Хибакуша

– Может – Тракай?

– Ну нет, Тракай я бы запомнил, известное место! Да сейчас уже и не важно. Проехали!

– Ну, вот – проехали – «Траля-ляй»! Все равно – здорово! А я вот за полтора года даже не знаю, как на пуштунском «здрасьте-досвиданья» сказать! «Шурави, шурави». Улыбаются, мягко стелют, в халатах, а ночью – головорезы.

– Гортанный язык, неласковый. Восток. Так ты – Афган прихватил, что ли?

– Было дело. Водитель. Горючку таскал на бензовозе. По серпантину. Чуть-чуть не дослужил. По горам кружим, оцепление, все как положено. Все время ждешь – счас саданут, а по-любому оказываешься не готов. И точно – по крайним как дали из двух «мух» с горочки напротив, достали, суки басурманские, колонна застопорилась, вертушки где-то замешкались на подлете… ну и запылали весело наши бензовозы, как спички. Жарко, вонь, копоть черная небо закрыла, пальба. Лежу за валуном, отстреливаюсь, ну, думаю, – жопа! Они обдолбанные, бородатые, Карабасы-Барабасы, летят с горы, халаты нараспашку – духи! Стреляют веером от пояса, «уаллах-акбар» орут, визжат, как будто режут! Зубы желтые… Кадыки перекусить бы, как… ботву на морковке – зубами… Садишь в них, ничего не видишь, выцеливаешь, патронов мало. Жалеешь патроны, в них – моя жизнь! Оставил парочку, затаился. Вертушки тут… ангелы-спасители с небес. Пошла веселуха… отцы-командиры огонь на себя вызвали и с неба ка-а-ак им вмандякали по самые небалуй! – Петр сглотнул, остолбенел коротко. Лицо серое, как кора на стволе инжира… – Контузило. В ушах звенит противно, не избавиться, не слышу ни хера. Упал. Колотит всего, озноб ненормальный, а температуры – нет, я смеюсь, корежит, горю весь… буквально! Остановиться не в силах, валяюсь, как собака в пыли, камнями исцарапался… боли нет совсем, чужое все – руки, тело, кожа – деревянное, не мое… не чувствую совсем. – Он вновь остановился, замолчал. Кхекнул. Отдышался.

– Не тошнило? В кино показывают – сразу тошнить начинает.

– То в кино! Да они же не первые были… крестники мои. Потом икота напала – думал, сердце остановится. Тут меня подобрали. – Петр остановился, задохнулся. Грудину потрогал. Снова хекнул громко, продолжил: – В госпитале повалялся немного. «ЗБЗ» дали. «За боевые заслуги». Медальку такую – красивую. И месяц уже как дембель. Гуляю-радуюсь. На работу устроился. Шоферить дальнобойщиком. Жениться вот надумал. Собрался. Да некстати тут эти дела подъехали…

– Так ты – герой, Петр! Без всякой натяжки, – тихо ему говорю. – Мог бы военкому напомнить, не с каждым – вот так-то. Исключительное дело! Я рапорт по команде напишу, только дай добраться, доехать до конечной станции. Я же должник твой, Петруха! Ты ж такого «языка» мне добыл!

– Какие тут считалки!

– Это как долг в преферансе – святое! – засмеялся я. – Ну, на сборы-то тебя зря замели. Надо только волну грамотно погнать – быстро вернут на исходную!

– Сорок пять суток. Здесь же не стреляют. Не люблю просить то, что и так положено! Сами дадут! Крысы тыловые!

И замолчал надолго.

Теперь я был уверен, что весточку девчонки скоро получат. Успокоился немного, лежал на опостылевших нарах, удивлялся поступку Петра, смотрел на него совсем другими глазами.

Молодой такой, а уже переломанный. Глаза вдруг повлажнели. Пацан совсем ведь, а сколько уже всего намешалось – и равнодушия, и правды, и отчаянья, и жесткости! Война же – только подумать! И человеческое.

Молодой совсем! Это мне четырнадцать лет было, когда Петруха родился. Паца-а-ан!

Я попытался мысленно представить на карте Чернобыль. Как обычно, секретили закрытые города названием близлежащей деревеньки. Но это рядом с Киевом. Это точно. Где-то севернее, напротив, на реке Припять. Молодой город строителей будущего. Будет ли теперь у него – будущее? И у людей, которые там сейчас? Что там сейчас творится? Хорошо, если учения, а если… И вот это «если» терзало постоянно, не находило выхода разумным контрдоводам, неопределенность усиливалась.

