Россия и современный мир № 4 / 2010

ЕЩЕ РАЗ ОБ ЭЛИТАХ В РУССКОЙ ИСТОРИИ

Почему «еще раз»? – Да потому, что в политической и исторической науках элитам уделяется повышенное внимание, а уж что касается отечественных исследователей, то они бесконечно терзают эту проблематику. И в какой-то момент мне тоже захотелось высказаться и – очень мягко, так сказать, в подтексте – пополемизировать с иными мнениями.

Как известно, Федор Михайлович Достоевский (впрочем и Л.Н. Толстой, А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский, В.О. Ключевский и другие) не любил Михаила Михайловича Сперанского. В январе 1877 г. он записывает: «Семинарист, сын попа, составляющего status in statu, а теперь уже и отщепенца от общества… Поп обирает народ, платьем различается от других сословий, а проповедью давно уже не сообщается с ними. Сын его, семинарист (светский), от попа оторвался, а к другим сословиям не пристал, несмотря на все желание. Он образован, но в своем университете (в Духовной академии). По образованию проеден самолюбием и, естественно, ненавистью к другим сословиям, которые хотел бы раздробить за то, что они непохожи на него. В жизни гражданской он многого внутренне, жизненно не понимает, потому что в жизни этой ни он, ни гнездо его не участвовали, оттого и жизнь гражданскую понимает криво, лишь умственно, а главное отвлеченно. Сперанскому ничего не стоило проектировать создание у нас сословий, по примеру английскому, лордов, буржуазию и проч. С уничтожением помещиков семинарист мигом у нас воцарился и наделал много вреда отвлеченным пониманием и толкованием вещей и текущего» (7, с. 622).

Здесь обратим внимание на «сословие лордов». Действительно, в проекте Конституции, разработанном Сперанским в 1809 г. («Введение к Уложению государственных законов»), предполагалось создание русской «палаты лордов» – Государственного совета. Вообще же «сословие лордов», как мы хорошо знаем, – это наследственная аристократия. Это группа людей, по праву рождения, богатства, полученного воспитания автоматически допускаемая к процессу принятия важнейших государственных решений и выступающая гарантом законности и легитимности порядка. Говоря языком современной политической науки, это – одна из разновидностей политических элит. Вообще тема роли элит в устройстве общества – ключевая для понимания любой политики. Так полагали Платон, Аристотель, Макиавелли, Моска, Парето; так считают нынешние теоретики политических систем. После появления в 1942 г. книги И. Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия» элитистская концепция политики, т.е. трактовка ее как по-преимуществу конкуренции элитных групп, стала на Западе – нормативной. Лет двадцать назад о социальном и политическом значении элит «напомнил» классик современной социологии Р. Дарендорф. По его мнению, слабость или отсутствие «политического класса» лишают любую национальную культуру устойчивости и свидетельствуют о дефицитности в ней преемственности, консенсуальности, диалогичности.

Подобно Сперанскому, немецкий ученый обращает свой взор на Великобританию. Дарендорф говорит, что классическим политическим классом является английский establishment. Этим термином обозначается верхний слой (около 10 тыс. человек) общества. Обычно представители истеблишмента оканчивают одни и те же школы и университеты, посещают одни и те же клубы, социопсихологически и культурно представляют собой примерно один и тот же тип личности (разумеется, есть – особенно в последнее время – исключения из этого правила). При этом они имеют далеко не одинаковые политические убеждения и, соответственно, идут не одинаковыми политическими путями. «Еще в Оксфорде в ходе дебатов в студенческом союзе эти люди придерживались разных взглядов и по-разному голосовали. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они продолжили свои споры в палате общин» (14, с. 13). И споры эти носят острый и принципиальный характер во многом потому, что их участникам не приходится опасаться за свое социальное будущее. Они ничего не могут потерять, поскольку имеют все. Их никто и никогда не лишит принадлежтности к истеблишменту.

