Богатство и Драма Семьи Меньшиковых

Пролог

23 апреля, воскресенье

– Отстань. Отстань! Слушать ничего не хочу.

– Витя, очнись! Услышь меня, сын мой.

– Сын? Да ты достал меня! Вы все меня достали!

Большой зал старинного каменного особняка заполнила матерная брань молодого человека. Мужчина едва ли понимал, что происходит вокруг, но это его совсем не волновало. Под высокими сводами в очередной раз сошлись в словесной дуэли немолодой отец и поздний сын. Михаил Ефимович Меньшиков, хозяин фамильного гнезда, хватался за сердце каждый раз, когда его взрослый ребенок, долгожданный приемник аристократической фамилии, возвращался домой лишь телом, оставляя разум где-то в подворотне на кончике одноразовой иглы.

– Виктор, ты дождешься, что тебя поставят на учет, как наркомана!

– Я тебе сказал, чтобы не лез ко мне. Я брошу!

– Да кто к тебе лезет? Все же есть, хочешь заграницу поезжай, смени обстановку, Витя? – голос отца начинал дрожать.

На предложение отца Виктор криво улыбнулся, опустился на диван и положил ноги на журнальный столик.

– К сестричкам? К этим дуррам? Да пошли они обе со своей заграницей!

Причинами для столь грубого отказа, служили разочарование в собственных силах и зависть к успешности двух старших сестер, которые выучились за рубежом, обзавелись семьями и там же остались. Впрочем, разочарование, также, как и зависть, Виктор никогда не признавал, считая себя самодостаточной творческой личностью. К искусству он тяготел еще с детства, в рисовании и лепке ему не было равных. Глядя на его первые произведения, у отца наворачивались слезы радости и умиления, зарождались надежды и планы на будущий профессиональный успех талантливого не по годам отпрыска. К сожалению, в попытке обеспечить маленькому Вите максимальный комфорт и творческую свободу, Михаил Ефимович перестарался, и те «творческие странности», как он сам называл хулиганские и безответственные выходки сына, вышли из-под контроля, закоренели в пубертатном возрасте и обросли неконтролируемыми вспышками ярости.

Попробовав в седьмом классе алкоголь, к концу школы Виктор уже с трудом мог без него обходиться. В армии, куда юноша сбежал назло отцу, к алкоголю добавились и наркотики. Как следствие атмосфера в семье была крайне напряженной. Дочери уговаривали родителей переехать, но Михаил Ефимович, так же, как ныне покойная супруга его, чувствовал, что Виктор ни за что не согласиться отправиться с ними, а оставить его одного было в высшей степени бесчеловечно.

– Сам-то чего вернулся? Лечился там, так и лечился бы дальше, – выдохнув струйку дыма, Виктор запрокинул голову на спинку дивана.

– Ты, ты мое наказание, – тыча скрюченным пальцем, Меньшиков старший подошел к сыну и грубо столкнул его ноги со столика. После чего наклонился и схватил за грудки собственного отпрыска. Терпению Михаила Ефимовича уже давно наступал предел. Пожилой отец со слезами вцепился сыну в рубашку, но Виктор с силой уперся ладонью ему в лицо и как мог пытался вывернуться, отчего, потеряв равновесие, старший Меньшиков оказался на диване, но хватку не отпустил.

– Будешь мне говорить, что мне делать, паскудник! – пыхтел отец, пытаясь схватить и как-нибудь обездвижить сына. От борьбы все лицо Михаила Ефимовича стало красным, по лбу крупными каплями стекал пот, голос дрожал от злости, но еще больше от обиды, разочарования, бессилия и грусти.

Отец и не думал сдаваться, даже когда сыну удалось вывернуться и соскочить с дивана.

– Я до тебя доберусь! – с трудом переводя дыхание, Михаил Ефимович снял с ноги тапок и со злости метнул в сына, но не попал.