Двигались же мы эшелоном с запада, наверняка угол срезали, вон как спешили – через Белоруссию. К Днепру. Само название станции было на слуху, в первых строках победных партийных рапортов, флагман Украины и страны… Уже лет десять гнали мощным потоком миллионы гигаватт электроэнергии. Что же там стряслось-то? Спешим, муравьишки, перебираем лапками, пытаемся срочно организоваться… в потревоженный муравейник несемся сломя голову… Как там было в фильме «Девять дней одного года»… черные, белые, русые, пегие, лысые, сплошные муравьи – ползут, в каждой лапке по песчинке, но ползут…

Сон пропал. Вдруг вспомнил, как отец строил мост в Киеве, через Днепр, вот там и родина моя приключилась – в бараке мостостроительного отряда. Но больше и не приезжал с того времени. Все дела какие-то, все мимо да рядом. Кружила жизнь, уводила от родного места, почти до сорока годов добежал, а вот сейчас взяла за руку и говорит – помогай, сынку! Хватит бегать – приступай! Пора! Почему только сейчас это во мне всплыло?

Понадобится ли мост? Может, впрок отец его выстроил? Или с этой стороны буду биться с нечистью? О, как рассуждаю, не иначе – князь Владимир! Заулыбался тихо, ладошки сложил вместе, под щеку подложил, пристроил помягче и провалился в жесткую колыбель рваного вагонного сна.

Мы ехали третьи сутки. Командир на остановке сбегал в штаб, новые батарейки принес.

Гунтис провел второе занятие.

– Теперь у нас есть возможность поработать с прибором конкретно, – рассказывал Гунтис, – по верхней шкале, при умножении на коэффициент «тысяча» или «сто», по нижней шкале, при умножении на коэффициент «двести». – Он переключал тумблеры, показывал. – При расчете по верхней и нижней шкале имеется шесть переключателей установок гамма-излучений – с умножением на «ноль целых одну десятую», далее – «единицу», «десять», «сто», «двести» и «тысячу».

– О! Получилось – смотри! – И засмеялись, довольные, вокруг.

Ротный тоже был доволен, улыбался.

Варис и Гвидо помогали Гунтису, объясняли, что-то соседям рассказывали.

Столпились вокруг прибора, вагон качало, но интерес был, даже азарт появился – как при вагонной качке точнее переключиться!

Я заметил по лицам, и это тоже был важный поворот в деле.

Успокоились, перекурили, на нарах опять разлеглись.

Гунтис о чем-то тихо переговорил с ротным. Прибор принес, тумблеры переключал озабоченно. Лица серьезные.

Командир вообще помрачнел, отвернулся, чтобы не заметили перемены настроения. Лицо бросил в открытую дверь, подставил набегающему навстречу ветру.

Что-то темнят, химики, опять придется информацию выуживать по крохам. Ротный вернулся на место, слезы утер носовым платком.

Я постепенно сближался с подчиненными.

Сильно занимала меня троица очень разных внешне, но чем-то похожих запасников: сержант Андрей Карягин, небольшой росточком, голос тонкий, все вразвалочку, словно назло, проверяет – как отреагируешь, испытывает; рядовые – Сеня Бушмин, бесцветный, тощий, высокий, глаза навыкате, сонные, скисшие вечно, лицо равнодушное, и Юра Цыганков, «метр с кепкой», жуковатый, словно в оправдание своей фамилии, глаза большие, угольками жгучими, ресницы неожиданно огромные, пушистые, загнутые кверху плотным заборчиком, – любая девушка позавидует такой роскоши. От Юры запах огуречного лосьона неистребимым шлейфом. Так и хотелось мне назвать его «Юрец-огурец». И непонятно – то ли так намазался после бритья, то ли полпузырька внутрь опрокинул.

Много курят, слоняются друг за другом.

Они втроем все время в беспокойном движении, кружат по вагону, перемещаются в каком-то совместном разговоре, смеются своему чему-то, интересы наособицу от остальных.

И матрацы у них рядом. Бушмин по центру, руки за голову, голова костистая, маленькая, торчит кулачком из воротника. А эти двое по краям, что-то там такое проговаривают, словно к чему-то готовятся по-тихому. Потом одномоментно цепенеют, будто проваливаются куда-то, затихнут и лежат, смотрят расширенными зрачками в точку на потолке.