В Германии, говорит Дарендорф, подобный политический класс отсутствует. Его место занимают «депутаты бундестага», «партийные функционеры», «лоббисты» и т.д. Однако эти группы и даже их совокупность по своей природе не могут столь эффективно выполнять функцию политического класса. «Они не творят будущего, потому что у них нет прошлого, нет истории. До известной степени они результат случая; они – новички, которые должны еще доказать свою политическую состоятельность, самоутвердиться. В целом это делается ими неплохо, но лишено той самой английской надежности, которая обеспечивает обществу незыблемую стабильность» (14, с. 13). Элита, являющаяся воплощением политической культуры (ее типа, специфики, неповторимости), легче справляется с конфликтами, чем «запуганная группа политических руководителей, которые готовы бежать в кусты, как только им напоминают об ответственности» (там же).

С элитистской темой связана еще одна – модальной личности. Этим термином в политической науке принято обозначать пять-шесть характерных для данной национальной культуры типов личности. Иными словами, национальный характер француза, англичанина, немца и т.д. обнаруживает себя в нескольких разновидностях «модальной личности». Соответственно, крайне важно, чтобы была выработана и элитная модальная личность.

А теперь вернемся к обвинению Достоевского и планам Сперанского. Как известно, в основе всех его предложений лежала одна простая идея: власть должна функционировать, опираясь на закон и в рамках закона. Вместе с тем он понимал, что в России еще не скоро научатся уважать закон, его дух и букву. Даже если это основной закон, т.е. конституция. Отсюда следовал вывод о необходимости создания политической элиты, которая выступила бы в роли гаранта правопорядка и законности. В обществе, утверждал Сперанский, «должен быть известный класс людей, особенно предустановленных к охранению закона» (10, с. 65).

В целом российское дворянство на эту роль не годилось. Оно «не имело никакого политического бытия» (10, с. 44), т.е. не обладало ни надлежащими опытом и навыками, ни должным пониманием права и закона. Потому Сперанский пришел к мысли: необходимо сверху формировать политическую аристократию из старших сыновей наиболее знатных фамилий. Органом новой элиты, повторим, намечался Государственный совет как высшее учреждение, охраняющее законы. Прежде всего, вставал вопрос практический: а где взять достаточное количество достойных людей, способных действительно стать во главе общества? Ведь о дворянстве Сперанский был невысокого мнения, а наследственную аристократию все-таки собирался рекрутировать из ее рядов? Ну, во-первых, он, скажем прямо, не без основания, надеялся, что наиболее просвещенная и социально ответственная часть дворянства сможет поставить кадры для этого элитного «сословия». Конечно, расчет был верен – дворянство переживало свой звездный час, находилось в периоде исторического «акмэ». «Я не могу без душевного унижения и помыслить, чтоб Российское государство столько было от небес оставлено, чтоб не можно было в нем найти столько просвещенных умов и столько теплых по благу общему сердец, сколько может быть нужно к составлению такого сословия», – писал Сперанский (10, с. 64). Во-вторых, он занялся реформой образования. Вспомним хотя бы о его роли в деле создания Царскосельского лицея – специального учебного заведения для дворян, которых готовили к государственной службе. (Так был ли план Сперанского «отвлеченным» и «умственным», был ли он тем, что Достоевский называл «тянуть дребедень отвлеченно-европейскую»?)

Далее к вопросу об «умственности» и «отвлеченности» плана Сперанского. Введение института наследственного членства в Государственном совете совершенно соответствовало духу эпохи. Дело в том, что 5 апреля 1797 г. в истории России, русской власти произошло событие, громадное по своему значению, по своим последствиям и по… недооцененности. В этот день Павел I издал Акт о престолонаследии. Отныне Россия превращалась из наследственной монархии по завещанию в наследственную монархию по закону. Этот Акт вносил в отечественную государственность реальные конституционные начала; он же избавлял страну от потрясений, лихорадивших ее почти весь XVIII в. Павел отменил несчастное и неудачное правило наследования престола, введенное его великим прадедом. И одновременно достроил здание примогенетуры, начатое еще Даниловичами в XIV–XV столетиях.

