В сумерках мортидо

Глава I

16 июня, среда.

Поднеся палец к кнопке дверного звонка, Ник на мгновение замер и прислушался. Но было тихо. И тогда он резко надавил на неё.

Дверь отворила девушка. Он была красива и молода.

“Это Оля”, – про себя отметил Ник.

И оказался прав. Оля – младшая и любимая дочь Петра Семеновича Тускланова, известного в Волгогорске врача-хирурга.

Семья доктора – он, супруга и две их дочери – жила в большой трехкомнатной квартире в старом “сталинском” доме в центре города. В таких домах, с высокими потолками и высокими ступенями на лестничных пролетах, с двумя, не больше, квартирами на этаже, жильцов мало. Да и для своего визита Ник выбрал середину дня, когда молодежь или на службе, или, как теперь говорят, совершает шопинг, а немногочисленные, доживающие свой век бабушки и дедушки греют свои искореженные артритом косточки на скамеечках в скверах и садиках, сохранившихся в центре города.

Разглядев девушку, Ник искренне улыбнулся. Копна светло-рыжих волос, что мягкими волнами падала на лоб и уши, голубые слегка раскосые и широко распахнутые глаза, хорошая стройная фигура – привлекали внимание.

По-прежнему широко улыбаясь, Ник сдержано представился: – Майор Поляков. ФСБ.

Он сразу же вытащил из наружного кармана рубашки удостоверение в красной плотной обложке и, не раскрывая, протянул девушке.

– Оля, – представилась девушка. Она неловко повертела фальшивый документ в руках и вернула его и серьезным голосом произнесла. – Проходите, пожалуйста, товарищ майор. Вы, наверное, к папе?

– Да, конечно.

Он знал, что производит приятное впечатление: выразительное, не смазливое, а, напротив, интеллигентное лицо, умные глаза, спортивная фигура, в меру короткая стрижка, однотонная голубая рубашка навыпуск, черные джинсы, легкие и дорогие кроссовки “Найк”.

Она мягко кивнула, приглашая войти, и грива ее рыжих волос заструилась, словно золотой песок под лучами солнца, которое, находясь в зените, врывалось через жалюзи в квартиру, проскальзывало в просторную переднюю и набрасывало на все предметы золотисто-полосатую вуаль. Затем она засмущалась под пристальным взглядом молодого майора – его мужское обаяние не осталось не замеченным, и отвернулась, проходя вперед.

– Извините, по делу, но совсем ненадолго, – скромно сказал Ник ей в спину, стараясь быть немногословным.

Ему хотелось расхохотаться. Он с трудом сдерживал себя. Предвкушение убийства вдруг возбудило его. Он почувствовал, как напрягся его член, скованный плотной материей.

“Подожди пару минут и я выпущу тебя на свободу”, – с удовольствием подумал Ник.

Комната, куда девушка проводила Ника, служила рабочим кабинетом.

Жалюзи на окнах были прикрыты до полумрака. На широком письменном столе лежало несколько журналов с аккуратными закладками. В глубине комнаты стоял еще один небольшой изящный столик, а по обе стороны от него – два тяжелых глубоких кресла, обитых черным велюром. На полу – темный пушистый ковер. Многочисленные книжные полки вдоль стен от пола и почти до потолка были заставлены специальной медицинской литературой.

“Ничего лишнего в интерьере. Обстановка спокойного комфорта, – отметил Ник машинально. – И хорошая звукоизоляция”.

Растягивая паузу, давая понять, что хотел бы остаться с ее отцом наедине, он еще раз внимательно взглянул в лицо девушки, излучавшее искреннюю наивность юности, и поблагодарил. – Спасибо.

Дверь за ней мягко и плотно затворилась. Ник опять представился, повторив, что займет лишь несколько минут.

– Ну, хорошо, хорошо, – без интереса и слегка раздраженно проговорил Петр Семенович.

Вздохнув, как перед чем-то неприятным, он жестом указал на кресла.

Ник сделал два-три шага в указанном направлении, замешкался, дожидаясь хозяина и пропуская его вперед.

Отрепетированная улыбка, смущение и неуверенность смягчили раздражение доктора.

