Лимонник. По материалам израильских литературных вечеринок

Абрикосовое варенье Семирамиды

Сима Ицикович жила на Пушкинской, вход со двора налево, и по вытертым мраморным ступенькам – на второй этаж. На площадке стоял здоровенный морской сундук времен наполеоновских войн или, пожалуй, еще более ранних флибустьерских захватов мирных торговых судов. Сама мадам Ицикович ни к флоту, ни, тем более, к пиратству, не имела никакого отношения. Ее муж, Мирон Данилович Ицикович, всю жизнь проработал страховым агентом. Был абсолютно не романтичен, а наоборот – мал ростом, глуховат, подслеповат и с таким дефектом речи, что первая же, произнесенная им буква «р» в каком-нибудь слове, не оставляла никаких иллюзий на его счёт. С ними жил племянник Вениамин, одиннадцатилетний толстый мальчик с женской грудью и Х-образными ногами. У него были огромные шоколадные глаза с загнутыми ресницами, похожие на коровьи, широкая попа и тонкий голос. А еще он часто был бит по дороге из школы, и по этому поводу плакал, жаловался всем и получал еще больше от пацанов, которые в нем не любили ВСЁ – и то, что «жид», и то, что «жиртрест», плакса и слабак! Сестра Симы развелась с отцом Веника (так мы его звали), когда тот был еще маленьким. А через три года умерла от осложнения после гриппа. Венику было тогда пять лет, и бездетные Сима и Мирон Ициковичи решили, что это им знак свыше – сиротка и аидише кинд1, да еще родной племянник в одном флаконе, чтобы достойно прожить остаток жизни и воспитать мальчика, родную кровиночку.

Они его любили. Не по обязанности, а по правде. Сима, специально для него, покупала на Привозе огромные спелые абрикосы, которые Веник обожал. Кроме Веника никто их не ел. А еще он любил абрикосовое варенье, которое Сима варила в промышленных количествах. И это варенье тоже потреблял только Веник. А Сима с Мироном, не то чтобы не любили абрикосы, – они, типичные одесские родители (да-да, именно родители!) полагали, что ребёнок должен получать ВСЁ, а мы уж как-нибудь…

Веника продолжали любить дома и не любить в школе – уж больно он раздражал своим видом и будил в одноклассниках низменные чувства…

Я не была в Одессе год, а летом снова приехала к дедушке с бабушкой. Опять мое любимое море, читальня в парке Шевченко, бабушкины теплые руки, заплетающие мне косы… Через несколько дней после приезда я столкнулась у входа в парадное с каким-то мальчишкой. Я не успела отскочить в сторону, а он бежал, и мы стукнулись лбами. Все знают, как это больно!

Я крикнула: – Ты что, слепой?!

Мальчишка, потирая лоб, смотрел на меня огромными глазами, похожими на блестящие каштаны, выглядывающие из шипастых зеленых скорлупок. Был он высок и худощав, синяя майка открывала загорелые плечи и небольшие шарики мускулов, а поцарапанные ноги, обутые в кеды, были ровными и мускулистыми. Ну, вы уже догадались, кто это был?..

– Танька, это ты? – спросил Веник ломающимся петушиным голосом. Я, еще не вполне придя в себя от «лобового» столкновения и неожиданного превращения Веника, молчала и только хлопала глазами.

– Ты так изменилась, – продолжал Веник, – я тебя не сразу узнал, только по голосу сначала.

– Веник, что с тобой случилось? – я все еще не верила глазам. – Ты даже выше меня теперь. А я ведь на два года старше!

Веник засмеялся и сказал, что вот уже год занимается каратэ, и все эти чудесные изменения произошли благодаря именно спорту! Что ему надоело быть битым и он сам пошел записываться в секцию. Его не хотели принимать, но Веник оказался упрямым, он ходил туда две недели, каждый день. И его взяли.

Теперь в классе никто даже не пытается его задевать – себе дороже! А главный зачинщик прошлых неприятностей тоже ходит в секцию вместе с Веником и они вроде даже подружились.

…Я окончательно переехала к бабушке с дедушкой сразу после первого провала с поступлением в Лениградский универ. Это был 1972 год. Во дворе нашего дома на Пушкинской было уже не так многолюдно и многоголосо – кто-то переехал, кто-то умер, как Мирон Данилович Ицикович, кто-то уехал на ПМЖ заграницу. Сима с Веником уехали тоже…

…В 1995 году уезжала и я с семьей. Мы жили в стране уже 14 лет. Все более-менее устаканилось и определилось. Как-то, выходя из автобуса, я споткнулась, и, если бы не какой-то военный, удержавший меня за руку, наверняка упала бы. Он проходил мимо и мгновенно среагировал.