Командир все это тоже наблюдал, замечал, что и я посматриваю, людей изучаю, стараясь запомнить побольше про каждого и не смотреть в списки. Обращался уважительно, по имени-отчеству – не юноши вокруг.

Ротный подошел, улыбнулся, наклонился к уху, глазами тревожно показал на нары напротив:

– Как тебе эти… живчики намыленные?

– Больно шустрые. Пропеллер в попе. В свою пользу. Такие всегда есть. Лишнюю паечку масла выцепить-затихарить, дело пустячное, а радости, рассказов – на неделю. Вообще, есть подозрение – чего-то глотают! «Веселое» что-то, кайфуют. Пока за руку не поймал.

– Мне тоже кажется – кайфуют. Гляди внимательней, присматривайся. Надо будет экипажи эрхашек формировать. Водители и толковые дозиметристы – вот что в первую голову, оперативно это все складывать – похоже, с колес поедем. Сразу в дело. Тут важно не ошибиться. Зона.

Мы замолчали, смотрели на пейзаж за окном без всякого интереса. Слово впервые прозвучало, резануло слух, но каким-то простым смыслом, уголовным, что ли? Опасным. Первая реакция, бытовая. Мы еще не были военными, выполняющими конкретную задачу. Точнее – еще не все.

Люди в форме, на марше, в начале пути. Только начиная рассчитывать возможные шаги, еще не видя всего театра военных действий, границ ответственности в нем, своей очень конкретной задачи – не такой глобальной, может быть, но без которой сложится что-то не так, неправильно, смажет картину, а без точного знания и с места не сдвинуться, а уж воевать – преступно.

Я незаметно проникался этими мыслями, они успокаивали, потому что было впереди реальное дело, надо было только скорее его понять, четко и точно определить и быть уверенным, а иначе не будешь правым. В себе, прежде всего, а уж люди это моментально заметят, оценят, надо следить за собой внимательно.

«Почему не сработала моя бронь на режимном предприятии? Опять чей-то недогляд. Да что уж теперь! Сейчас есть главное – людей немного узнал, примерно догадываюсь, кто во что горазд. Они – на моей ответственности. На моей совести. И быт… и, даже страшно подумать, – жизни, но… ведь и так может сложиться? Кто это знает сейчас…»

Я отвлекся, оглядел теплушку.

Воронин старательно подшивал белоснежный подворотничок, ткань заправлял кургузыми пальцами, стежки кривые, синими нитками, большие. Заметил, что командир и я внимательно на него смотрим, виновато улыбнулся. Ямочками гладко выбритыми проблеснул, залучился:

– Не могу! Как вижу гимнастерку, так и давай ее подшивать! Память осталась, а пальцы догонят, вспомнят.

По-домашнему это смотрелось, мирно. Остальные молча наблюдали, думали про свое, утомленные долгой ездой в надоевшей теплушке.

Какие-то часы, дни прошли, и праздника не стало. Улетучилась радость, планы изменились. Резко, диаметрально. И уже не кажется, что было столько проблем там – в предпраздничном «вчера», и то, что поругивал – нормально, и брюзжал, критиковал, не ценил то, что было привычным, хотелось изменить, сделать лучше… может быть, превратить в праздник. Все – замечательно! Проблемы – решены. Да их по-настоящему и не было, с сегодняшней этой вот полки нар занозистых – нет их вовсе. Ошибка! Не то и не за тех принимали. Близоруко щурились, не разглядели. И денег достаточно, и начальники мудрые, и жизнь распрекрасная, до конца не оцененная, не ценимая! Все красиво – и работа, и умница-жена, и квартира… Кому скажи – три комнаты на семью из трех человек! И мысли едкие, вредные, разрушительные!

Я посмотрел на руки и подумал:

«Внутри мучений и раздумий бьется синяя жилка жизни».

Четыре часа утра. «Собачья вахта» – так называли это время перед заступлением на пост из караулки. Как бы ни выспался – все равно сломает, хоть ненадолго.

Лежал, сна не было. И так хотелось сейчас крепко уснуть и проснуться в другом времени, с ясной головой, четко понимая, что же происходит вокруг, делая это «вокруг» полезным и безопасным.

Обычной работой, которая приносит радостную усталость.