В этом контексте «введение» наследственной политической элиты было вполне логичным. И если бы Россия избрала этот путь, не исключено, что «великих потрясений» в ее судьбе было бы несколько меньше. Во всяком случае, не оказалось бы у молодых аристократов весомых причин морозное утро 14 декабря 1825 г. провести на Сенатской площади. А после подавления восстания уцелевшим уйти во «внутреннюю» эмиграцию или подладиться под новый бюрократический режим. Исторический союз наследственного монарха по закону с наследственными по закону членами Государственного совета, союз опирающийся на закон, охраняющий закон, принимающий закон и законом гарантированный, – чем не преграда Пугачёвым, как Емельке, так и тому, предсказанному Жозефом де Местром, – «с университетским дипломом»?!

И еще к вопросу об «умственности» и «отвлеченности» плана Сперанского. «У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех. Это – тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Нас, может быть, всего только тысяча человек – может, более, может, менее…» Это в «Подростке» говорит Версилов. В седьмой главе третьей части романа Достоевский его устами провозглашает свое понимание природы русской элиты, ее роли и назначения в истории страны. Именно на нее (во многом) возлагает он ответственность за будущее России, ей «вручает» духовно-культурное лидерство в обществе.

Причем по своему социальному составу элита Достоевского, подобно элите Сперанского, преимущественно дворянская. «Je suis gentilhomme avant tout et je mourral gentilhomme!», – восклицает Версилов9. И это не просто дворянство, это дворянство, которое страна «выводила» может быть столетиями: «…вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу». И относительно «дребедени отвлеченно – европейской» (выделено мною. – Ю.П.), которую «тянул» Сперанский: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия… Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия». Более того, Версилов-Достоевский утверждает, что «…русский …получил способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец».

На мой взгляд, позиции Сперанского и Достоевского внутренне, сущностно близки. Различие же заключается в том, что Сперанский жил и творил в эпоху создания той самой русской элиты, о которой, как уже о чем-то данном, писал Достоевский. Ему в отличие от Михаила Михайловича не надо было заботиться о ее формировании. Кроме того, Сперанский хотел эту элитную модальную личность ввести в мир власти и политики, юридически оформить ее постоянное – из поколения в поколение – там пребывание.

Как известно, плану Сперанского по формированию у нас наследственной политической аристократии не суждено было осуществиться. Но эта неудача не остановила его. С одной стороны, он продолжил теоретическую разработку темы русских элит, с другой – приложил все усилия для создания новой элитной группы, соответствующей духу и потребностям наступившей эпохи – николаевской. Вообще Сперанского, видимо, следует признать первым русским теоретиком элитизма в политологическом смысле. В окончательном виде он формулирует свою концепцию элит в середине 30-х годов (в лекциях наследнику в. кн. Александру Николаевичу), т.е. за несколько десятков лет до появления на свет современной политической науки (political science в США).

Сперанский усматривал в русском обществе пять элитных групп, обладающих специфическими привилегиями. Эти группы в совокупности составляли новую русскую «аристократию»: наследственная знать, духовенство, верхушка промышленно-финансового мира, высшее чиновничество и интеллектуально-научные круги. Он разделял элитные группы на консервативные и прогрессивные. К первым относились наследственная знать и духовенство, ориентированные на традиционные ценности и символы власти. Ко вторым – экономическая, бюрократическая и интеллектуальные элиты, стремившиеся к социальным изменениям. Сперанский высказывал опасение, что эгоистическая и безответственная борьба этих групп могут нарушить равновесие в обществе, расшатать и перевернуть «русский корабль».

Выправить, спасти ситуацию может лишь верховная власть – самодержавие. Свою концепцию элит Сперанский связывает с новой (для России) концепцией самодержавия. Оно есть устойчивая и эффективная форма, в которую отлилась в ходе русской истории власть. Всякое ограничение самодержавия является прологом кровавых потрясений и анархии. Самодержец – единственно возможный «посредник», «координатор» деятельности различных социальных сил. Одна из важнейших его задач заключается в том, чтобы по возможности ограничить поле активности каждой элитной группы; ограничить – традиционный для той или иной группы сферой. Царь должен преобразовывать межгрупповые конфликты в «производительную конкуренцию». Более того, считал Сперанский, иногда социально полезно – и с целью отвращения угрозы от верховной власти «эгоистические притязания» элит направить друг на друга, а затем самодержцу выступить миротворцем и посредником.