– Садитесь, молодой человек, – доброжелательнее произнес он, первым опускаясь на мягкий чистый велюр.

Но прежде чем он утонул в его успокаивающих глубинах, Ник выхватил из-за пояса пистолет, на вытянутой руке поднял его до уровня плеча и выстрелил ему в лицо.

Пуля вошла в плоть чуть ниже левого глаза, прошла через мозг и, расколов правую теменную кость, вылетела из замкнутой полости. И ударилась в стену.

В момент выстрела раздался легкий хлопок, словно с размаху прикрыли книгу. Длинный глушитель надежно погасил звуковые волны.

Не успевший осознать, что произошло, уже мертвый, Петр Семенович наконец-то уселся в кресло. Его голова свесилась на грудь, а руки соскользнули между колен.

Из небольшой раны на лице в течение тридцати-сорока секунд бил алый фонтанчик. По щеке кровь стекала на шею и на грудь, раскрашивая белоснежный воротничок. Из раны на затылке, которая была хорошо видна, торчали осколки костей, выбухало мозговое вещество, размозженное и обильно окрашенное кровью. Кусочки мозга и мелкие костяные осколки прилипли к стене позади тела.

Из носа вдруг тоже закапала кровь и замарала хорошо отутюженные брюки.

Ник удовлетворенно вздохнул. Работа закончена, на очереди – развлечение.

Яркое июньское солнце, напоминавшее спелый апельсин, задержавшись в зените, мягко покатилось вниз и успело скрыться прежде, чем Ник, не спеша, вышел из подъезда.

Просчитать точное время запланированного убийства – непросто. Всегда готов вмешаться случай. Ник уяснил этот факт давным-давно. Без подсказок и поучений. На основе своего жизненного опыта и скрупулезного анализа.

“Случай! Он может быть значительным, глобальным. Менять судьбу целой страны или народа. Если бы строптивый конь по кличке Буцефал все-таки ударил Александра Македонского копытом? А корабли Колумба затонули бы во время шторма? А отец Наполеона, пожилой корсиканец Буонопарти, чье имя собственное история даже не сохранила, перебрал бы в тот самый вечер, как частенько случалось, и уснул бы рядом со своей надоевшей за долгие годы супругой, вместо того, чтобы любить ее полночи, зачиная великого императора? Вот это и называют – Его Величество Случай, – думал Ник. – Все наши дела, запрограммированные, целенаправленно-просчитанные – всего лишь цепь многочисленных более мелких случайностей, порой нелепых, редко счастливых, иногда страшных, цепляющихся одна за другую, словно маленькие шестеренки в работающем моторе – ускоряясь в этом непрерывном процессе до бешеного вращения, они создают массу всевозможных искажений, накладывающихся друг на друга, как краски в палитре, рождая новый цвет. Это очевидно! И нет необходимости ни доказывать, ни обсуждать этот замечательный факт”.

В сложном, но плохо организованном механизме, каким является большая современная российская больница, таких случайных событий происходит ежедневно навалом. От того – выпил ли хирург утром чашку кофе или нет – нередко зависит жизнь больного, а как следствие – его родных, друзей, сослуживцев. Болит ли голова с похмелья, ударил ли молотком по пальцу, забивая гвоздь, не подвернул ли ногу, выпрыгивая из переполненного троллейбуса, удовлетворил ли накануне ночью пьяный и ленивый сожитель жаждущую любви операционную сестру… Бардак? Ну, да, бардак.

Вот поэтому в больницу Ник пришел сегодня пораньше. Кстати, на прошлой неделе он уже дважды побывал в этом, как казалось бы, закрытом отделении – опер. блоке.

“Предвидеть всего не возможно, придется действовать по обстоятельствам, но главное – место выбрано удачно”.

Могли, например, отключить воду и отменить операционный день. Могли объявить карантин и запретить посещения больных. Пустынный больничный коридор в силу непредсказуемого стечения обстоятельств мог вдруг превратиться в многочисленную шумную тусовку. Наконец, случайная встреча и заинтересованный взгляд… Тогда – он уйдет. Не подавая виду, что встревожен. С печальным выражением в умных усталых глазах. Человек с такими глазами – свой. Он все понимает и не только разумом, но и своим большим благодарным сердцем. Он всем сочувствует: докторам – у них такой благородный, бескорыстный труд, сестрам – таким молоденьким, но уже повидавшим на своем веку. Страждущим и страдающим. Всем! И он придумает новый план. И осуществит. Здесь или там, но обязательно воплотит его в жизнь. А точнее – в смерть. Потому что – это его работа! А минуты, когда он, потягивая хорошее вино, сопоставляет свои фантазии со своими возможностями – он не променяет ни на что. Это просто его работа.

