На районе

Недавно мать выкрасила кухню в белый цвет. Отец долго ругался.

«Все и так было хорошо», – говорил он. «А стало лучше», – отвечала мама.

Под их пикировку просыпаюсь вот уже двадцать с лишним лет. И не то чтобы привык и надоело, но привык, и надоело, и с радостью послушал бы что-нибудь другое. Но если родители спорят, но довольны – кто я такой, чтобы желать большего?

Теперь кухня – самое светлое помещение в доме. Мама с удовольствием оглядывается вокруг, а потом смотрит в окно с не меньшим энтузиазмом. Говорит всем видом: «Да, я начала с кухни, но не остановлюсь, пока весь мир не станет белым!» Отец ворчит из своего кабинета что-то о дорогой краске и постоянных переменах, к которым никто и привыкнуть-то не успевает. А мама ахает. Это триумф победителя? Восторг чемпиона? Окно слепит белым. И мне кажется, что белого уже слишком много.

– Снег пошел, сынок.

Мама улыбается. Хотя каждый в нашем городе знает: снег – это редкость и всегда к неприятностям. В северной части Алжира иногда выпадает. И если уж так происходит, снега достаточно много, чтобы завалить дороги напрочь, вызвать большие заторы. Только армейские подразделения как-то помогают справиться с заносами и беспорядками. А дети, конечно, радуются. Катаются на санках, лепят снеговиков.

В нашем городе снега не видали уже очень давно. На моей памяти – ни разу. Так что не знаю, есть ли у кого-нибудь ледянки и санки, умеет ли кто-нибудь лепить снеговика.

Завтракаю увлеченно. Что мне тот снег – планы мои он не поменяет. Надо корпеть над диссером. Сколько можно откладывать? А снег… ну, в интернете его полно!

Мама все смотрит в окно и улыбается, потом вздыхает, ее улыбка слегка меняется. Как будто то, что она вдруг вспомнила, и печально и радостно одновременно.

– Помнишь, Ибрагим, я рассказывала про твоего дядю? Мы были с ним совсем маленькие, когда впервые увидели снег в Айн-Сефре.

– А через месяц он умер. Я знаю, мам.

– Я не говорила, но в тот день мы в последний раз гуляли вместе. Потом он больше не выходил на улицу. Твои бабушка и дедушка до сих пор не хотят говорить об этом. Не знаю, что произошло. Мой младший братик заболел, становился все меньше и меньше… пока совсем не исчез. Но в тот день было белым-бело, светло и прекрасно в мире. И не было для нас ничего невозможного. Любая цель казалась достижимой. Любая игра удавалась. И уснули мы с ощущением безграничного счастья.

– Мам, не вспоминай, ты ведь расстроишься.

– Не расстроюсь. Это жизнь, ибни. День радости краток. Белые дни стоят рядом с черными днями. Иногда так же близко, как мы с тобой сейчас. Когда-нибудь ты поймешь.

Она еще немного помолчала и потом произнесла своим специальным заговорщицким тоном:

– А не пойти ли тебе к сайиде Нафисе, м? Я обещала передать ей одну книгу…

Мама побежала в отцовский кабинет, уверен, за первой попавшейся книгой. Маленький хитрый ход. Они с тетей Нафисой уже два года активно занимаются сводничеством. Я мог бы в который раз начать разговор начистоту, настоять, что не собираюсь жениться, пока не встану на ноги и не закончу аспирантуру. В Америке люди и в тридцать-сорок лет женятся, никто не считает это странным. Но знаю, что ответит мама… в который раз. Какой ей прок в красивом и умном сыне, если у нее нет красивого и умного внука или еще более красивой и самой умной внучки? И какое ей дело до того, что происходит в Америке, если мы живем в Айн-Сефре и она хочет внуков? Железный аргумент. Побить его не смогут даже самые красивые и самые умные сыновья на свете. «Я же не прошу много, ибни, присмотрись к Зейнаб, вы ведь так дружили в детстве. Разве же она плохая девушка?» – так обычно заканчиваются наши споры. Так что с некоторых пор я – молчаливая и покорная жертва заговора. В конце концов, не поженят же нас насильно, ведь так?