– Спасибо, – машинально по-русски сказала я.

– Пожалуйста, – ответил он. Тоже по-русски.

Я посмотрела на него и что-то почудилось мне в его чертах… Что-то очень знакомое. Я еще не успела сообразить, что…

– Ты очень похожа на свою бабушку, – сказал он.

Я молчала, стараясь вспомнить.

– Ну, никак? – он улыбнулся. Говорил он с легким акцентом и это сбивало с толку. – Помнишь, как ты случайно разбила банку с абрикосовым вареньем, когда пришла ко мне в шашки играть, и мы прямо с полу ели абрикосы, а сироп потом вытерли тряпкой и думали, что никто не догадается? А тетя зашла в комнату и сразу увидела, что пол липкий.

– Даже не отругала нас. Вообще ничего не сказала, только спросила, не болят ли у нас животы… Так это ты, Веник?

– Конечно, я. Значит, и ты здесь.

– Как видишь.

Мы уже шли, Веник держал меня под руку и это было так странно всё – вот этот высокий, худощавый полковник (он сказал мне, что после срочной службы в ЦАХАЛе остался на офицерских курсах. А когда ему было двадцать шесть лет, в 1982 году, он, капитан танковых войск, участвовал в Первой Ливанской, был ранен. Служил, дослужился до полковника), я, страна, в которой мы оба оказались в разное время, но нам судил Бог встретиться через 37 лет, и не я, а он первый узнал меня. Этот пятидесятитрехлетний, с седым ежиком мужчина, видевший за свою жизнь столько, сколько редко выпадает на долю обычного человека, так далёк был от того толстого неуклюжего плаксы с писклявым голосом (теперь у него приятный баритон), что называть его Веником у меня уже язык не поворачивался.

– Ты теперь Биньямин Ицикович?

– Да! А мой старший сын, тоже офицер, Шимон.

– В честь тети Симы?

– Да. А дочка Моран в честь дяди Мирона.

– Жена израильтянка?

– Нет, одесситка. Да ты ее, может, помнишь? Майка-рыжая с третьего этажа, она еще в меня с балкона вишнёвыми косточками плевалась. Мы с ее братом, Мариком, в одном классе учились. Марик погиб на Ливанской.

Я плохо соображала: прошлое и настоящее, детская одесская наша жизнь, заполненная счастьем до краёв, и сегодняшний день, снова столкнувший нас во времени и пространстве, знакомые имена и незнакомые события, происходившие с этими людьми, которых я знала когда-то и совсем не знала сейчас… Мне хотелось остаться одной и просто нареветься всласть. Слишком сильны были эмоции, я плохо с ними справлялась.

Биньямин отпустил мою руку, вытащил из кейса мобильник.

– Давай свой номер телефона.

Я продиктовала. Он перезвонил, и я сохранила его номер. Мы уже попрощались, он обнял меня и сказал:

– Тетя умерла три года назад. Еще успела вырастить внуков. Очень их любила. Они ее тоже. Ну, пока. Звони.

И, уходя, вдруг повернулся ко мне:

– Кстати, знаешь, какое полное имя было у тети Симы? Просто роскошное. Она его стеснялась.

– Какое? – спросила я.

– Семирамида… Представляешь? – он улыбнулся, махнул мне рукой на прощанье и пошел, чуть прихрамывая, вверх по улице.

«Что ты помнишь обо мне?..»

«Вы так замечательно врёте!..»

Кладбище

Вперед, к свинье навстречу!

Поросенок Гоша родился восьмым из девяти у своей мамы Хавроньи. Родился полузадушенным, и запутавшимся в пуповине. «Не жилец», ― подумала ветфельдшер Анжела, принимавшая роды. Она завернула новорожденного в свежую тряпицу и положила отдельно от остальных поросят.

Гоше повезло родиться не на простой свиноферме, а в образцово-показательном животноводческом комплексе. Сюда привозили иностранные делегации и депутатов. Комплекс был оборудован всевозможной импортной техникой, вплоть до кислородных камер для недоношенных поросят. Туда нашего Гошу и поместили. Надо сказать, что Хавронья не очень обеспокоилась отсутствию одного из своих детей. Она вряд ли их подсчитывала и даже если обратила внимание на недостачу, решила, что люди взяли ее сына, чтоб украсить им праздничный стол. Это иногда случалось в орденоносном коллективе.