В ответ на это, Виктор, находящийся с другой стороны столика, схватил пригоршню журналов и осыпал отца картечью глянца. Старшему Меньшикову ничего не оставалось, как закрываться руками, пытаясь подняться на ноги. Следом за журналами на Михаила Ефимовича обрушился и столик, а вместе с ним и сам сын. Навалившись на тыльную сторону столика, пьяный Виктор непослушными ногами упирался в ковер. Ступни разъезжались, и ковер стал выскальзывать из-под дивана. Собрав последние силы Михаил Ефимович предпринял отчаянную попытку вразумить разбушевавшегося сына, оттолкнулся от высокой спинки и закричал, но диван накренился и завалился назад, увлекая за собой журнальный столик, зажатый между обоими Меньшиковыми. Перекувырнувшийся Виктор оказался на полу без сознания, придавленный собственным орудием.

Доподлинно неизвестно, сколько времени он провел, лежа на полу до того, как голос сначала тихий, но быстро перешедший на повышенные тона, а затем и чьи-то грубые руки, схватившие Виктора за плечи и бившие его по щекам, не вернули к суровой реальности.

– Виктор Михайлович! Виктор! Виктор! – Пощечины сыпались одна за другой, за ними последовала нервная встряска, а на десерт – стакан холодной воды на голову.

Кое-как открыв глаза, щурясь от ослепительного света и с трудом соображая, где он вообще находится, младший Меншиков закашлялся.

– А-а-а, – простонал дебошир, медленно подгребая под себя ноги.

– Виктор Михайлович, да очнитесь же вы!

– О-о-о? – второй стон звучал уже как вопрос, но по-прежнему не отличался хоть какой-нибудь смысловой нагрузкой.

– Да что же это, да как же, – нервно причитал голос, постепенно обрастая телесной оболочкой в глазах одурманенного Меньшикова.

– М-м-м, – протянул Виктор, узнав суетящуюся маленькую фигурку, – доктор?

Миниатюрная фигура действительно принадлежала семейному врачу семьи Меньшиковых Николаю Серафимовичу Полянцеву.

Тридцати шести лет от роду Николай Серафимович носил маленькую бородку и густые усы, за которыми строго следил, подкрашивал и подстригал кончики. Одевался Полянцев всегда с иголочки чисто неброско, но дорого и с прекрасным вкусом. Николай Серафимович никогда не был женат, и, словно, и не стремился к этому, хотя, последние полгода стал как-то особенно чувствителен, а порой, даже слезлив, впрочем, сугубо наедине с самим собой.

Обведя мутным взглядом зал, Виктор Меньшиков помимо мельтешащего взад-вперед Полянцева заметил отца, лежащего на втором, не участвовавшем в сражении, диване. Поднявшись на ноги, Виктор подошел к отцу. Михаил Ефимович лежал на спине без подушки, лицом уткнувшись в спинку дивана. Едва младший Меньшиков протянул руку, чтобы потрясти отца за плечо, как его тут же перехватил Полянцев, вцепившись и повиснув на Викторе.

– Нет, нет! – закричал врач.

От неожиданности младший Меньшиков уставился на доктора во все глаза и замер.

– Это вы, вы его убили! – страшно зашептал Полянцев. – Вы!

От услышанного у Виктора подкосились ноги. Поняв, что теряет равновесие, он едва не забыл, как дышать, а все вокруг рухнуло в одночасье. Второй обморок был едва ли дольше секунды. Младший Меньшиков очнулся, как только коснулся пола, но очнуться и прийти в себя все-таки разные вещи. Сорвавшись с места, Виктор схватил отца за домашний пиджак и стал изо всех сил трясти его, пытаясь привести в чувство. Едва Полянцев вновь схватил его за руки, как Виктор тут же отпихнул его с такой силой, что доктор едва не упал, но не тот ни другой не оставили своих попыток.