С годами он научился получать удовольствие от легкой и стремительной импровизации, впрочем, в жестких рамках основного плана.

Несправедливо умирать молодым. Глупо умирать, если ты здоров, умен, уверен в себе, если карьера твоя на стремительном подъеме, любимая женщина рядом, а известность и богатство так близки, что ресницы уже опалены их всепоглощающим жаром. Нехорошо умирать летом, в теплый июньский полдень. Смешно умирать, стянув с себя мокрые от пота штаны и поправляя то, что находится в трусах. Иррационально. Но пуля, ломающая висок, неимоверной силой своего узко направленного удара не оставляет выбора.

11 июня, пятница.

Голова дернулась, словно человек получил резкий нокаутирующий удар в челюсть.

Ник стоял позади только что убитого им человека, до этого мгновения скрытый распахнутой дверкой бельевого шкафчика – шкаф и стена образовывали удобную, даже для крупного широкоплечего мужчины, нишу. Когда тот, кого он ждал, устало присел на низенькую скамеечку и стянул с себя легкие голубые брюки, заляпанные кровью, Ник сделал мягкий короткий шаг вперед, левой рукой чуть отвел дверцу, медленно поднял правую руку до пояса, плотно прижал длинный прохладный ствол пистолета к затылку и указательным пальцем, плавно, по инструкции, нажал на спусковой крючок.

Придерживая обмякшее, потяжелевшее тело за волосы, он вновь растворил дверцу шкафчика, в котором хранилось операционное белье, и осторожно, даже бережно, опустил туда труп.

Ноги, полусогнутые в коленях, остались снаружи.

“Ничего, пусть так и лежит. Никто не обратит внимания”.

Он был прав. Со стороны коридора, если не заглядывать в импровизированную раздевалку, где обычно переодевались хирурги до и после операций, создавалось впечатление, что усталый после многочасовой работы у операционного стола человек сидит, глубоко откинувшись назад, отдыхает.

Ник посмотрел в лицо убитого. – “Он? Да, это он”.

Фотография улыбающегося молодого человека в белом халате и высокой медицинской шапочке находилась во внутреннем кармане пиджака, висевшего в просторном гардеробе его новой квартиры – синоптики не ошиблись, прогнозируя жару, и сравнить было не с чем.

Глава II

– Костя, смотри в рану. Маша, зажим, побыстрее, – проворчал Павел.

Конечно, скучно! Ассистировать – скучно, и Павел это прекрасно понимал. Костя в свои тридцать с небольшим – уже опытный и, главное, хороший хирург. И операция для них обоих в общем-то рутинная, но… любая операция – это чужая жизнь, и невнимательность – недопустима.

– Извините, Павел Андреевич.

– То то же!

Они дружили, но субординация в больничном микромире, а в операционной – особенно, соблюдается строго. Да и повод для раздражения был – день начался неудачно.

– Какие деньги? О чем вы говорите.

– Больные жалуются. В вашем отделении требуют деньги за операцию. Прекратите!

Двое мужчин, одетых в белые халаты, стояли напротив друг друга на расстоянии двух шагов и зло бросали отрывистые короткие фразы.

Один из них, высокий, широкоплечий, но уже начинающий полнеть, выглядел лет на сорок.

– Я за свою жизнь… точнее, карьеру не читал ни единой на жалобы на себя. И такие разговорчики – кто-то, где-то, от кого-то – меня по большому счету не интересуют. Приводите сюда того, кто в лицо мне скажет, когда и за что я взял деньги. И сколько. Даже если и беру, так то у тех, кто хочет, чтобы оперировал я! И только я! Ни вы, ни Константин, а я. Не заставляю. Добровольно дают.