Запыхавшаяся мама радостно вручает мне анатомический справочник и выпроваживает на улицу. Пришлось вернуться в комнату за теплой курткой. Давненько не носил. Со времен учебы в России по обмену, еще в студенческие годы. Жуткая зеленая куртка, делающая меня похожим на принца-лягушку, запрятана в самую глубину шкафа.

Успеваю только откопать ее, сунуть книгу во внутренний карман (благо он огромный), как раздается:

– Иди-иди, передавай привет подруге.

Город у нас небольшой, идти в любом случае недалеко, хотя и мимо всех наших достопримечательностей – мимо мечети и через парк. Да, это все. Но на улице уже метет. Это такой противный, пронизывающий ветер, гонящий мелкую снежную крупу (будто мать непутевого сына). Так что впереди очертания дорог и тротуаров кажутся размытыми и белыми, как все на свете. Вспоминаю снова московский университет и февральский путь до общаги. Жуткий холод, ощущение абсолютной потерянности и веселый азарт: куда приведет приключение? В пустыне, например, легко потеряться, увидеть то, чего не существует, обмануться и понадеяться, устремиться и разочароваться. Так и метель. Все зыбко, изменчиво, не разобрать, куда путь держишь, не понять, что на самом деле тебе нужно. Кто бы вывел меня из моей пустыни? Кто-нибудь?!

В парке тоже пусто. Наперекор всем ожиданиям дети не резвятся в снегу, не строят крепости, не устраивают битвы снежками. Тихо, только со стороны осушенного фонтана раздается негромкий плач. Едва-едва различимый. Будто заблудившийся котенок зовет маму кошку. Душераздирающе. Подхожу ближе – на скамейке возле самой крупной пальмы сидит ребенок, может быть, лет пяти. Он в легкой одежде, замерз и испуган, обессилел от собственного плача в полном одиночестве. В первый раз его вижу. А ведь в нашем городке все знают всех. Что же случилось?

– Ты чего плачешь, малой? Потерялся?

Мальчик поднимает на меня заплаканные глаза и тихо говорит:

– Ты кто?

– Я Ибрагим. Живу тут недалеко.

– И я Ибрагим.

– Ты откуда, тезка? – улыбаюсь, подхожу еще ближе.

– Отсюда… наверное. Я не помню.

– Как же так? Разве можно не знать, здешний ты или нет?

– Мне холодно.

Стягиваю куртку и укутываю малыша. Я потерплю, а паренек тут, похоже, давно мерзнет.

– Лучше?

– Холодно.

– Что же с тобой делать?

Искать родителей. Что же еще? Но проблема в том, что мальчик ничего не может толком рассказать о своих родных. И уж совершенно точно не знает, что произошло, как он оказался совсем один в заснеженном парке маленького алжирского города – далеко от сердца, далеко от глаз.

Только повторяет: «Холодно… устал… Где я?» Думаю: «Отведу к тете Нафисе – к ней ближе, а там решим». Паренек утопает в моей зеленой куртке. Только сейчас замечаю, как он похож на меня в детстве. Большие удивленные черные глаза, кудряшки, родинка на носу. Ерунда какая-то.

– Ибрагим, пойдем, я отведу тебя в теплый дом к одной очень доброй тетеньке. Там ты согреешься, накормим тебя и начнем искать твоих маму и папу, а?

– Мне нельзя.

– Что значит «нельзя»? Родители сказали ждать здесь?

– Нет. Просто нельзя.

– Ну, глупости, – говорю прямо как моя мама.

Но она бы знала, что делать. А я только беспомощно смотрю в эти большие знакомые глаза.

– Ничего не глупости, я не глупый. Айше говорит, я очень умный. А ей семь, и она все понимает.

– Айше – твоя сестра?

Откуда-то точно знаю, что да, сестра. Мальчишка кивает. И я усаживаюсь в снег, голову ломит от боли и еще больше от нелепости происходящего.

– Пойдем со мной, – все-таки пытаюсь выманить мальчика в тепло чужого дома, чтобы там, под электрическим светом, вне ошалелости этой белой пустыни, удостовериться: я в своем уме.

– Не-а!

Паренек шагает назад, натыкается на скамейку и быстро-быстро проползает под ней. Кидаюсь следом, но за скамейкой уже никого нет. Только в снегу лежит моя куртка, холодной зеленой кучкой. А мальчика и след простыл.

Смотрю под скамьей, обхожу деревья, потом уже остервенело бегаю по парку, кричу, как дурак:

– Ибрагим! Ибрагим!