– Что, что с ним? – схватив врача, точь-в-точь, как только что тряс отца, заорал младший Меньшиков.

– Вы свернули ему шею, – безуспешно пытаясь вырваться, лепетал Полянцев.

– Да я тебе сейчас сверну, сука, – придя в неописуемую ярость, Меньшиков приподнял над полом свою жертву и откинул в сторону.

– Я звоню в полицию! – закричал перепуганный доктор и рванулся на лестницу, ведущую на второй этаж.

– Ах ты … – выругался младший Меньшиков и рванул следом.

Потасовка была недолгой. Нагнав Николая Серафимовича на лестнице, Меньшиков подцепил его за ногу и резко опрокинул. От неожиданности врач едва успел закрыть лицо руками, чтобы не лишиться зубов.

– Ты, это ты, паскуда, убил. Ты, тварь! – охаживая ногами верещащего Полянцева, приговаривал Меньшиков, – ты, гнида, мразота очкастая!

(Николай Серафимович, к слову, никогда не носил очки, да и на зрение не жаловался).

– Нет, нет, – слезно кричал изрядно потрепанный доктор, – не убивайте меня!

Сбив дыхание, Виктор закашлялся и остановился. Лежащий на полу доктор, свернулся калачом, хрипел, умолял и плакал. Меньшиков отшатнулся к стене и медленно сполз на пол.

– Не убивайте, не убивайте меня, – скулил врач, пытаясь скукожиться до размеров горошины.

– Сука, заткнись! Что ты несешь, я никого не убивал!

– Не убивали, не убивали, простите, я никому не скажу.

– Замолчи, – ударив кулаками об пол, заревел Меньшиков.

– Не скажу, не скажу, не скажу, – дергаясь в такт собственным словам, как мантру повторял Полянцев.

– С чего ты несешь, что я убил отца?

– Не скажу, не скажу, не скажу, – бормотал врач, словно в забытьи.

– Отвечай! – Подавшись вперед, Виктор толкнул ногой трепыхающегося доктора.

Полянцев взвизгнул, но продолжал молчать.

– Как ты смеешь говорить, что я убил оцта, крысеныш!? – Помимо вопроса Меньшиков продублировал и удар.

– Я пришел, а вы на полу, и отец ваш на полу, я думал сердце, а у него шея, шея сломана, – заикаясь, рассказывал врач.

Виктор перевалился на колени и навис над дрожащим доктором.

– Шея? Шея!? Да ты откуда взялся, сучоныш!?

– Иван Иванович мне позвонил. Иван Иванович, сказал, что вы пьяный пришли, что опять с отцом ругаетесь.

– И что, что?!

– Я приехал, он мне открыл ворота, я пришел, а вы лежите, и он лежит. И я к нему, а он мертвый.

У Виктора похолодели пальцы и что-то безвозвратно оборвалось между грудью и горлом. Слова не шли на язык, Меньшиков моментально побелел, хоть в темноте коридора этого и не было видно. В руках застыл Полянцев, всунувший голову в пиджак как можно глубже, отчего между отворотами торчали только глаза и лоб. Мысли постепенно складывались в ужасную картину, с черными пробелами неизвестности.

– И, что, что мне делать? Это не я, слышишь, я не хотел его убивать!

– Я не скажу, не скажу, – бормотал врач, шмыгая носом.

– Не я это, я не мог его убить!

– Вы нечаянно, случайно, это все случайно произошло.

– Да! Да, это все несчастный случай, да? – глаза Виктора вспыхнули безумным огнем.

Полянцев быстро кивал, продолжая прятаться в пиджаке.

– Хочешь, я тебе денег дам? Только молчи и сделай что-нибудь! – в сознании Виктора зародилась какая-то безумная мысль. Ему просто необходимо было довериться кому-либо, вверить себя в чьи-то не запятнанные кровью руки и надеяться хоть как-то избежать сурового наказания, ведь он и сам еще до конца не верил в то, что совершил столь чудовищный поступок.

