое лицо в рот. Это был очень нежный, ласковый поцелуй. Как брата.

РАДЕЦКИЙ. Если брат так вас целует, он отправится в ад.

АНЯ. У меня нет брата.

РАДЕЦКИЙ. И это хорошо, раз вы не чувствуете разницы. Николай, постыдись!

НИКОЛАЙ. Да. Стыжусь. Я позволил себе десять секунд счастья. О чем я думал?

АНЯ. Мне нужно помочь Наташе. Где мама? Она не с вами?

РАДЕЦКИЙ. Это было не просто, но, в конце концов, мне удалось ускользнуть от нее в лабиринте. Если мне повезет, она не сумеет выбраться оттуда до моего ухода.

АНЯ. Она всегда там теряется. Ориентироваться совершенно не умеет.

РАДЕЦКИЙ. Я уверен, что ее привычка пить с самого утра тоже сбивает с пути.

НИКОЛАЙ. Может, послать кого на поиски?

АНЯ. Нет, все будет хорошо. Мне даже больше нравится, когда ее здесь нет. Премного вам благодарна за урок по писательству, Николай Константинович. Чувствую, что сегодня я узнала от вас так много полезного.

НИКОЛАЙ. Такие семинары мне очень нравятся.

(АНЯ выходит из беседки, но идет не в ту сторону, к лабиринту. Резко поворачивается и идет назад).

АНЯ. Кухня там.

(Направляется к дому, густо покраснев).

РАДЕЦКИЙ. И что, по-твоему, ты вытворяешь с этим ребенком? Совсем рехнулся?

НИКОЛАЙ. Конечно, рехнулся. Я не знаю, что делаю. Теперь моя голова пылает огнем. Если бы я сумел хоть на мгновение успокоить свой разум, смог бы думать, но успокоить не получается, вот и думать я не могу.

РАДЕЦКИЙ. Ты думаешь все время. Ты слишком много думаешь.

НИКОЛАЙ. Я думаю, но не могу сосредоточиться. Мой мозг словно клетка с кроликами. И они в ней прыгают. Раз я не могу сосредоточиться, то не могу писать, а если я не буду писать, сойду с ума. С тем же успехом я могу вышибить себе мозги.

РАДЕЦКИЙ. Не так много у тебя их и осталось. Большую часть серого вещества ты залил водкой, как и я. Будь у тебя мозги, тебя бы здесь не было. Что ты вообще здесь делаешь?

НИКОЛАЙ. Ты меня пригласил.

РАДЕЦКИЙ. Только потому, что и представить себе не мог, что ты действительно приедешь. И ты приехал не для того, чтобы повидаться со мной. Ты приехал повидаться с женой другого мужчины. А теперь я нахожу тебя в саду, целующимся с ее сестрой.

НИКОЛАЙ. Ты, как никто можешь понять, что я чувствую. Когда-то ты сам любил Наташу, так?

РАДЕЦКИЙ. Да, но, слава Богу, я это пережил. Теперь люблю ее сестру. Не младшую. Ту, которая пугает.

НИКОЛАЙ. Значит, у тебя тоже нет мозгов.

РАДЕЦКИЙ. Я знаю, с Катей может быть нелегко, временами, но, по крайней мере, она не замужем.

НИКОЛАЙ. Кто бы мог подумать.

РАДЕЦКИЙ. Катя – прекрасная девушка.

НИКОЛАЙ. Радецкий, она тебя ненавидит.

РАДЕЦКИЙ. Конечно, она меня ненавидит. Все женщины меня ненавидят. И знаешь, почему? Потому что я их люблю. Если бы ненавидел, они бы набрасывались на меня, как это происходит с тобой. Поэтому я их люблю.

НИКОЛАЙ. Ты не просто любишь. Ты женщин обожаешь.

РАДЕЦКИЙ. Совершенно верно. Я – круглый дурак. Сначала я без памяти влюбился в Наташу. Она такая красивая. Думал, что сойду с ума, если она не станет моей. И полагаю, она могла бы меня полюбить, если бы ее чуть к этому подтолкнули. Но потом она позволила матери убедить ее выйти за этого Григорьева. Она надеялась, что его деньги спасут их драгоценное имение. В отчаянии я начал вести долгие разговоры с Катей о строительстве больницы для крестьян. Не потому, что я филантроп. Просто сделав шаг к Кате, я на шаг удалялся от Наташи. Но при этом чувствовал какую-то незримую связь с ней. Постепенно я все больше увлекался Катей. Мы встречались каждый день, когда она приходила в психиатрическую больницу, чтобы помогать мне. Она так страстно говорила со мной, ее лицо находилось в каких-то сантиметрах от моего. Откуда я мог знать, что она невероятно близорука, но из тщеславия не хочет носить очки? И пахло от нее так хорошо. Однажды я пытаюсь ее поцеловать, но она закатывает такой скандал, будто я показал ей рисунок собственного пениса. Ее реакция… Это было что-то страшное. Так что в последнее время я начал флиртовать с Аней, чтобы разжечь ревность Кати, и к чему это приводит? Я выхожу из кустов и вижу, что ты засосал чуть ли не всю ее голову. А самое нелепое, я думаю, и да поможет мне Бог, что я начинаю влюбляться в Аню. Но Аня, разумеется, влюблена в тебя. Тебе на самом деле она не нужна, потому что ты влюблен в Наташу, которую я больше не люблю. Мой вывод – все мужчины паразиты, и их должно убить. К счастью для меня, я – врач, а потому есть у меня прекрасные возможности внести свою лепту в это благородное дело.