На третьем круге наконец доходит: снежная пустыня играет со мной. Выбираюсь из парка. Тут уже рукой подать. Тетя Нафиса счастлива видеть меня. Отдаю книгу, тете хватает выдержки не выказать удивления. Анатомический справочник приземляется на тумбу в прихожей – и останется там, подозреваю, на веки вечные.

– Ох, как крутит, как крутит! Так уж никто из наших детей на улицу не пускает. Пусть снежок-то осядет. Вот тогда и погулять будет можно. Правильно говорю?

В прихожей топчется и Зейнаб. Смотрит на меня, потом на маму и закатывает глаза. Улыбаюсь.

Когда мы остаемся одни, спрашивает:

– А ты чего с курткой в руках пришел? Холодно же.

– Да снял возле дома, – вру я.

– Понятно.

Зейнаб ничуть мне не верит, но не допытывается. Она и в детстве в душу никому никогда не лезла. Потому мы дружили. Это была спокойная, молчаливая дружба, о которой не жалею, по которой скучаю.

– Все-таки допекла тебя тетя Айше, да? – подкалывает меня Зейнаб.

– Да, мама хорошо знает, чего хочет, – отвечаю, ничуть не обидевшись.

– А ты знаешь?

Вспоминаю про мальчишку, замерзавшего в снегу. И не могу выдавить из себя ни слова. Что со мной происходит? Чего я хочу? Мы сидим с Зейнаб молча в гостиной. И нам не нужны слова.

Когда метель успокаивается, я собираюсь домой.

Подруга провожает меня, а на пороге говорит:

– Я скучаю по нашей дружбе, Ибрагим. Ты можешь приходить к нам, как в детстве. Ничего не изменилось, ты же знаешь.

И это действительно то, что я знаю совершенно точно. Моя отправная точка, моя опора.

– Я приду.

Вечером на обновленной белой кухне нашего теплого, счастливого дома спрашиваю у мамы:

– Моего дядю звали Ибрагим и у него на носу была родинка, совсем как у меня?

От неожиданности мама садится на скамью возле обеденного стола. Мы всегда усаживаемся, когда огорошены и удивлены, – это семейное.

– Откуда ты знаешь? Я не рассказывала, – качает головой, потом добавляет, как будто очнувшись: – В старом альбоме посмотрел? Да, в детстве ты был очень похож на своего дядю.

Пока мама улыбается, я начинаю понимать, почему бабушка всегда любила меня больше всех остальных внуков, а дедушка часто загадочно молчал.

– Мам, и какой сегодня день, черный или белый, а? Мама смотрит в окно и молчит.

Тетя Крыса

Всякий раз, когда собираюсь в родительский дом в оазисе Джельфа, вижу бело-песчаные домики, представляю, как встретит меня отец, усмехаясь из-под пышных усов, как встретит мать и какими причитаниями. Младшие брат и сестра бросятся ко мне и начнут кричать: «Карим приехал!» Солнце будет припекать. Ветер дуть. Отец укажет на дверь дома, и мы все вместе пройдем внутрь. В темноте коридора я поцелую руку матери. Может, потреплю малыша Мансура по волосам. И заноет что-то, и захочется прижаться к зернистой прохладной стене, чтобы прикрыть глаза на минуту и вспоминать, вспоминать. И ты когда-нибудь почувствуешь это, мой маленький Али. Так что держи глаза широко открытыми, не закрывай уши руками, будь внимательным и чутким. Запоминай. Все проходит. И проходит быстро.

Не скажу, что очень счастливым было мое детство. Шесть братьев и сестер. И на всех у матери не хватало сил и времени. Жаловаться, впрочем, не могу. Мы с друзьями дурачились порою так, что хоть домой не приходи. И плоды граната воровали в доме богатого дяди Заида, и в озере купались, в том, на дне которого растут острые каменные иглы. А однажды подарил мне старший брат крысенка. Уж не знаю, где он его нашел. Тот был маленький, беспомощный, отвратительный розовый комочек, но мне понравился, ибо что я тогда знал об играх и игрушках? Самой любимой моей игрушкой был камешек с дырочкой, который я во дворе нашел. А тут живое – копошится, ползает по руке, тычется мокрым носом, ищет мамку, что ли, усиками щекочет. Забавно.