– Я, я не знаю, – робко ответил доктор, боясь вызвать новую волну негодования.

– Ты же врач, врач! Сделай что-нибудь!

Ошалелый Полянцев просто кивал, стараясь обнадежить обезумевшего Меньшикова.

– Да, да, можно попробовать.

– Да? Да? Сделай, сделай, я тебе денег дам, много, сколько хочешь!

– Нет, не надо, только отпустите, отпустите меня, я все, все, все сделаю.

Медленно поднявшись с пола, двое мужчин не сводя друг с друга глаз спустились по лестнице в залу. На диване все также лежал Михаил Ефимович Меньшиков, вокруг царил хаос.

– Нам надо все это прибрать, и вызвать скорую. И полицию.

– Зачем полицию? – испугался Меньшиков.

– Так надо по правилам, но не волнуйтесь, я скажу, что у него просто сердечный приступ был, а вы напишите отказ от вскрытия.

– Так ты же, вы же, сказал, что у него шея…

– Да, шея, но если его не щупать и вскрытие не делать, то, может, и не заметят, гематомы-то еще нет, а я сейчас челюсть подвяжу потуже. Вы еще какой-нибудь платок дайте, я и его повяжу, будто он дома в шейном платке ходит. Аристократично.

Голос врача гипнотизировал Виктора, он подошел к гардеробу и нашел один из отцовских платков. Отец всегда одевался элегантно, и подобных аксессуаров у него был полный шкаф. Вернувшись к дивану, где Полянцев уже заканчивал подвязывать челюсть куском марлевого бинта, Виктор остановился в нерешительности.

– А, давайте, – протянув руку за платком, сказал доктор.

Виктор продолжал сжимать платок, даже когда врач уже взялся за другой край. Взгляды мужчин вновь встретились. Лицо Виктора исказила лютая злоба. Теряя едва вернувшееся самообладание, Полянцев упал на колени перед Меньшиковым.

– Нет, прошу вас, отпустите меня, никому, никому не расскажу!

– Ты, ты, убил его!

– Нет, нет, стал бы я вам помогать тогда?

– Ты, собака, ты, денег моих захотел, гнида!

– Да какие, какие деньги, стал бы я вас шантажировать таким образом, Виктор Михайлович, это же самоубийство!

– Подставить меня хочешь, тварь!

– Я бы ушел, я бы ушел, вызвал полицию, а вас и будить не стал, Виктор Михайлович, – дрожа лепетал Полянцев, сложив руки, словно собрался молиться, – ну скажите, ну подумайте, я бы просто ушел, вызвал полицию, и ушел, или вас бы спящего уколол чем-нибудь, и никто бы не узнал, что это я, или…

– Ррр, сука, – Виктор уже занес ногу, чтобы обрушить её на лицо перепуганному доктору, но в последний момент остановился, бухнулся на колени и уткнулся, рыдая, в холодную кисть мертвого родителя.

– Але, скорая, мужчина умер, остановка сердца, почтовая улица, дом тридцать три, семьдесят лет.

– Ему, шестьдесят восемь, – вытирая лицо, заметил Виктор, когда Полянцев уже повесил трубку.

– Я знаю, что ему шестьдесят восемь, но, если человеку меньше семидесяти, то по закону обязаны делать вскрытие.

– Там совсем что ли идиоты работают? Они же его паспорт возьмут!

– Не волнуйтесь, у меня есть знакомый в морге, я попрошу его, чтобы вашего отца не вскрывали. Заявление приложим, и все будет в лучшем виде.

– Так зачем тогда скорой врать?

– На всякий случай. Я больше чем уверен, что на покойников ночью одни аспиранты выезжают, а дежурная, кто звонок принимала, уже пометила в журнале, что отцу вашему семьдесят лет. Виктор Михайлович, понимаете, главное всех запутать, тогда и вы не причем, и я. Я ведь теперь ваш соучастник получаюсь.