Суматоха началась с утра, едва успели зубную пасту за порог теплушки сплюнуть, щетину подскоблить и не порезаться. Станция Овруч. Немного сзади, в стороне от эшелона, слепит на солнце облицованный темной блестящей плиткой вокзальчик.

Позже я пойму, какое это удобство большое, легко доступные для обработки зараженной местности АРСы – авторазливочные станции, машины с моющим раствором. Такие большие, ревущие, неторопливо-полезные, зеленые жуки с баками на спине. А там – спасительный раствор! Выстиранная, чистая и безопасная – жизнь!

Приехали! Городка самого не видно, он в стороне и чуть вдалеке: ясно, не пассажиров привезли на дальние, запасные пути. Редкие молодые березки, дорога видна.

Домишки неказистые, травка выпирает из-под заборов чубчиком, сараюшки, куры кудахчут, петух тревожится: трясет огненным гребнем, головой вертит, капюшон на шее приподнимает, глаза безумные.

На деревню – к бабушке!

Влево однопутка уходит, разветвляются, змеятся рельсы, уплывают кривенько белой блестящей поверхностью в теплый воздух.

Цистерны рыжими боками маячат, столбы, столбы, семафор прямо, за ним крыша двухскатная, дом высокий на горе, служба какая-то при дороге.

– Пропустите грузовой на Янов! – металлический голос из «колокольчика» репродуктора на столбе.

Грохот, вонь смазки густым облаком пронеслись. Вослед посмотрели.

Уже потом, по карте, определю я, что путь влево – на станцию Вильча.

Вокзалец там – одноэтажная деревянная постройка, облицованная узенькими дощечками вагонки, о семи окошках, четыре по краям, три в центре, сводчатые, дверь красивая, клумбы большие, пышные яркие цветы.

Высокие ели по сторонам.

Чехова с «Дачниками» вспомнил, когда в первый раз увидел.

Вильча ближе к Чернобылю, целесообразней было бы выгрузиться там, но до нее не доехали. Причин я тогда не знал, задумываться особенно времени не было.

Вскоре понял: радиация корректировала и подчиняла непредсказуемой реальности. Собственно, главной реальностью и была радиация, а что она вытворяла сейчас вокруг, по какой причине и каковы последствия, не было ведомо никому.

Жарко, безоблачно. За трое суток пути двигаться разучились, а уж тем более – быстро. Приземлились, и надо учиться ходить. Поначалу вяло включились, потом пошло веселее, но тут солнышко повыше поднялось. Стало душно. Ремни сняли, гимнастерки расстегнули – «партизаны»!

Технику выкатили по сходням металлическим. Стали строиться в безветренном мареве, ощущая постоянную жажду. А тут еще и респираторы раздали.

Погрузились по машинам, выехали на разбитую дорогу. Пот по лицу, голове, влажнели края респираторов. Испарина по всему телу, гимнастерки потемнели. Нещадно печет, словно под большой лупой, фокус наведен прямо на нас, температура возрастает, и сейчас вспыхнет гимнастерка на плечах, спине. Потом синим сполохом, мгновенной пробежкой по рукавам – тотчас займется безжалостный огонь, и станет невыносимо, безумно горячо, потому что сшита форма из листов непослушной жести, ранящей кожу, прикасается она грубо к телу. Лихорадочная мысль в кипящей голове – скорей бы уж закончилась эта пытка раскаленной духовкой.

День перевалил за вторую половинку. Не спрятаться от обжигающего солнца. Прохладу несет такой желанный, но слишком легкий, ленивый ветерок.

Ехали медленно. Ротный впереди с экипажем. Я во втором «козлике».

Молчали. Петр сосредоточенно смотрел на дорогу. Переднее стекло приподнято. Сзади, на лавочках, рядом со стационарным прибором ДП-3 – сержант Полищук и рядовой Эртыньш. Молчали. Воротники расстегнули, наслаждались набегающей свежестью. Кратковременной, зыбкой и ставшей вдруг ненадежной, как все происходящее вокруг.

Чувствовалась усталость, измотанность жарой, тревоги не было. Апатия пригибала ко сну.

– Полищук, – повернулся назад, – Степан Андреич. Шпрехен зи дейч, Степан Андреич!

– Я, товарищ лейтенант! Сержант Полищук! – Наклонился: – Прибыл по вашему приказанию.

– Случайно родом не с Полесья?