Через несколько дней поросенок оклемался, и его вернули в родной загончик. Мама недоверчиво обнюхала блудного сына и спросила: «Ну как там было на столе, с петрушкой в зубах?» Гоша ничего не ответил, плотно прижимаясь к маминому брюху. «Ну, да ладно», ― прохрюкала Хавронья, подвигая ближе к пятачку вновь обретенного сына свой самый толстый сосок. Наевшись, Гоша отполз и уснул. И снился ему огромный зал со старинными картинами на стенах. Под потолком тысячесвечовая люстра, за столом мужчины во фраках или военной форме с золотыми эполетами и полуодетые дамы. Сзади стоят лакеи в красных ливреях, на лету ловящие пожелания гостей. На балконе оркестр играет мазурку. Распахивается дверь, мажордом с тяжелой золотой цепью на груди стучит посохом, оркестр замолкает, и он возвещает: «Гоша!». Все встают с вилками и ножами в руках, и он вплывает на серебряном блюде, украшенный лимонами и зеленью, на голове корона из морковки.

…

Но тут сладкий сон прерывается. Братья и сестры зашевелились, над загоном поднялся громкий хрюк. Изо всех углов звучало волшебные слова,― «Помои! Привезли помои!». Конечно, это были не обычные помои, которые подают в простых хлевах. Им привозили из правительственных дач, и почти всегда там была апельсиновая кожура, а иногда и гнилые апельсины. Старший брат вспоминал, что однажды пробовал очистки от киви, неведомо как попавшие к ним. Наверное, был привоз из американского посольства. Все поросята сгрудились возле корыта, а некоторые погрузились туда целиком, блаженно хрюкая. Мать умиленно следила за ними, лежа на боку. У нее еще не прошла слабость после родов. Но Гоша не побежал вместе со всеми. Зачем толкаться и пихаться своим нежным пятачком ради какого-то яблочного огрызка, когда тебя ждет такая блистательная судьба,― старинный зал и серебряное блюдо.

А может быть, он станет цирковой свиньей? В любом случае не стоит суетиться.

Когда ажиотаж возле корыта стих, Гоша подполз к нему на передних лапах (вставать на все четыре не хотелось) и немного похлебал. Ему попались луковые очистки, такие горькие, что аж слеза прошибла. «Зато это полезно», – подумал Гоша и вернулся в свой угол.

Так и повелось. Гоша приходил к столу последним и доедал остатки. Он не участвовал в веселой возне своих ровесников, а тихо лежал в уголке и предавался мечтам. А может, меня усыновят бездетные люди, купят мне красивый ошейник и будут выгуливать в парке, а спать положат на шелковую подушку. Будущее было светло и лучезарно, а настоящее грязно и уныло.

Тем временем мама всерьез обеспокоилась своим восьмым. Она ведь не знала, как зовут ее детей, и различала их только по времени появления на свет. «Что ты лежишь? – укоряла она Гошу, – смотри, четвертый и шестой уже попали на стол директора фермы, а пятая на прием в шведском посольстве. Первый сдал экзамены, прошел по конкурсу в школу хряков, и его ждет блестящее половое будущее. Третью и седьмую взяли на ВДНХ, а ты лежишь тут один и совершенно не набираешь вес».

Гоша ничего не отвечал. Ведь мать не знала о рыцарском зале и мажордоме с золотой цепью, она была совершенно необразованная свинья.

Настало время отлучения от маминой сиськи, переломный момент в жизни любого поросенка. Пришла строгая комиссия. В этот день в ней участвовал даже главный зоотехник. Он в последнее время редко появлялся на рабочем месте. Дело в том, что за месяц до этого дня, после бурного новогоднего застолья, ему было видение. Ему явилась бабушка Ревекка, маленькая, сухонькая старушка в шляпке с вуалью, и спросила: «Сема, что ты делаешь? Как ты можешь жить в этой гойской стране, да еще работать на свиноферме? Ведь я тебе передала такой чистый и незамутненный еврейский ген, а ты извалял его в свинском навозе». И Сема решил пройти гиюр и поменять имя на Шмуэль, что означает «его имя Бог». Он подал документы на выезд в Израиль и дорабатывал на свиноферме последние дни.

