Лицо из зеркального коридора

– И… яблоко печеное.

Я вдруг заметил, что Колдун смотрит на меня внимательно, словно оценивает. Мне показалось, что он мною доволен и удивлен моей тихой сдержанностью. Черт его знает, может быть, помощь моя была бутафорская, а на самом деле это был экзамен на преданность. Он просто хотел посмотреть, как я буду себя в городе вести, не попробую ли сбежать, не будет ли каких-то неприятных выходок.

И видимо, он остался доволен, потому что с тех пор начал иногда брать меня с собою – порой мы ездили в город, иногда ходили к пасечнику или вместе бродили по лесу.

И вот во время одной из таких наших совместных вылазок произошел случай, который навсегда изменил и мою судьбу, и мой статус в доме Колдуна.

Неизвестно зачем понадобилось ему пойти в нашу местную церковь. Колдун велел мне сопровождать его, но что конкретно мне придется делать – не сообщил.

Когда мы прибыли на место, он сразу же словно забыл о моем существовании, оставил меня стоять в уголочке, а сам взял за локоток какую-то женщину из прихожанок, утянул ее в угол, почти к самому алтарю, и начал о чем-то с ней увлеченно перешептываться.

Мне было немного не по себе, потому что в середине церкви стоял гроб. Мы пришли на церемонию отпевания, вокруг стояли люди с тоской на лицах, некоторых я смутно помнил, они принадлежали моему прошлому, когда не было в моей жизни никакого леса и никакого Колдуна.

Неожиданно меня за рукав схватила незнакомая женщина, я сначала отстранился инстинктивно, но потом ее признал. Соседка наша, мать Светланы, детской моей влюбленности. Она так постарела и подурнела, как будто бы мы двадцать лет не виделись. Ненавидела меня всегда, а тут вцепилась крепко и обнять пытается.

– Что вы… Зачем вы… – забормотал я, пытаясь ее отстранить, но силы были неравны.

– Померла, – лепетала она, – померла-а-а…

– Кто? Что с вами?

– Светка моя… – Женщина утерла рукавом распухший нос. – А ты не к ней разве пришел? Любил ее, зна-а-аю. Да что уж теперь… Помяни сегодня Светку мою, хорошая она девка была, хоть и странная…

Мне стало дурно. Медленно обернувшись к гробу, я увидел, что в нем действительно лежит молодая девушка, только вот Светлану в ней признал не сразу. Смерть все-таки сильно меняет черты. Она как-то похудела, вытянулась, нос заострился. Покойницу некрасиво нарумянили – чересчур ярко, и повязали несуразным платком. Она была больше похожа на куклу, чем на человека.

Как в тумане я шагнул к гробу.

Сладковато-мускусные курения, монотонный бас попа, бледный профиль покойницы, пляшущие огоньки свечей – от всего этого у меня закружилась голова. А потом случилось и вовсе странное: как будто бы кто невидимый подал мне руку и вытащил из моего тела нечто, что и описать трудно – словно мою сущность. Тело осталось стоять у гроба, чуть поодаль от плачущих родственников Светланы, продолжало дышать, по венам и артериям текла кровь, и оно ничем не отличалось от других человеческих тел. Но я-то, я – настоящий, знал, что это иллюзия, потому что я – бесплотный и быстрый, как бес – кружу над гробом, не понимая, что делать дальше, что происходит, к чему это всё. Мне было одновременно и жутковато, и интересно, и немного тошно.

Я подумал о том, что ведь и у других людей есть это бесплотное и непостижимое, больше имеющее отношение к вечности, чем к моменту, видимо, именно это и называют душой.

Я опустил взгляд и обомлел: лицо покойницы изменилось, теперь Светлана словно прилегла отдохнуть, она больше не была похожей на восковую куклу. Выгоревшие ресницы Светланы дрогнули, наверное, ей было трудно разлепить глаза, ведь мертвецам заклеивают веки. Никто из присутствовавших не обращал внимание на то, что происходит прямо у них под носом – чудо воскресения. Маленькая деревянная иконка, вложенная в мертвые руки, с тихим стуком ударилась о церковный пол, бледные пальцы пошевелились, хрустнули одеревеневшие суставы – Светлана просыпалась.

Наконец она открыла глаза, и в самый первый момент взгляд ее был тусклым, кукольным, не выражающим ничего, потусторонним.

Я тихонечко, чтобы не напугать, позвал ее, не вслух, а голосом, лишь нам двоим слышимым. Почему-то я точно знал, что надо делать, мною как будто бы руководил древний инстинкт. Я как-то сумел позвать мертвую так, чтобы она заметила меня и откликнулась.

Позже Колдун расскажет мне, что человеческое сознание хранит отпечатки таких инстинктов. На плаву осталось лишь то, что позволяет нам выживать. Современному человеку не требуется разгоняться до скорости гепарда, в одну секунду вспрыгивать на дерево или слышать зов с другого берега Стикса. Но все это можно разбудить, присвоить себе, утвердив торжество эволюции в рамках одного-единственного человеческого существа.

Вообще, в Колдуне удивительным образом уживались абсолютная трезвость ума и мистическое мировоззрение. Иногда казалось, что ни в бога, ни в черта он не верит. Он много читал: нейробиология, химия, физика, философия. Он любил говорить, что если бы Платон жил в эпоху функциональных томографов, его интеллекта хватило бы на то, чтобы примирить науку и бога. Он открыл бы формулу бога, растиражировал бы ее и сделал доступной – хотя бы для тех, кто способен видеть не плоскую картинку, а хитросплетение взаимосвязей. Но… В его доме были алтари. Алтарь Гекате, мрачной трехликой богине, – девять черных свечей, сигилы на восковой бляшке. Кровавый и лаконичный алтарь Марса и нежный, с медом и розами, чужестранной Эрзули.