– Возможно! – заулыбался широким лицом. – Трошки надо обмозговать этот вопрос.

Потом я глянул на небо. Белые ризы подвижных облаков очень высоко трепал едва приметный ветерок, веселый и легкомысленный. Невесомые, на первый взгляд не опасные, он уносил их в даль океанской, безмерной сини, белой от солнца посередине. То поле, то лес, одно слово – Полесье! Песок и прохлада речная. Хорошо – не тундра.

Странная тишина извне выключала звук мотора. Чего-то не хватало в этой благостной картинке. Вдруг понял – жизни.

Пустынная дорога. Грейдером обскоблены обочины. Странный мусор там и сям, непривычный здесь в таком количестве. Брошенная гражданская одежда. Детские тетрадки ветер листает лениво. Похоже на лихорадочное бегство.

Незримое присутствие многотысячного количества людей, в панике убегавших совсем недавно по этой дороге. Туда, откуда прибыл эшелон.

Комбайн завалился на обочину, видно, пропускал кого-то, да не вписался в габариты. Два оранжевых «Икаруса», друг за другом, в кювете замерли кривенько. Дверцы закрыты. Никого рядом нет.

Раздавленный посередине глобус. Тоненькие стеночки яичной скорлупкой, коричневые изнутри, пустые и сиротливые, часть материков исчезла, уже не сложить нормально, и не видно рядом фрагментов. Пропали Индия, Пакистан, Казахстан, европейская часть СССР…

Бегство или… эвакуация? Слово всплыло в памяти и озадачило своим приходом. Мы туда, а кого-то оттуда уже вывезли.

Разгар дня, но что-то мешало принять его в обычном, белом свете. При обилии звуков, их-то и не хватало – именно тех, что делают мир звонким, привычным, – и возникала парадоксальная тишина. Она раздваивалась. И сразу становилось непонятно – почему так происходит со звуками, породившими эту тишину.

Что-то умерло и вызывает горечь, а про то, что зародилось заново, ничего не известно.

Или это всего лишь пекло и обильный пот?

Птицы – не поют! Вот что будоражило, держало слух в напряжении.

Я так и не смог к этому привыкнуть. Просто оглох на какое-то время. Беруши вставил и оглох.

Потом – восстановился слух. И я радовался этому, как ребенок, благополучно вынырнувший с большой глубины.

Спустя много лет я оглохну реально. Целых полгода не буду слышать, и тогда проявится в памяти то давнее.

Пожилая врач поставит диагноз:

– Сужение ушных каналов. Следствие вашей командировки.

Тогда я стану слышать иначе: как глухо отдаются во мне собственные шаги, и все вокруг будет восприниматься так, словно стою под душем в шапочке для плавания и все другие звуки пробиваются через плотную резину, становясь словно резиновыми, тягучими.

Несколько месяцев врач будет мной заниматься. Властно, но корректно, не давая впасть в уныние и отвергая мысль о том, что навсегда останусь глухим.

И вылечит.

Райцентр Полесское остался справа.

По проселочной дороге выехали к селу Буда-Варовичи, немного совсем до Вильчи не доехали.

Много юной зелени, нежной в нарождающемся лете, еще не обожженной, не успевшей пожухнуть и утомиться от солнца. Сиротливые поля. Оглушительно пустынно, в деревеньках никто не выбегает навстречу, нет привычного движения, и ожидание не оправдывается, разочаровывает. Вроде бы день в разгаре, но где люди, живность? В стороне небольшое стадо. Коровы черно-белые плетутся, хвостами отмахиваются от слепней. У одной обрублен хвост, похожа на громадного фокстерьера. На полморды черная капля, несуразной, клоунской слезой наехала. И все вместе – так странно.

Мальчик с сумой через плечо, под деревом, прутом помахивает. Глянул вдогонку равнодушно, без всякого интереса. Видно, не первые тут проезжаем.

Какая-то женщина от калитки из-под ладони высматривает тревожно – что там движется, косынку на голове поправила.

Изредка планируют аисты. Парят размашисто, без видимых усилий, чуть-чуть замедленно, странно, усиливая чувство одиночества. Черно-белые, японским иероглифом. Перьями шевельнет на кончиках крыльев, словно пальцами растопыренными, и меняет направление полета.

Легко, как дыхание.