Его раздумья прервал Дашин возглас: «А с этим, квелым, что делать?». Сема посмотрел на поросенка, его тонкую кожу, через которую просвечивали синие вены, его изящное рыльце с легкой горбинкой, на трогательные копытца, и вдруг его осенило: «Это кошерный поросенок! ―закричал он и взял Гошу на руки. – Я возьму его с собой в Израиль!»

Так у нашего героя началась новая жизнь. Теперь он жил в кабинете у Семы, и новый хозяин кормил его с ложечки кошерными кормами, а от апельсинов у него случилось даже легкое несварение желудка. Конечно, оформить документы на кошерного поросенка было нелегко. Но даже самые строгие раввины подписывали все бумаги, стоило только взглянуть на Гошу.

Многотысячная толпа, одетая в черные костюмы и шляпы, встречала Шмуэля и Герша (так теперь звали Гошу) в аэропорту «Бен-Гурион». На специальном свиномобиле Герш поехал в арабскую христианскую деревню к своим невестам. Специальным галахическим постановлением было утверждено, что у свиней кошерность передается по отцу, а не по матери. Когда Герш состарился, и время любви для него осталось позади, главный раввин принял постановление о съедении.

Шесть знатоков Писания вынесли Гошу в обеденный зал, в котором чернели строгие наряды богоизбранных. Гоша ничего не мог сказать, но не только от счастья, – у него из пятачка торчала петрушка.

Были они чернявые и горбоносые

Говорят, поговорка «Париж всегда Париж» в наши дни со страшной скоростью устаревает. Вероятно. Но что точно – то, что Одесса всегда остается Одессой. В первый раз я приехал туда сорок лет назад, а за последние два года побывал там четыре раза. Одесса изменилась до крайности, но Одессою осталась. Это не Россия и не Украина. Это отдельная страна со своим менталитетом, со своей культурой, со своим диалектом. И со своим народом. Да-да, в ней проживает особый народ под названием «одесситы».

Если взглянуть под еврейским углом зрения, то существует два вида галута2. Первый – обычные страны – Франция, Италия, Германия, где имеется титульная нация, где еврей – вне всякой связи с антисемитизмом – в культурном плане всегда человек второго сорта, где если русский не кричит, как Вампилов, на могиле Пастернака: «А всё равно он жид!», то только потому, что он интеллигентный человек, а, как известно, что у хама на языке, то у интеллигента в подсознании.

В гениальном фильме Мамина «Бакенбарды» одна из самых замечательных сцен – инцидент в обществе молодых русских националистов, фанатов Пушкина, среди которых один оказывается вообще-то Финкельштейном (в точности фамилию не помню, но идея та самая). Тогда лидер, которого играет Сухоруков, устраивает своей пастве конкурс на знание истории русской монархии, на котором с гигантским отрывом побеждает Финкельштейн. «Так кто же после этого Финкельштейн?!» – вопрошает вождь. Присутствующая полнотелая молодая славянка, готовая от восторга отдаться триумфатору, восклицает: «Он же русский!» И фюрер-пушкинолюб подводит итог: «Так что не стыдись того, что ты Финкельштейн. Это не вина твоя… (пауза) …а беда!» В этой формуле вся суть галута первого типа, который в целом был выкорчеван Холокостом и добит ассимиляцией, так что всего-то в тех краях и осталось, что «еврейская сотня» на Майдане да странные фантазии Дмитрия Быкова, сочетающие пастернаковскую теорию соли во флаконе, обожание еврейского народа да патологическую ненависть к Израилю. Для человека же, который хочет действительно оставаться евреем, там есть две альтернативы – уйти в глухую самоизоляцию или рвать когти.

Но есть и другой вид галута – который почти не галут, который выглядит вообще не-галутом, а потому вдвойне опасен, поскольку тоже ведет к ассимиляции, причем та протекает в нем медленнее, чем в галуте первого вида, но вернее. Речь идет о странах, – США, Канада – в которых нет титульной нации. Как пишет Ю. Кошаровский в книге «Мы снова евреи», «в американский плавильный котел попадают англичане, французы, немцы, евреи, негры и так далее, а выходит из него американская нация. Если вы спросите любого американского еврея, кто он по национальности, он, не моргнув глазом, скажет: «американцем». И не просто скажет, он за свою Америку готов огонь и в воду. «А как же с еврейской идентичностью, с синагогами, пейсами, кипами, бар-мицвами, обрезаниями, с помощью Израилю?» – спросите вы. «Ах, это… – скажет американец, опять же не моргнув глазом, – это наша религиозная идентичность, наши традиции. Никто не заставляет нас отказываться от нашего прошлого, как, впрочем, и всех остальных».