– Замолчи, заткнись! – огрызнулся Меньшиков, – у несчастных случаев не бывает соучастников!

– Да, да, – потупившись забормотал Полянцев, – теперь, надо в полицию звонить, чтобы участковый пришел и засвидетельствовал.

– Какая полиция, ночь на дворе.

– Да, пол второго. Ну какой-то дежурный все равно должен объявиться. Вы пока его паспорт найдите.

Не прошло и часа, как приехала скорая, а вместе со скорой прибежал и Иван Иванович, садовник, открывавший ворота. Иван Иванович был в шоке от увиденного, и едва не упал в обморок, но подлетевший Николай Серафимович, усадил его на диван и крепко обнял.

–Сердце все-таки не выдержало. Держитесь, Иван Иванович.

Садовник вздрогнул. Лицо старого друга, служившего верой и правдой семь лет, исказилось, и слезы градом побежали, едва успевая скапливаться в морщинках серо-голубых глаз.

Молодой и сонный аспирант не стал раздевать Михаила Ефимовича в поиске каких-либо повреждений, покивал со знанием дела Полянцеву, перешедшему на латынь, взглянул в карту, которую вел сам же Полянцев, наблюдавший последние годы за Михаилом Ефимовичем, и уехал, отзвонившись в морг, чтобы прислали за телом.

Следом за Иваном Ивановичем появилась его жена, помощница по хозяйству в доме Михаила Ефимовича. Обнявшись, супруги долго плакали, глядя на безжизненное тело близкого им человека.

В начале четвертого зашел полицейский, взглянул на врачебное заключение, попросил Полянцева расшифровать, что написал аспирант, кивнул, забрал паспорт и удалился, сказав, чтоб завтра Виктор явился за свидетельством о смерти.

Иван Иванович еще что-то бормотал, поминутно вытирая платком раскрасневшиеся глаза, и бросая на Виктора осуждающие взгляды.

– Ничего нельзя было сделать, Иван Иванович, ничего. На глазах у нас умер, – потупив взор, и как будто извиняясь, заключил Полянцев.

Садовник глубоко вздохнул, подошел к Михаилу Ефимовичу и бережно погладил остывшую руку.

– Пойдем, – пряча лицо в платок, сказал Иван Иванович, обращаясь к супруге.

– Там должна еще машина приехать, – осторожно заметил Полянцев.

Иван Иванович молча обернулся, кивнул и скрылся в темноте кустов и садовых дорожек, осиротевших в одночасье.

В половине шестого утра тело Михаила Ефимовича забрали в городской морг. Передав заявление с санитаром, врач еще раз уточнил, чтобы вскрытие не производилось. Санитар пожал плечами, и сказал, что это не к нему и советовал завтра родственникам подъехать лично.

– Я могу идти? – осторожно спросил Николай Серафимович, когда все разъехались и никого больше не ожидалось.

Виктор Михайлович словно не слышал вопроса, уставившись в диван, с которого только что увезли отца.

– Виктор Михайлович…

– Как, ну скажи мне еще раз, это не мог быть я! – начал Виктор, подскочив с места и едва сдерживая рвущийся крик.

– Вы дрались с отцом?

– Ну, толкнул его, кажется. Он меня тоже толкал, – туманно припоминал младший Меньшиков, – да у нас и раньше такое бывало.

– Виктор Михайлович, вы сцепились с ним и упали, при этом ваш отец упал крайне неудачным образом, спиной вперед. Скорее всего, он перекувырнулся и шейный позвонок не выдержал.

– Как он на диване оказался? Ты его тащил?

– Я его сначала к дивану притянул, чтобы он сел. Постарался привести в чувство. Потом смотрю, у него голова набок заваливается, тут я и понял, что все плохо, а дальше уже как-то машинально ноги на диван закинул, ну и там…

– Сколько тебе за это надо?