Почему-то першит в горле, что-то происходит в воздухе с давлением. Острое покалывание на кончике языка, будто контакты на батарейке лизнул, и не проходит, колкая кислинка осталась, отвлекает.

Жарко, много пьем воды.

Приказано остановиться. Красивая лесная поляна. Дальше лес, так заманчиво пройти и накрыться его невесомой тенью, упасть в прохладную, упругую траву, чтобы стала она травой забвения. В мягкую, как перина пуховая, нежную, брюшком ласкового щенка, в дурманящие ароматы зацветающей растительности. Уснуть, забыться, а потом встать с ясной головой и пойти на речку, плавать долго, до дрожи тела от свежей влаги, до синеватого отлива пупырчатой кожи… И раствориться в этом тягучем, медовом настое, сойти с ума от его простой, могучей силы, а потом встряхнуться и жить долго- долго, понять, что вот это – главное, а не нытье, страдания невесть по какому поводу, поиски призрачного совершенства. Покаяться, что ерундой занимался много лет… Из Эдема изгнали супругов не за то, что знают все, ну – вкусили от древа познания, не прегрешение это, гордыня, а потому что не покаялись вовремя, не раскаялись, оставили в себе занозу, черную метку гордыни…

И она отравила счастье. Счастье – это безмятежное сегодня, сейчас. Надо его совсем чуточку. Ну хотя бы пару часов блаженства! Но сложность в том, чтобы это чуть- чуть было каждый день. Вот ведь как мудрено устроен человек.

И прости меня, Боженька, если был не прав! Вот и день уже не зря прошел – нет, не зря!

Нет, не трава, дремучий лес забвения всего плохого и страшного стоял впереди стеной зеленой. Плотно, неприступной крепостью. Лопухи ветерок подвесил байковой изнанкой новеньких портянок на ветру.

Разминали ноги. Ждали, респираторы сняли. Все, кроме Гунтиса. Он с дозиметром ходил поперек поляны, замеры делал, изредка помечал в маленьком блокнотике.

Небольшого росточка генерал-майор, окруженный группой офицеров, параллельным курсом также исследовал поляну.

– Строиться по подразделениям!

Гунтис подошел к группе. Дозиметр собран в футляр, висит на боку, пилотка съехала немного набекрень, смотрится тюбетейкой, если бы не волосы сивые да глаза голубые.

– Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться.

– Обращайтесь.

– Командир первого взвода РХР Гунтис Орманис.

– Докладывайте. По существу! Время, товарищи, время! – И по стеклу часов ногтем постучал нетерпеливо. – По существу, товарищ генерал-майор, получается следующая картина. – Гунтис показал записи замеров, расчеты. – Предельно допустимой дозой для обычного населения считается половина рентгена в год, то есть пятьсот миллирентген. Делим на 365 дней, и получается, что безопасно «поймать» за сутки 1,3 миллирентгена. Такая доза оговорена нормами Всемирной организации здравоохранения. Сейчас, на данный момент, мы имеем около 0,3 миллирентгена в час, то есть чуть более 7 миллирентген в сутки. Превышение нормы – практически шестикратное. Для простых, извините, смертных.

– Это что за «прохвэссор»? Кто командир?

– Командир роты капитан Бармин, товарищ генерал-майор! – вышел из-за спин, козырнул привычно Александр.

– Вольно! Вы свободны! Вместе с подчиненным! Наведите порядок среди личного состава. И в подразделении! У нас здесь не колхоз… «Червонэ дышло», куда развернул, туда и вышло!

– Есть навести порядок, товарищ генерал-майор.

– И доложить. Лично мне. Попозже!

– Так точно, товарищ генерал-майор!

Ротный с Гунтисом отошли в сторону. Молчали. Наблюдали за группой. Спокойно. На лес смотрели, на небо. – Неужели глупость снова восторжествует? – тихо спросил Гунтис. – В направлении Буда-Варовичи – Варовичи чисто; Буда-Варовичи – Вильча – кричит дозиметр, просто орет дурным голосом.

Я ладонь козырьком приставил ко лбу, следил внимательно, как планирует аист у самого леса. Как много аистов! С ума сошли. Слетелись со всего света. Клювами перестукивают, звук костяной, кием по шару, голову назад запрокидывает на спину, шея гибкая, длинная, вымеривает луг циркулями тонких ног. Ухаживает за подругой. Аисты не поют. Кто же сможет петь, запрокинув голову назад?