Сперанский полагал, что борьба этих различных видов «новой аристократии» станет важнейшим фактором политического развития России в середине и во второй половине XIX столетия. Ряд исследователей придерживаются мнения, согласно которому действительно в эпоху Александра II (повторю, до известной степени ученика Михаила Михайловича) политическая жизнь в нашем отечестве развивалась во многом по сюжету, предсказанному и подготовленному Сперанским (см., напр.: 15, 16).

А, собственно говоря, зачем я стал вспоминать М.М. Сперанского и его понимание исторической роли русских элит (впрочем, к Сперанскому мы еще вернемся)? Действительно, зачем? – Дело в том, что в научной литературе господствует мнение о дефиците элитистского начала в нашем обществе, нашей политической культуре. Об их низком качестве и властной вялости и т.п. Это типологически схоже с утверждением, что в России (ее прошлом и настоящем) маловато права. Вот право на Западе, это – другое дело. У нас же с ним все как-то плоховато и жидковато. Подобным образом, повторим, оценивается и роль элит в отечественной истории.

На все это можно возразить: в России просто по-своему. Другая по природе власть, другие элиты, другие их взаимоотношения (и с народом тоже). – Я, разумеется, далек от того, чтобы претендовать на исчерпывающее описание всей этой проблематики. Но о некоторых чертах русского элитизма скажу – в глаза бросается очевидное: трем основным периодам истории России соответствуют три различных типа организации элитных групп. Московскому царству (XVI–XVII вв.)10 – боярское местничество, Петербургской империи – дворянско-чиновничья «Табель о рангах», Совдепии – система номенклатуры. Причем всякий раз, когда происходил отказ от главного организационного принципа, господствующие системы рушились. Так, после отмены в 1681 г. царем Федором Алексеевичем местничества, Московское царство просуществовало всего несколько лет и было растоптано его младшим братом Петром. – «Табель о рангах» никто не отменял, ее просто в начале ХХ в., особенно в 1910-е годы, переставали учитывать. Усложнившаяся социальная жизнь уже никак не вписывалась в «табельно-классово-ранговую» систему. И самодержавие пало. – В 1990 г. на последнем съезде КПСС (XXVIII) М.С. Горбачёв отменил номенклатурный принцип занятия ответственных должностей. Через год от СССР остались рожки да ножки.

Уже на одно это исследователи должны обратить самое пристальное внимание! Выходит, что способ организации элит, во-первых, теснейшим образом связан со status quo, во-вторых, его гибель неминуемо влечет исчезновение этого самого статус-кво. Следовательно, устойчивость той или иной исторической формы русской системы зависит от правильной (именно для этой формы) организации элит.

Запомним все это. Однако…

…Предлагаю на время отвлечься от «умствований», нарочито не пытаясь теоретизировать, и просто посмотреть на роль элит в нашей истории. Так сказать, позитивистски и дескриптивно. Что же мы увидим? – Неожиданно окажется, что их роль была и велика, и активна.

Вот, навскидку, может быть, даже что-то пропуская. Может быть, даже пропуская многое. XVI век – семибоярщина после смерти Василия III, вообще господство бояр в 30–40-е годы. Немалое их влияние и в первое десятилетие правления Ивана IV. Затем опричное вырубание этих самых бояр, что является своеобразным свидетельством их значения, их возможностей. В эпоху последнего Рюриковича на троне боярство понемногу отходит от массовых репрессий предыдущей эпохи, отчасти даже восстанавливается. И хотя избрание на царство Бориса Годунова трудно записать в актив боярам, тем не менее сам факт выбора «нового человека» и вообще выбора как такового открывал для общипанного Властью сословия новые горизонты.