И видел это приятель мой. Мальчик из богатой большой семьи. Глупый он был, жадный. Сразу просить стал: «Карим, отдай мне крысенка!» «Еще чего!» – отвечал я. Отдать крысенка! Как же расстаться с таким милым существом? Но не унимался тот мальчик и просил все настойчивее и настойчивее. А потом стал деньги предлагать за крысенка. Была у меня эта слабость в детстве – больше всего на свете любил я деньги, желал денег, молился на них. Наверное, потому что не было их у меня. А ведь всегда безумно хочется иметь то, что тебе никак не может быть доступно. А потому подумал я о предложении моего приятеля немного и согласился. Тот не поскупился, большую цену назначил. Целую тысячу динаров. А где такие деньги взять пацану? Конечно, у своего богатого папаши стащил! Но не приходилось мне тогда над тонкостями раздумывать.

На следующее утро пришел он ко мне и деньги притащил, а я ему крысенка в старой шляпе отдал. Тот обрадовался. Вот дурачина. И к себе побежал. Да зачем же крысенка покупать, ежели в любом амбаре их хоть ведром черпай?! Но глупый он был, глупый.

А я оделся тут же покрасивее и в город побежал – деньги тратить. Чувствовал, что ли: деньги, доставшиеся таким образом, долго не продержатся в кармане. К середине дня почти половину потратил. На сласти, на развлечения всякие… И вот уже не знаю, куда остальные деньги девать. Сижу в парке на скамейке, палочкой по песку вычерчиваю. А тут смотрю – папа мой ко мне идет. Нашел как-то.

Серьезный такой. Испугался я, вспомнил про крысенка. Думаю: «Что-то сейчас будет».

Отец просто подсаживается ко мне и тихо произносит:

– Плачет жена моя, убивается, сын. Говорит мне, что ты своего брата продал за тысячу динаров незнакомому мальчику.

– Про какую жену ты говоришь, папа?

– Про вторую мою жену, твою тетю крысу. Ты ли не отнял у нее крысенка, сынка ее? Ты ли не продал его мальчику за тысячу динаров?

И смотрю я на отца такими вот круглыми глазами, прямо как ты на меня сейчас, Али. И понять не могу, как это можно быть женатым на крысе, да еще быть отцом крысенка.

«Шутит отец мой, что ли?» – думаю про себя. А сам боюсь на него глаза поднять, вдруг сердится. А потом смотрю – нет. Отец мой спокойно и так чуть печально рассказывает про свою вторую жену – и про то, какая она умница, и как вкусно курицу готовит, и как за всеми делами в амбаре следит прилежно. Уж я и не знал, что думать.

А потом говорю:

– Вот, отец, возьми. Все, что у меня осталось. Пятьсот динаров. Нет у меня ничего больше. Потратил.

И стыжусь, и голову низко опускаю.

Отец деньги взял и молча ушел.

Оказалось потом, папаша того глупого и жадного мальчика пришел к нам в дом и устроил скандал. Ибо сын его деньги украл из секретного шкафчика и на меня указал, что крысу на те деньги купил. Карим, мол, подбил. Пыжится богатый человек, пыжится, горячится. А отец мой усмехается: «Ну и дурака же ты себе в наследники вырастил! Крысу за такие деньги покупать – да где это слыхано?!» И нечего ответить-то. Дело отец говорит. А только деньги все равно вернуть надо. Вот и придумал он посмеяться надо мной и отвадить людей обманывать.

Понял я, что меня самого надули, да поздно.

«Ну, – думаю, – отомстить надо».

Вернулся домой и сразу же на задний двор побежал, подхожу к амбару да неслышно проскальзываю. Сижу без света, выжидаю. Тут мимо меня что-то как прошебуршит! Тихо так. И хвостом задело. Ну я – хвать! И вот уже большая взрослая крыса у меня в руках. Не впервой такие охоты устраивать. Оглядел, вижу – красотка. Хоть сейчас женись! И тащу ее в дом. Отец мой в большой комнате чай пил, так я ему эту крысу и показал. За хвост держу. Она лапами перебирает, зубами щелкает, пищит, а никуда не деться.

– Отец, тебе твоя жена просит передать, чтобы ты на ужин не опаздывал!