НИКОЛАЙ. У всех жизнь – такой бардак?[2]

РАДЕЦКИЙ. В России, судя по всему, да.

НИКОЛАЙ. Что ж, я такой же дурак, как и ты. Приехал сюда, чтобы попытаться увести Наташу от мужа, но теперь она даже не разговаривает со мной, вот я и дошел до того, что соблазняю на поцелуй ее юную сестру и даю ей жуткие советы по писательству. Мне надо выпить.

РАДЕЦКИЙ. Ты уже выпил слишком много, а нас еще не звали к обеду.

НИКОЛАЙ. Я всегда начинаю пить до обеда.

РАДЕЦКИЙ. Ты уже ведешь себя отвратительно. А если выпьешь еще на пустой желудок, того гляди кого-нибудь застрелишь.

НИКОЛАЙ. Никого я не хочу застрелить. Нет, это ложь. Я бы с удовольствием застрелил мать Наташи. Хорошо бы застрелить и ее мужа, но он мне нравится.

РАДЕЦКИЙ. Он идиот.

НИКОЛАЙ. Да. Именно это мне в нем и нравится.

(К ним подходит НАТАША).

НАТАША. Обед готов. Куда все подевались?

РАДЕЦКИЙ. Николай довел Аню до слез. Катя учит свиней играть на скрипке. А я потерял вашу мать в лабиринте.

НАТАША. Так найдите ее. Вы знаете, самой ей не выбраться.

РАДЕЦКИЙ. На это я и рассчитываю.

НАТАША. Доктор, пожалуйста. Не можем мы оставить маму в лабиринте. Если она будет бродить там целый день, ее хватит солнечный удар.

РАДЕЦКИЙ. Ладно. Но без нее так хорошо. К вашей маме питаешь самые теплые чувства, при условии, что нет необходимости находиться в ее компании. Но, полагаю, не можем мы бросить ее в лабиринте. (Обращается к НИКОЛАЮ, уже направляясь к лабиринту). Если я не вернусь через час, вызывай казаков. (Уходит).

НАТАША (встречается с НИКОЛАЕМ взглядом, потом отводит глаза). Прошу за стол, если есть на то ваше желание. (Направляется к дому).

НИКОЛАЙ. Наташа, подождите.

НАТАША. Мне надо приглядеть за слугами. Они суют в суп грязные пальцы.

НИКОЛАЙ. Мне без разницы, чьи пальцы побывают в супе. Если, конечно, они не будут в нем плавать. Хотя мне и это без разницы. Все равно суп я не люблю. Я хочу знать, почему вы продолжаете избегать меня?

НАТАША. Я вас не избегаю. Просто занята.

НИКОЛАЙ. Вы избегаете меня с того момента, как я появился здесь.

НАТАША. Вы знаете, почему я вас избегаю.

НИКОЛАЙ. Я приехал, чтобы повидаться с вами.

НАТАША. Вы приехали, чтобы повидаться с вашим добрым другом. Доктором Радецким.

НИКОЛАЙ. Мне требовался предлог. Или вы думаете, что Радецкий хоть чем-то мне интересен?

НАТАША. Я должна идти. Обед готов.

НИКОЛАЙ (заступает ей путь). Пожалуйста, не убегайте, уделите мне минутку. Вы сводите меня с ума.

НАТАША. Это невозможно. Не могу я разговаривать с вами. Мой муж нас увидит.

НИКОЛАЙ. Ваш муж – болван.

НАТАША. Он не болван.

НИКОЛАЙ. В Ялте вы сказали мне, что он – болван.

НАТАША. В Ялте я была одинока и несчастна и наговорила много такого, чего говорить не следовало. Но теперь я дома, и вы больше не должны говорить со мной подобным образом.

НИКОЛАЙ. Вы уже забыли, что было у нас в Ялте?

НАТАША. Нет, не забыла. Я ничего не забываю. Поэтому все так сложно. Но это невозможно. Вы понимаете? Это…

ГРИГОРЬЕВ (выходя из дома). Николай Константинович, вы идете?

НИКОЛАЙ. Я? Куда?

ГРИГОРЬЕВ. Я думал, вы пойдете со мной на рыбалку.

НАТАША. Нельзя сейчас идти на рыбалку. Обед готов.