– Отпустите меня, я никому не скажу, ничего не надо, – вновь задрожал Полянцев.

– Нет, раз уж ты соучастник, так я тебе денег дам. Наличными у меня немного, но я тебе расписку напишу, чтоб ты не думал. Или нет, как раз, чтоб думал, чтоб и тебя совесть твоя помучила. Мараться, так по полной, да?

– Виктор Михайлович…

– По полной.

Подойдя к бюро, стоявшему в углу, Виктор достал пару листов бумаги и вернулся к столику.

– Я, Виктор Михайлович Меньшиков, паспорт все равно не помню, ну да ладно, – бормотал Меньшиков, строча расписку. Руки тряслись, и буквы синими волнами расплывались по не разлинованной бумаге. – Угу, угу, так, число поставим вчерашнее и сумма, сумма. Гм, пусть будет миллион, для круглого счета, согласен?

Полянцев коротко махнул рукой и отвернулся.

– Пишите, что хотите.

– Давай, тоже расписывайся, вот второй экземпляр, так что мы теперь с тобой связаны по рукам и ногам, да?

– Я?

– Давай, закорючку свою нарисуй, чтобы ты меня первым делом сдавать не побежал, – Виктор нервно затряс кулаком.

– Да я же… а, ладно.

Забрав расписку, Николай Серафимович поспешно вышел, не прощаясь и не оглядываясь назад. Оставшись один, Виктор первым делом собирался позвонить сестре, но темнота опустевшего дома напугала его. Меньшиков пробежался по комнатам и зажег все из доступных светильников, включая бра и подсветку для ванны, но это едва ли помогло ему успокоиться. Он даже подумал позвать Ивана Ивановича к себе, но в памяти вновь возник осуждающий взгляд садовника, и Виктор решил, что это плохая идея. Вспоминая, когда он последний раз делал укол, Меньшиков забрел в свою домашнюю мастерскую, упал на софу и отключился.

26 апреля, среда

Косые лучи утреннего апрельского солнца скользили по гладко выбритой коже Михаила Ефимовича Меньшикова. Аккуратные, наискось подстриженные виски слегка подернулись благородной сединой. К своим шестидесяти восьми годам, Михаилу Ефимовичу удалось сохранить, хоть и не без залысин, густые волосы, а также практически все зубы. Приятная улыбка, наполненная аристократическим умиротворением, говорила об уверенности своего обладателя. Четко очерченные скулы, соединяясь, образовывали изящный подбородок с маленькой ямочкой. Под высоким накрахмаленным воротом кипенной белой рубашки текла тонкая шелковая лента черного галстука, завязанного элегантным узлом. На Михаиле Ефимовиче был его любимый черный костюм и отличные кожаные лакированные туфли с мелким узором на носках, напоминающим кружево. Не могло быть и мысли, что такому моднику почти семьдесят лет; ему бы хоть сейчас в ЗАГС, если бы не одно "но". Михаил Ефимович Меньшиков лежал в гробу.

Отпевание происходило прямо на кладбище, в небольшой часовне. Ранним утром гроб с телом в сопровождении многочисленных друзей и дальних родственников, прибывших на трех микроавтобусах и своим ходом, занесли и водрузили на три шатких табурета. Гроб был бюджетный, проще говоря, дешевый. Под плотной синей тканью скрывались плохо струганные доски. Внутренняя обивка была белая, такого же цвета была и подушка. Перед началом отпевания всем присутствующим были розданы свечи и маленькие бумажки с разрезом в середине. По задумке свечку надо было вставить в разрез и держать так, чтобы между пламенем с капающим воском и рукой оказалась бумажка, но не все догадывались об этом. Кто-то был подавлен, многие грустны, печальны, на некоторых лицах, в основном женских, были видны едва подсохшие дорожки слез, мерцающие в свете свечей.