Да, Али. Смешно было. Мы теперь, когда вместе собираемся, вспоминаем это. «Эй, Карим, а помнишь, как ты своего брата за тысячу динаров продал?» – «Отец, а помнишь свою жену с хвостом и шерстью?»

Абии

Моя сестра долго собиралась к никаху – свадебному обряду. Мы все хотели продлить сборы, отодвигали тот момент, когда семья, в праздничных ярких одеждах, но с печальными лицами, выйдет на улицу. Я тогда маленький был, но все хорошо помню. Фатима – так зовут старшую сестру, она в тот день выходила замуж по сговору отцов двух семейств – очень старалась не плакать. Потому лицо ее делалось строгим. И это меня пугало. Никогда раньше не видел, чтобы Фатима – милая добрая Фатима – глядела на нас, своих родных и близких, так, словно мы чужие ей или даже враги. Моей старшей сестре только-только исполнилось шестнадцать лет.

Каждая семья несчастна по-своему. Так, кажется, говорят русские. Несчастье нашей семьи – мой отец. Человек строгий и несправедливый. Если вы думаете, что религиозная строгость соседствует с милосердием и справедливостью, вы не видали Халима, чьим отцом был Аджвад. Мой отец никак не кроткий, а мой дед никогда не был щедрым.

Наступал день траура в нашей семье. Помолвка Фатимы стала для всех сюрпризом. Она не была готова к замужеству, да и жених ей нисколько не понравился. Она умоляла отца хотя бы отложить свадьбу, но он был непреклонен.

– Ты позоришь меня перед уважаемым Зауром! Что подумают родственники твоего будущего мужа обо мне? Я что, не человек своего слова? Все уже решено. Твой жених выплатил за тебя большой махр. Он может позволить себе тебя. Фатиха состоялась, не смей рыдать!

Фатима долго плакала в своей комнате, и никто не решался пойти утешить ее.

На следующий день мать отдала Фатиму подруге. Та должна была запереть мою сестру на гаваш, сокрушаясь, что девочка такая бледная и худая. Таков обычай. Наша семья на отцову половину берберская. Варварские пустынные обычаи отец привез в город с собой. Почти месяц провела Фатима в одиночестве. Я не смог бы даже слово ей сказать. Много еще предстояло пережить ей предсвадебных церемоний – ярких, праздничных, веселых. Все наши девушки с детства мечтают об этом торжестве. Выйти замуж и нарожать много мальчиков – вот о чем должны думать красавицы. Но не этого хотела Фатима. Отец сетовал, что мать разрешала ей читать слишком много и девочка захотела учиться. Уехать от присмотра? А вдруг какой-нибудь шалопай на улице крикнет вслед что-нибудь дерзкое? И речи быть не может! Совсем скоро нашей светлокожей любимице заприметили богатого жениха из уважаемой семьи… Заур – дурацкое имя.

В самый страшный день, когда мать помогала Фатиме надеть берберскую свадебную абайю, сестра вдруг поджала губы и сморщилась. Ее прелестные брови опустились, а глаза стали еще темнее, чем были. Спелые вишни превратились в угольки. Мать, сестра матери, вторая жена отца и все мои сестры столпились в комнате. Я пробрался к ним, хотя это было строго запрещено, бросился к сестре, прижался к ее коленям и первым заплакал. Через несколько секунд мы все рыдали в голос. Это я запомню на всю жизнь.

Надо было еще вытерпеть обряд чтения четвертой суры Корана нашим муллой. А потом праздник, когда посторонние женщины будут шептать на ухо советы и оценивать каждый твой жест. Все должно быть идеально. Честь семьи не может быть запятнана.

Фатима вела себя хорошо, уж поверьте мне. Именно тогда я понял, что наш отец – плохой человек. Разве глупый обычай стоит счастья родной дочери? Разве можно продавать своих детей, как овец?

Вы должны простить меня, я был тогда еще очень маленький и многого не понимал. И подумать не мог, что можно заставить сделать что-то против воли и на это могут быть свои резоны. Для меня все происходящее было кошмаром, огромной всеобщей неразумностью. Как будто все вокруг вдруг сошли с ума и творят совсем сумасшедшие вещи.