ГРИГОРЬЕВ. В этом месте обед – лучшее время для рыбалки. Вы еще не пробовали суп? Вкус такой, будто Ольга мыла в нем ноги.

НИКОЛАЙ. Я как раз говорил вашей жене, что сегодня мне нездоровится.

ГРИГОРЬЕВ. Пойдемте на рыбалку со мной и Радецким, и вам сразу станет лучше.

НИКОЛАЙ. Если честно, рыбалку я не люблю.

ГРИГОРЬЕВ. Это неважно. Никто не любит рыбалку. Я сам думаю, что рыбалка – занятие глупое.

НИКОЛАЙ. Тогда почему вы рыбачите?

ГРИГОРЬЕВ. Почему человек что-то делает? Почему человек женится? Наташа, почему человек женится?

НАТАША. Я не знаю.

ГРИГОРЬЕВ. Вот видите. Даже моя жена не знает, а женщины знают все. Во всяком случае, Волконские знают. Мне это известно, потому что они постоянно говорят мне об этом.

НАТАША. Ты начал пить с утра?

ГРИГОРЬЕВ. Нет. Я не начинал пить с утра. Я просто пил всю ночь. А пить я начал в тысяча восемьсот девяносто седьмом году.

НАТАША. Леонид Владимирович, мне стыдно быть вашей женой. (Уходит в дом).

ГРИГОРЬЕВ. Действительно. И разве я могу ее за это винить? Она – очаровательная женщина, тогда как я выгляжу, как барсук. Николай, вы согласны, что моя жена – очаровательная женщина?

НИКОЛАЙ. Да. Согласен.

ГРИГОРЬЕВ. Вы, наверное, задаетесь вопросом, почему такая красавица вышла за такого урода, как я. Ответ, конечно, в деньгах. У меня были какие-то деньги, когда мы поженились. Не много, гораздо меньше, чем она думала, но были. Ее отец как раз умер, они боялись потерять имение, вот ее мать буквально заставила Наташу выйти за меня ради моих денег. Я знал, что она меня не любит, но не собирался ставить ей это в укор. Действительно, какая женщина в здравом уме могла меня полюбить? И я знал, что они заблуждаются по части моего богатства. Но мне было все равно. Я хотел ее так сильно, я был отчаянно, по уши влюблен в нее, поэтому сделал бы что угодно, лишь бы она стала моей. Солгал бы, совершил любое преступление, убил бы, если б пришлось, лишь бы заполучить ее. Вы когда-нибудь любили женщину так сильно, чтобы пойти ради нее на убийство?

НИКОЛАЙ. Да. Только раз.

ГРИГОРЬЕВ. Тогда вы знаете, что я чувствовал. Мои иллюзии рухнули в наш медовый месяц. Наверное, я лелеял идиотскую надежду, что она каким-то образом сумеет полюбить меня. Но такое случается только в книгах и пьесах. В жизни ты или любишь, или нет. Вы – писатель. Вы знаете, что это правда, так?

НИКОЛАЙ. Да.

ГРИГОРЬЕВ. Когда в нашу брачную ночь я увидел отвращение в ее глазах, мне стало понятно, что она никогда меня не полюбит, ни мои слова, ни дела не заставят ее любить меня. И однако остановиться не мог. Я ужасный человек. Признаю. Мы собирались провести оставшуюся часть медового месяца в Ялте. Вы бывали в Ялте?

НИКОЛАЙ. Да. Бывал.

ГРИГОРЬЕВ. После нашей катастрофической брачной ночи Наташа заболела. Оставалась в своей комнате. Не вставала с постели. Не ела. Я опасался, что причинил ей серьезный вред. В панике послал за Радецким. И он сказал мне, да, Наташа тяжело больна. Что-то с легкими. И волнения, вызванные свадьбой, подорвали ее здоровье. Чтобы поправить его, ей нужно ехать в Ялту, немедленно, а я не должен ни волновать ее, ни огорчать. Я бы поехал с ней, несмотря ни на что, служил бы, как верный пес, но моя мать умудрилась попасть на улице под колеса кареты, а потом долго цеплялась за жизнь, и мои кредиторы воспользовались этой возможностью, чтобы наброситься на меня стаей стервятников. Поездку вдвоем я оплатить не мог, Радецкий настаивал, что она умрет, если не поедет, поэтому я собрал все оставшиеся деньги и отправил ее в Ялту, а сам остался здесь и похоронил свою мать, которая последние недели перед кончиной несла вздор, тараторя, как попугай. Клянусь, я не придушил ее подушкой, хотя, Бог свидетель, грезил об этом, а потом начал напиваться до беспамятства. Когда деньги для оплаты ялтинских счетов закончились, Наташа вернулась ко мне. Ей определенно стало лучше, но при этом и хуже, она приехала такой нервной, такой странной, и с того момента я не решаюсь прикоснуться к ней. Женщины посланы на землю, чтобы сводить нас с ума.

Примечания