Иными словами, мечта, в погоне за которой европейские евреи напоролись на Холокост, в Западном полушарии стала реальностью. Евреи стали там американцами Моисеева завета, канадцами Моисеева завета.

Так вот, в Одессе то же самое. И, что любопытно, не только евреи видят себя одесситами Моисеева завета, но и окружающие их так воспринимают. Причем сложилась такая ситуация далеко не сегодня. В мой первый приезд, в семьдесят пятом году, я, гуляя по Одессе, наткнулся на гитарную компанию и прослушал их импровизированный концерт. Исполняли всё подряд от «Жил на свете Хаим» и до «В Одессе зажигаются огни». А потом спели про султана по имени Али-баба, который живет «на тихом Юге, в городе Стамбуле» и «каждый вечер танцует палируку». В конце песни:

– Не наша песня! – прокомментировал гитарист, когда отзвучал последний аккорд. – Ведь Али-баба умирает. Неправильно это, не по-одесски… Вот «Хаим с того света продолжает дело это» – это по-нашему!

Окружающие с ним согласились. Отмечу, что все, кроме меня, в этой компании, были ярко-славянского происхождения.

Еще один любопытный момент. Вот как воспринимал знаменитого Мишку Япончика его современник Авраам Техоми: «Мишка Япончик, прославленный „Король одесских улиц“, был своего рода Робин Гудом… В отличие от остальных налетчиков, которые, как правило, были бандитами, Мишка Япончик не просто пускал добычу на поддержку самого себя и армии своих приверженцев, он распределял пищу и медикаменты и бесплатно раздавал их бедным. Мы… не могли не любить Мишку Япончика… Давно миновали славные дни революции, нет больше налетчиков, но одесская беднота не забыла его».

А вот из сегодняшних комментариев на статью о Мишке Япончике в интернете: «Какое счастье, что мы одесситы, наследники великого Михаила Винницкого! Иван Петренко».

Сорок лет назад коренные одесситы жаловались, что в Одессу понаехали «когуты», сиречь «рогатые», то есть украинские крестьяне. Сейчас потомки этих «когутов» чувствуют себя наследниками Мишки Японца. Не то, что бы евреев не осталось в Одессе. Есть и много. Ну и что? В других городах на русскоязычном пространстве их не меньше, а то и больше. Но где ещё вы сможете на стене дома прочесть надпись, гласящую, что такой-то – поц. Где ещё вы найдете на асфальте мелом нарисованные рядышком солнышко, пятиконечную звезду и магендавид? А кафе «Маккаби»? А кафе «У Гоцмана»? А вообще – «улица Еврейская»?

А где еще за пределами Израиля, увидев на улице красивую оригинальной породы и внешности собачку и спросив у хозяина, как ее зовут, вы услышите в ответ: «Авива». И пояснение на случай непоняток – «Весна», значит.

Говорит ли это что-нибудь о происхождении хозяина? Только не в Одессе, где можно услышать «азохен вей» от самого щирого украинца. Соответственно этому и слово «Израиль» вызывает у местной публики в основном положительные эмоции – нечужое место – либо родственники, либо друзья, либо родственники друзей, либо друзья родственников…

Есть у меня на «Привозе» приятельница. Зовут Валечка. Сама она родом то ли из Ростова, то ли из Ставрополя, но в Одессе вполне ассимилировалась. По заказу нееврейского друга, не нуждавшегося в кашруте, покупал я у Валечки рачков. Узнав, откуда я прибыл, Валечка в полном восторге громогласно оповестила коллег за прилавками:

– Мои рачки в Израиль поедут!

Кстати, на прилавке у Валечки красовалась надпись: «Справок по городу не даем. Достали!»

Должно быть, «искусство жить в Одессе» немыслимо без чувства юмора. Вот «новые одесситы» и овладевают им. Действительно, какая разница, откуда родом те или предки тех, что назвали свои зоомагазины «Усик» и «Белый кот», или того, кто на доме 47 по Екатерининской повесил мемориальную доску с надписью: «В этом здании с 31 марта 1931 года по 1 апреля 1932 года работал управдомом Остап-Сулейман-Берта-Мария БЕНДЕР-бей», кто в книжных лавках вывешивает призывы вроде «ОСТОРОЖНО!!! НЕРВНЫЕ ЛЮДИ!!! – резких движений не делать, громко не говорить», или