Он ловко лепил куколок из воска, и я знал, что такой куколкой он может влюбить человека, а может и прикончить чью-то жизнь. Он умел подсматривать чужие сны и слушать могилы. Бывало, он надолго уходил в лес, а возвращался с окровавленными губами и мутным взглядом. Боги, бесы, демоны, мертвые были его собеседники, покровители и слуги.

И в то же время Колдун не любил, когда о магии говорили как о волшебстве.

Нет никакой магии – так он меня учил. Существует лишь более широкий взгляд на мир. Есть законы, которые пока не сформулированы. Не верить в неизведанное – глупо и наивно, что не раз доказывала история человечества.

Светлана смотрела прямо мне в глаза, и никогда она не была более прекрасной, чем в этот момент. Она больше не принадлежала собственной плоти, она как будто бы вырвалась из тюрьмы, расправила крылья, стала свежее, тоньше, беззаботнее. В ее взгляде был покой вечности и тающая тоска по всему несостоявшемуся, по тому, что ей, возможно, было уготовано. Неслучившаяся жизнь, невстреченная любовь, недостроенный дом – в нем она растила бы детей, которым никогда не суждено было появиться на свет из ее теперь набитого старыми тряпками чрева. Неувиденные ею дальние дали, непрочитанные строки, которые заставили бы ее смотреть на линию горизонта, нахмурившись. Вся ее несостоявшаяся суета – это было похоже на ломаный танец призраков. Ей было всего шестнадцать лет, и через четверть часа гроб с ее телом должны были отнести к уже разверстой влажной яме.

Во взгляде ее не было растерянности, она не просила меня о помощи, просто молча делилась со мною этим растворяющим блаженством вечности, тем, что уже невозможно отнять. Как снисходительный гид, который показывает окрестности обалдевшему от красоты туристу.

Я не знаю, сколько прошло времени, но к реальности меня вернул грубый хлопок ладони по спине.

Я очнулся и как пловец, вынырнувший из глубины к свету, какое-то время не мог примириться с реальностью. Я по-прежнему стоял посреди церкви, гроб с телом Светланы уже вынесли, и мы остались вдвоем – я и Колдун, который смотрел на меня так, словно увидел впервые.

– Идем, – кивнул он. – Ты понимаешь, что произошло?

– Я видел ее… Она смотрела на меня, – пересохшими губами прошептал я.

Меня шатало и мутило, воздух был слишком тягучим и плотным, было неприятно впускать его в легкие. Колдун в прямом смысле выволок меня из церкви, и, отойдя на несколько шагов, я рухнул в бурьян и меня вывернуло наизнанку.

– Она чуть не забрала тебя с собой. Идем же. Тебе надо отдохнуть. Потом я все тебе объясню.

Наверное, это был мой самый лучший вечер в доме Колдуна. Я жил подле него два года, и все это время был едва удостоен взгляда и нескольких дежурных слов. Со мною обращались как с крепостным. Но в тот вечер Колдун ухаживал за мною, как за сыном. Напоил каким-то пряным горячим отваром, от которого кровь прилила к щекам, заставил улечься на лавку и закутаться в грубое шерстяное одеяло. Потом случилось и вовсе чудо: он поджарил для меня картошку. Я уже успел отвыкнуть от такой еды – простой, человеческой, деревенской, и она показалась мне пищей богов. Я смаковал, желая растянуть забытое удовольствие. Колдун сидел возле меня, пока я не уснул. Время от времени он брал меня за руку и слушал пульс. Наконец ему показалось, что со мной всё хорошо…

Я уснул и провел в черном омуте без сновидений целую вечность – три дня и три ночи. А когда наконец пробудился, Колдун посадил меня напротив и поставил передо мной ковшик с темным отваром – велел выпить до дна. Так я и сделал, после чего едва за порог ноги сумел вынести – меня наизнанку вывернуло на крылечке. Зато в голове прояснилось – словно водой меня ледяной обдали с головы до ног. Я почувствовал себя свежим, мысли были ясные, хотелось плечи расправить и полной грудью дышать. Я немного постоял на крылечке, с наслаждением щурясь на солнце. Все таким ярким казалось – высокое небо, шелестящая листва.

Колдун меня в доме ждал. Он изменился, по-другому смотрел на меня, с интересом и каким-то даже будто бы теплом. Никогда раньше я такого отеческого выражения на его лице не видел, это было удивительно.

– Не ожидал я от тебя, мальчик, – покачав головой, наконец сказал он. – Ошибся я в тебе. Думал, ты пустой. Мать твоя просила тебя в услужение принять, говорила, из мальчишки толк будет.

– Да? – удивился я. – Я думал, она ради денег… Продала меня.

– И это тоже, – усмехнулся Колдун. – Да вот только она все твердила: мальчишка у меня, мол, непростой. Сны ему яркие снятся, фантазия богатая, мысли такие, иногда скажет такое, что и вовсе не понятно, словно не твой сын говорит, а профессор из телевизора. Просила меня присмотреться к тебе. Но я только твое лицо увидел, как понял – пустое, не нашей ты крови человек. И вот, выходит, ошибся.