XVIII столетие. Конечно, Смута очень сложное и многослойное в социальном смысле событие русской истории, но не в последнюю очередь это была попытка реванша боярства. А уж избрание царем Василия Шуйского – апофеоз боярского контрнаступления на самодержавие. Как известно, он дал подкрестную (или крестоцеловальную) запись, ставшую «первым опытом построения государственного порядка на основе формально ограниченной верховной власти» (3, с. 39). Но известны и другие боярские инициативы Смутного времени, включая избрание польского королевича Владислава на царство. – Далее, уже при первых Романовых (опять-таки выбор тогдашних элит) боярство по-прежнему активно влияет и во многом определяет курс государственного корабля. Особенно сильно это ощущается в начальные, юношеские годы самодержцев и в моменты острых кризисов.

Причем во второй половине XVII в. боярская элита не просто претендует на участие в процессе принятия решений, но и выступает с планами обустройства России. Вспомним хотя бы предложения и реформаторскую деятельность «первого министра» Федора Алексеевича и царицы Софьи – князя В.В. Голицына. Или реакцию на отмену местничества, когда взамен русская знать потребовала ввести институт наследственного воеводства.

В начале XVIII в. Петр I существенно побил и преобразовал традиционные московские элиты – боярские, церковные, управленческие (приказные), военные. И, казалось бы, указал им место – «разрешите исполнять бегом», «рады стараться» и т.п. Но сразу же после его кончины и старая аристократия (как сожалел Сталин: «Эх, Петруха не дорубил»), и новая, им вскормленная («птенцы гнезда Петрова»), взобрались на авансцену истории. И пошло–поехало. Без гвардии («вооруженного авангарда» русской аристократии) занять трон было невозможно. Как, впрочем, и потерять его. За исключением, разумеется, естественной смерти. – Но осьмнадцатое столетие принесло и много нового. Так, постепенно появляется современно образованная элита. Вместе с тем ментально, культурно, бытовó она полностью отделяется от народной массы. Становится ей чужой. Эта чужеродная элита к тому же безжалостно и тотально эксплуатирует бóльшую часть населения России.

В 1730 г. аристократия вроде бы добилась своего. Известные «Кондиции» верховников резко ограничивали императорскую власть и передавали членам Верховного тайного совета значительную часть полномочий. И хотя фортуна отвернулась от Голицыных–Долгоруких и им подобных, не стоит недооценивать это событие. Скажем, П.Б. Струве (лучший политический мыслитель России начала ХХ в., по мнению Н.А. Бердяева) полагал, что если бы верховники победили в 1730 г., то у Ленина не было бы шансов в 1917 г. То есть пошел бы процесс ограничения верховной власти, ее демократизации, и вслед за верхушечными социальными группами постепенно призывались бы и другие, нижестоящие. Тем самым у большевиков не было бы пространства для деятельности. А может и их самих вовсе не случилось бы. Замечу: даже если Струве преувеличивал значение верховников, то тенденция возможного (очень возможного!) общественного развития определена им точно.

Ну, а важнейшим событием этого века стало освобождение дворянства (к этому времени главной нашей «элиты») от крепостного права. – Мы вообще-то привыкли говорить о крепостном праве для крестьянства (основной массы населения), что, конечно, справедливо. Но лишь отчасти. Закрепощены были все сословия и социальные группы. Власть, создав дворянство для оборонно-наступательных нужд, тут же закрепостило его в царскую (воинскую) службу. Соборное Уложение 1649 г. подтвердило всеобщее (в том числе и дворянское) крепостное право, усилило его и весьма грамотно для тех времен юридизировало. – И вот 18 февраля 1762 г. Петр III «Манифестом о даровании вольности и свободы российскому дворянству» открыл новую страницу русской истории. Впервые у нас появилось сословие свободных людей, впервые возникла свободная элита. То есть люди, которые могли делать, что сами хотели: могли служить или не служить, ехать за границу или не ехать, творить или бездельничать и т.д. и т.п. (так родилась великая русская культура). С тех пор11 и до 1917 г. в России имелась (относительно) свободная элита. Это наложило сильнейший отпечаток на русское развитие. И это же во многом способствовало тому, что следующий, девятнадцатый, век оказался для нас «золотым» (чтобы там о нем ни говорили, причем даже верно и точно). Вот вам роль элит в русской истории!