Дневник давно погибшего самурая

Вступление

Когда-нибудь видели, как режут воздух? Как он становится материален на ваших глазах? Как луковица, которую сейчас начнут чистить слой за слоем, освобождая от всего лишнего, от всего ненужного, оставляя только самое важное, извечно скрытое, умело спрятанное от вас всегда…

Вот тогда, после этого, в ту же минуту вы всё поймёте, всё вспомните. Надо только одно условие – дождаться этого времени, этой минуты. Когда сами сможете разрезать воздух вокруг себя, который как защитным слоем, как спасительным коконом, как скафандром, оберегал вас всё это время. До последнего. От всего…

Есть мир, который мы не видим, но его действительность всегда с нами…

Начало

Даже когда ты не смотришь в бездну,

бездна все равно смотрит на тебя.

02.02.2021

(время не установлено)

Зачем начинать этот дневник? Не знаю…может быть для того, чтобы когда-нибудь вернутся из сумерек привычных убежищ каждого дня. Куда всех нас однажды кто-то отводит в напрасной надежде, что там среди миражей нашей доброты, среди никому ненужных норм приличия, среди мнимой святости наших семей нас долго не найдет смерть, которая так любит задумчивых водителей, о чем-то мечтающих строителей, пьяных от доброты своей электриков, всех тех, кто так старательно помогает ей нас убивать под любым предлогом каждого дня.

Убивать за нашу мистическую тоску, необъяснимую и загадочную, которая внезапно охватывает нас и долго зовет в свою нежную пустоту среди глубокой ночи, ранним утром, в безмятежном благополучии любого дня. А может убивает за наши истинные призвания, которые мы так старательно прячем при свете все того же дня.

Сколько хороших добрых врачей даже не подозревают, что настоящее их призвание – быть палачами!

Равнодушными, холодными, совершенно спокойными в своей жестокости. Сколько их таких? Дворников с лицами апостолов и руками убийц? Хороших учителей с привычками каннибалов и с застенчивостью все тех же людей; святых, которым место только в аду…

Сколько тайн, этих сокровенных загадок скрыто, спрятано среди нас и одновременно открыты, обнажены до последних пределов и всегда доступны всем нам, потому что всегда потеряны на всех дорогах, всегда лежат под нашими ногами, но никому неинтересны, никому не нужны. Они ведь кем-то уже раскрыты, кем-то разгаданы, кем-то, но не вами.

Откровенность всегда ненавидима и никому не нужна на самом деле. Мало кто задумывается настоящая сила, настоящие мужество всегда скрыты в ежеминутной, ежесекундной уязвимости, в допустимости ранимости в любой момент. Это заведомая обезоруженность, умышленная открытость и есть истинная сила, и одновременно наказание для всех тех, кто в злом смехе переступает все пороги святости, все виды слабости, все степени беспомощности, напрасно полагая, что ничего за это не будет, возмездие не придет, наказания не наступит. Наивные, они никогда не учитывают феномена целого, конечности бескрайнего. Нанесенная кому-то рана, причиненная кому-то боль на самом деле причиняется себе. Только рану эту мы ещё не видим, боль свою ещё не ощущаем. Но это лишь временно. На самом деле, всё близко. Мы все рядом…

03.02.2021

(времени снова нет)

В средневековой Японии я был одним из самых непобедимых самураев своего времени, страшным в беспощадности к своим врагам, за спиной которого долгие годы извивались гибельными протуберанцами красно-жёлтых солнц окровавленные языки бесчисленных кладбищ из поверженных мною.

И вот однажды, застыв в который раз в холодном равнодушии на краю какого-то поля, в спокойном ожидании очередной схватки такой привычной и такой страшной всегда для кого-то, я как опытный, всезнающий зверь, в яростном покое вглядывался в очередной раз в группу стремительно приближающихся ко мне самураев, которых было больше двух десятков и которые почти все знали, что сегодня умрут и с невыносимым обречённым напряжением уже следили, как я с расчетливостью самой смерти жду их. Число людей, которые должны были сейчас умереть от моих рук, давно меня не волновало. Одним взмахом меча за неуловимые секунды, за мгновения я даже не разрубал, расчленял их, нескольких сразу, почти одновременно. И быстро умерев, они даже не понимали этого сразу, с удивлением глядя ещё живым глазами на куски своих тел вокруг себя. Таково было чудовищное мастерство моего владения мечем.