При жизни Михаил Ефимович нажил себе неплохое, особенно по меркам его родного Клина, состояние. Обе его дочери, старшая и средняя, сначала учились, а затем и вышли замуж за границей, и только младший сын, называя себя патриотом, клянчил у отца деньги и прогуливал их по местным ресторанам. Жена Михаила Ефимовича умерла еще раньше, три года назад, скоропостижно, не приходя в сознание после внезапного инфаркта. Меньшиков тяжело переживал смерть супруги, только ей удавалось хоть как-то сдерживать великовозрастного сына-бездельника от пропасти. Под внешним лоском Михаила Ефимовича скрывалось подорванное здоровье. Уход жены тяжелым грузом лег на его сердце. Как бы он не бодрился перед дочерями, предлагавшими переехать и помогать, Меньшиков безмерно тосковал по своей Софочке, как он часто любил называть жену. В глубине души, покойный не скрывал, что был бы рад пожить с дочерями и внуками большой семьей, с обедами в гостиной, вечерами у камина и прочими атрибутами счастливой старости, чтобы сын наконец-то взялся за ум, встал на ноги и тоже обзавелся семьей и пр. и пр. Но это были лишь мечты. Меньшиков понимал, что, приехав сюда, дочери, долго жившие за границей, уже не будут чувствовать себя как дома, что в них нет того духа, той страсти до родных мест, бывших у их отца, что время для них остановится, и только его смерть освободит их от угрызений совести. Перебираться в Европу, Михаил Ефимович, тоже не собирался, он не хотел бросать сына, унижать его гордость, позорить перед сестрами, хотя и они отлично знали, что представляет собой брат.

Меньшиков младший, в свою очередь, имел среднее образование и диплом скульптора. Михаил Ефимович надеялся, что сын поступит в институт изящных искусств, но сын загулял, с горем пополам окончил училище и назло родителям ушел в армию. Именно сын изначально и был организатором похорон, благодаря его стараниям у отца был дешевый гроб и некая имитация венка, перевязанная черной лентой. Надпись на ленте указывала, что венок был от любящих детей. Все остальное сопровождение: микроавтобусы, гробовщики, цветы, вся церемония и поминки, были оплачены другом семьи покойного, Александром Александровичем Севастьяновым. Узнав о трагедии, Севастьянов связался со старшей дочерью Меньшикова и заверил ее, что все необходимое он берет на себя. В свою очередь, Меньшиков младший заверил Александра Александровича, что венок и гроб он уже заказал и беспокоиться не стоит. Когда Севастьянов, приехав перед отпеванием в морг, увидел гроб, ему стало стыдно, перед покойным другом, но перекладывать тело было уже поздно.

– Витя, если у тебя не было денег, ты бы сказал мне, – оказавшись рядом на выходе из морга, заметил Севастьянов младшему Меньшикову. – Он же мне как брат был, а хороним в каком-то ящике. – Александр Александрович покачал головой, понимая, что спорить нет смысла и, подняв глаза к небу, добавил про себя, – прости, Миш, не уследил.

Весна была ранняя, повсюду виднелись молодые листочки. Снег сошел даже в низинах, и кое-где среди могил из-под прошлогодней листвы пробивались подснежники. Длинная процессия тянулась от ворот кладбища за тележкой, на которой Михаил Ефимович Меньшиков совершал свою последнюю поездку.

Кладбище было старым. Сторона, выходящая на автодорогу, была обнесена железобетонным забором, с противоположной стороны границей служила река. Между дорогой и рекой оставалось обветшавшее железное ограждение, бывшее когда-то и по переду. Некоторые секции отсутствовали, какие-то завалились или поросли высоким кустарником. Участок, принадлежащий семье Меньшикова, располагался ближе к реке, и вся процессия направилась туда. Куча могильной земли высилась над оградой, рядом виднелся покосившийся крест. Плита и окантовка, мешавшие могильщикам работать, покоились тут же.