– Бросьте – добровольно! Никто добровольно с деньгами не расстается.

– Ошибаетесь! Впрочем, я догадываясь почему.

– Почему же?

Второму собеседнику определенно перевалило за пятьдесят пять. Он был грузен, среднего роста и, несмотря на белоснежный, накрахмаленный до пластмассовой плотности халат, казался неопрятным… то ли из-за нездорового цвета лица и плохо выбритого подбородка, то ли из-за бегающих, глубоко и близко посаженных глаз серого мышиного цвета.

– Ладно, иди, – сказал старший, не дождавшись ответа, и стало ясно, что и должность, занимаемая им в иерархической врачебной пирамиде, выше.

Павел повернулся и, не сказав больше ни слова, ушел.

“Да, день начался неудачно и, к сожалению, обещал быть долгим. Сегодня у него – суточное дежурство. Дай Бог, чтобы оно было спокойным. А сначала – предстоит оперировать. И завтра, после дежурства, опять. Надо собраться, не хорошо приходить на рапорт взвинченным”, – думал Павел, поднимаясь со второго этажа на седьмой.

Разговор с главным врачом региональной онкологической больницы города Волгогорска, где Павел Андреевич Родионов уже десять лет работал заведующим хирургическим отделением, происходил утром, до девяти.

После рапорта – Павел провел его по-деловому, уложившись в восемь-девять минут – он предложил Константину зайти к нему в кабинет. Следует кое-что обсудить, пояснил Павел.

– Рассказывай, что случилось? Был у главного? Снаряды свистят?

Костя говорил с легкой насмешкой, расслабленно развалившись в кресле. Узкий, но правильный европейский разрез глаз, создавал впечатление слегка прищуренного, внимательного и острого взгляда. Мягкий овал лица треугольной формы, хорошо очерченные губы, небольшой, но упрямый подбородок, гладкая смуглая кожа. Казалось, он умен и уверен в себе. Да так и было. Лишь один недостаток будил в нем самом мелкий комплекс неполноценности. Он седел и быстро лысел. Понимая, что это в сущности ерунда и что неотвратимое – не изменить, признание этого факта вызывало внутреннее раздражение.

– Свистят, – задумчиво ответил Павел.

Они уже успели выпить граммов по семьдесят коньяку, и теперь Павел сосредоточенно разливал по чашкам кипяток, предварительно сыпанув в них по полной ложке растворимого Нескафе.

– Свистят еще как, – повторил он и невесело усмехнулся. – Я не понимаю… Приходят люди – суют деньги. Нет бы – ящик коньяку или шампанского. Нет! Норовят вручить деньги и умоляют – спасите! Только на вас и рассчитываем! А я и так спасу! Я лишь хочу, чтобы мне чуть-чуть помогли. Лечиться на общих основаниях? У Бабенко, у Гиреева, у остальных – им подобных? Да ради Бога! Но кому от этого лучше? Давай будем отказывать больным. Но я знаю, как лечить. И могу вылечить! А больной в состоянии оплатить хорошие качественные медикаменты – хорошие антибиотики, те, что не по шесть раз в сутки всаживают в задницу, а всего лишь один раз в неделю, и хороший шовный материал, и, наконец, мои знания и умение, кои я буду использовать в его интересах. И что тут такого? Дополнительные средства создают новые возможности, а те, в свою очередь, и дополнительные условия, что требуют для их реализации дополнительного труда. И что тут не правильно? Но нельзя! Не положено! Нет механизма!

– И не будет.

– Вот потому и страшно. Я сам немного боюсь. А вдруг больной, когда станет здоровым, пожалеет о потраченных им – заметь, по его собственному желанию, ради его же драгоценного здоровья – средствах? Чаще всего пустячных. Не он – так родственники, близкие, друзья. И полетят в инстанции, словно птички из гнезда, жалобы, претензии. Кто во всем всегда виноват? Правильно, лечащий врач! Врач, Костя, абсолютно не защищен. Работать – страшно.

– Паша, не кипятись, – сделав глоток, успокаивающе произнес Костя.

– А я – кипячусь.

Павел с раздражением поставил пустую чашку на стол. Она опрокинулась и капельки кофе, полетев вперед, забрызгали халат сидящего напротив Константина.