Мою сестру на несколько мгновений оставили в покое. Фатима сидела в глубоком кресле с подвернутым подолом расшитой накидки в темной комнате одна. Я глядел на нее из-за занавеса, хотел подойти, сказать, чтобы она бежала из дома, попросилась бы к подруге или просто уехала. Я бы отдал ей все свои деньги, которые копил на велосипед. Но тут мама позвала меня помочь на кухне. А может, она просто хотела держать меня под присмотром. Наверное, знала, что могу глупостей натворить. В тот день мне было не по себе. Не находил себе места – то беспричинно смеялся, то плакал, забившись в уголок. Отца старался избегать.

Где-то через час мы все услышали шум, доносившийся из большой комнаты. Мама всплеснула руками и побежала. Я увязался следом. Перед нами предстала ужасная картина. Отец громко ругался, моя сестра плакала. Она скатилась на пол в своем красивом платье, упрашивала отца не заставлять ее выходить замуж, цепляясь за край его брюк. Сурьма потекла, хна размазалась, отчего ее глаза стали еще больше и казалось, будто под ними черные круги – как у людей, находящихся при смерти. Отец отпихивал ее ногой. Потом ему надоело, он размахнулся и ударил Фатиму по лицу. Моя сестренка отпрянула, уперевшись спиной в кресло, потом опустила голову и замолчала. Мама бросилась к ней. Отец плюнул на пол, громко сказал, чтобы все готовились, и ушел.

Мои ноги как будто приросли к полу, глаза были широко распахнуты. Отец не очень много места занимал в нашем повседневном быту. Чаще всего мы не видели и не слышали его месяцами – он работал в другом городе. Злость клокочущей пеной поднималась из меня, чтобы хлынуть наружу. Меня трясло, как от холода. Я бледнел. И взрослый человек не смог бы сдерживать это вечно.

Я закричал так громко, как только мог. Я называл отца свиньей. Самое страшное ругательство, которое знал. Понесся за ним. Через анфилады комнат. Выбежал на улицу и увидел его стоящим рядом с родителями жениха. Я бросился на отца, как дикое животное, вцепился в его ногу и стал рвать ее зубами, бил кулачками по нему – по всему, до чего дотягивался. Долго это не могло продолжаться. Отец поднял меня к своему лицу, встряхнул и отшвырнул подальше с ругательствами, половину из которых я и понять-то толком не мог. Потом крикнул что-то моему старшему брату. Меня схватили Тахир и Исмаил, подняли на ноги и отнесли в чулан, где заперли. Я сопротивлялся, кусался, кричал, звал на помощь, вертелся так, что Исмаилу пришлось еще пару раз тряхнуть меня хорошенько. Помню, он тоже был не рад, шептал, чтобы я пришел в себя, потому что отец сегодня не в настроении. Как преступнику, мне уже было нечего терять. В чулане я долго еще кричал и бросался на дверь, потом усталость одолела меня. Через некоторое время понял, что все ушли без меня. Не увижу свадьбы, не увижу, как сестра опять будет плакать, не увижу, как отец потрет руки, будто дело сделано и сделка совершена: не продешевил, все как надо. Не помню, сколько плакал, лежа на полу в чулане, среди старых веников и банок. Наверное, заснул, потому что не услышал, как кто-то подошел и дверца отворилась. Помню только, как меня грубо выволакивают наружу. Это был отец. Он глядел на меня с тою победной ухмылкой, что я представлял себе.

Потом приблизил свое лицо к моему и сказал:

– Не буду тебя бить, волчонок, но запомни: в этом доме всегда будет так, как я скажу, потому что только я знаю, как должно быть.

Он подтащил меня к окну и прижал к нему.

– Полюбуйся, как Фатима уходит в дом жениха. К нам теперь она будет приходить только в гости, да и то…

Он не добавил, что именно, но я понял, что некому теперь читать мне сказки по вечерам. Отец швырнул меня к тому самому креслу, где недавно плакала сестренка, и ушел, заложив руки за спину. Я смотрел ему вслед и мечтал о мести.

Когда засыпал в своей кровати, представлял, будто спасаю сестру из рук жениха и увожу ее в горы, где никто не сможет нас достать, где мы будем жить-поживать, а Фатима каждый вечер будет читать мне самые волшебные сказки.

Моя сестра долго собиралась к никаху. У нее было много времени, чтобы подумать и понять, что ничего сделать уже нельзя, чтобы надеть на голову косынку и больше никогда не снимать ее. Моя сестра долго собиралась к никаху…