– Нет, кипятишься, нервничаешь. Брось! Давай еще по пятьдесят грамм. Минут двадцать у нас в запасе есть.

– Давай! Налей! – охотно согласился Павел.

Они снова выпили.

– Успокоился? А то нам мыться пора, – прервал молчание Константин.

– Надоело всё. Всё надоело до чертиков!

Зазвонил телефон. Никто не поднял трубку. Звонили из операционной. Пусть там думают, что они уже в пути, рассудили хирурги.

– По последней? Чтобы нервы успокоить? По половинке.

– Хорошо, – Костя кивнул, и снова поднялся, беря бутылку, что он отставил на холодильник, и аккуратно, не потеряв ни капельки, разлил густую ароматную жидкость в небольшие хрустальные стопки.

Мужчины чокнулись и залпом выпили.

– А знаешь, кого я сейчас оперирую?

– Нет, не знаю, но догадываюсь, что берешь меня в ассистенты, потому что я тебе приятней, чем Бабенко и иже с ним. Правильно?

– В общем, да. Оперирую я жену банкира Куваева. Знаешь банк “ДАР”? И оперирую, к сожалению, бесплатно. Сам прекрасно понимаешь, такие люди – не платят. Владелец киосочка, что приторговывает паленой водочкой, да чтобы сам был из армян или калмыков – вот наш самый благодарный контингент, вот кто правильно ориентирован. А жена банкира? Предвижу только неприятности.

– Ты прав, неприятности, одни неприятности, – вздохнул Костя.

И в этот момент выражение его счастливых глаз, наполненных веселым огнем, здоровой алчностью и до половины коньяком, абсолютно не соотносилось с произнесенными им словами.

Павел легким и быстрым движением рассек кожу по ходу предварительно прочерченной линии. Через секунду, вдоль края рассеченной кожи, появились, словно зернышки рубина, капельки алой крови. Они засверкали в свете бестеневой лампы, вдруг набухли и вот уже – взорвались крошечными фонтанчиками, заструились множеством тонюсеньких ручейков по ярко-желтой жировой ткани, окрашивая операционное поле в красное. В этот же момент ассистент марлевой салфеткой просушил рану.

– Спасибо, Костя. Теперь, давай-ка, я, – поблагодарил его Павел.

Он уже подключил электрод, выполненный в виде иглы, и точно направленными короткими ударами в кровоточащую зону принялся останавливать кровотечение, добиваясь как бы “заваривания” просветов сосудов под действием электрического тока. Процедура выполнялась последовательно, от одного края раны к другому. На месте крошечных, фонтанирующих алым, гейзеров, стали появляться черные кратеры ожогов.

Теперь рана полностью окаймляла грудь.

Двумя цапками ассистент подхватил кожу по ее наружному краю и приподнял вверх. Ткани натянулись, четко обозначая границы самой железы.

Павел аккуратно ввел скальпель поглубже. Несколько плавных и в то же время уверенных движений ножом вокруг ткани молочной железы – и она отделена от кожи и жировой клетчатки. Она пока еще оставалась фиксированной к грудной стенке своей нижней поверхностью, но этот этап, знал Павел, совсем простой1.

Павел работал все быстрее и быстрее.

И вот – через несколько секунд молочная железа, прикрытая большой марлевой салфеткой, была отброшена в сторону. С нее понемногу стекала кровь, темная, венозная, со скользкими желеобразными сгустками.

– Наташа, где наша Наташа? – не отрывая взгляда от раны, обратился Павел ко всем присутствующим сразу.

– Я здесь.

Молоденькая девочка-санитарочка выглянула из-за спины.

– Умничка. Протри мне лоб, пожалуйста.

Крупные капли пота скопились у него на лбу, на висках, под глазами и готовы теплыми солеными ручьями ринуться вниз, затуманить очки мутными лужами или, и того хуже, капнуть предательски с носа прямиком в рану, доведя до конфуза.

Наташа ловко поймала опущенную ей в ладонь стерильную салфетку и осторожно, стараясь не задеть халат хирурга, просушила Павлу лоб и виски.

Павел поблагодарил ее, лишь слегка опустив веки. Сейчас ему предстояло выполнить наиболее ответственный момент всей операции.

– Костя, помогай!

– Есть, Павландрейч!

Костя завел за края большой и малой грудных мышц широкий крючок и отвел их в свою сторону, создавая доступ в подключичное пространство, а Павел, рассекая невидимые лимфатические сосуды и стараясь не травмировать лимфатические узлы, возможные носители раковых, рассекая и перевязывая мелкие артериальные и венозные сосуды, начал выделять подключичную вену.

Он работал скрупулезно и тщательно.

– Зажим. Зажим! Этот, черт возьми, не держит. Маша, выброси его! Сразу же! Не клади на стол!

Клетчатка, словно муфта, укрывала этот довольно крупный сосуд2.

– Еще зажим. Хорошо. Вязать. Да, на зажиме. А как же еще! Да подлиннее нити, пожалуйста. Видишь, где мы работаем? Глубоко. Костя, осторожно. Вена! А вот это – артерия. Сосудик тоненький. Замри. Я – перевяжу. Да отведи же ты мышцу, Костя.

В этих командах, раздающихся в гулкой тишине операционной, где и мерный, ровный стрекот наркозного аппарата – не звук, слышалось нечто не обычное, некая вибрирующая нота – такая, что не доведется услышать в коридоре, в ресторанном зале и даже в спальне. В резких, отрывистых, порою сердитых словах отчетливо слышалось напряжение опасности – напряжение, что появляется на поле боя, когда враг – пред тобою и уже готов к прыжку.

Наконец, Павел, выделил вену, и удаляемый препарат с громким чмоканьем упал в специально подставленный таз.

Наученные горьким опытом анестезиолог и сестра-анестезистка вовремя отпрянули, и брызги крови из разрушенной ткани, превращенной в дисперсию, “не достали” их.

Наташа, ожидавшая этого момента, тут же унесла удаленный орган.

Операционную рану удалось закрыть, стянув над ней кожу3.

Хирурги вернулись в кабинет. Предстояло записать операцию. И выпить кофе. И перекурить. Они почти не разговаривали. Каждый думал о своем.

“Оперирующий хирург – тот человек, кто отвечает за жизнь пациента, за те решения, которые принимает, иногда – в очень сжатый промежуток времени. От способности хирурга мыслить ясно и быстро, от его умения верно оценить степень риска зависит жизнь больного. И груз переживаний – велик. И всполохи внутреннего огня, озаряющие истину, доступную в такие секунды только одному мозгу из сотен и тысяч, одним рукам, обжигают сердце, оставляя на нем раны и рубцы, – думал Павел. – Потому у хирургов – особый менталитет”.

“Ты, пожалуйста, осторожнее. Я вижу какой ты сегодня взвинченный. Чтобы ты ни делал, как бы и, кстати, кого бы ты ни оперировал – тебя предадут. Это дуракам, Паша, нечего бояться, а ты разобьешься когда-нибудь вдрызг вместе со своим стремлением спасти мир и вылечить всех страждущих. Помни, Паша, никому, н-и-к-о-м-у не нужны твои руки, твои мозги. Не дерись, Паша, не надо, не порти с ними отношений. Ведь никто тебе не поможет. Друзья? Кто они? Трое школьных друзей? Среди них нет, насколько мне известно, ни власть имущих, ни «новых» русских. Коллеги, «соратники», единомышленники, ученики – спят и видят тебя за бортом. Бывшие пациенты, влиятельные люди? Смешно! Большинство и не понимают, что ты сделал для них, а те, кто понимают – подозревают, что ты уже сделал для них все! Все, что мог! Зачем ты им теперь? Для пациентов ты, Паша, гонец. Знаешь, на востоке казнили того, кто доставлял падишаху плохую весть. Ты – этот гонец, ты! Они обвинят в своих несчастьях тебя. Я прошу, будь осторожен”, – внимательно поглядывая на друга и словно читая его мысли, молча, про себя, бубнил Костя.

Они допили кофе и поболтали о постороннем. Рабочий день – только начинался.

В просторном холле между этажами, как всегда, толпились посетители и вышедшие к ним на встречу пациенты. Несмотря на удрученный вид тех и других – было довольно шумно. Пожалуй, необычно шумно.