И тут перед самым боем я вдруг заметил на кончике лезвия своего меча маленькую стрекозу чем-то похожую своими разноцветными невесомыми крылышками на диковинную бабочку. Красиво переливаясь в лучах восходящего солнца, она вдруг повернула ко мне свою головку и посмотрела на меня с нежностью самой вечности, своим невесомо хрупким, как кристалл снежинки, глазом. И в этот самый момент я с беспощадной отчётливостью для себя понял всю бессмысленность, всю напрасность предстоящего боя, ещё одних смертей во имя каких-то целей, которые только что каким-то необъяснимым образом уже перестали меня интересовать, освобождая навсегда от чего-то…

Бессмертная, вечная красота мира, только что вошедшая в меня своим древним клинком окружающего совершенства, тут же бесповоротно и навсегда убили во мне всё плотское, всё человеческое… И ожесточенные люди, которые в это время окружали, обступали меня со всех сторон, вдруг показались мне теперь кем-то обманутыми детьми, которых кто-то бездушный и злой бросил против меня, чтобы я ещё больше обрел страшной вины перед кем-то недосягаемым и Великим, перед невидимым пока для меня и пока ещё непознанным мною. И в последние мгновения перед схваткой, я уже понял, что никого больше не смогу убить, умертвить своим мечем. Таким ненужным мне, таким бесполезным уже. Слишком кощунственным уже и невозможным было теперь причинять кому-то зло, тем более кого-то убивать в присутствии такой совершенной хрупкости и нежности этой бабочки-стрекозы. Самураи, мои будущие убийцы, уже застыли вокруг меня, готовясь к последнему рывку, но мне было уже все равно.

Их блестящие латы, сверкающие в лучах утреннего солнца, были сейчас похожи на мантии самой жизни, в которые она их одела, чтобы я больше не смог ей причинить вреда, а значим всем им. Только покровы самой святости теперь были вокруг меня, которые я уже не мог, не должен был разрушить ни по каким причинам. Последним движением меча я бережно направил невесомое волшебное создание на встречу солнцу, в его восходящие лучи, которые были для меня такими недосягаемыми. После чего, почти с наслаждением и радостью, дал себя убить, дал себя разрубить на множество кусков, с восхищением глядя в последние мгновения своей жизни, как брызги моей крови догоняют хрупкие крылья улетающей бабочки-стрекозы, стремительно окрашивая их, словно для вечности именно этого дня в ярко красный цвет…

03.02.2021

(время не установлено)

Сколько времени после этого прошло? Разве это было уже важно? Я был уже бессмертным. Без смертие…

Благодаря покою проходящих дней, через некоторое время я собрал всё свои куски, которые остались от моего тела и склеил их вокруг себя, недавно обретенной силой. Глубокие шрамы на мне скоро заросли и со временем стёрлись до прежней гладкости кожи. Только треугольный шрам на голове, выше правого виска остался сверкать полированными тонкими рубцами и застывшие навсегда капли крови на щеках остались мне на память о том событии в моей жизни. Теперь они были вечными метками для моих демонов мщения, которые проснулись за моей спиной в тот самый момент, в то самое время, когда я умирал на том поле, и как только я вошёл в смерть они тут же закричали, оплакивая меня своими безголосыми страшными головами, в зловещей немоте своих тайных убежищ, в которых они прятались от меня всё это время, требуя, взывая о мщении каждый раз ожидая от меня в невыразимом бешенстве оплаты за всё содеянное. После чего, неслышно и незаметно, они двинулись за мной своими громоздкими ужасными телами. И везде, где бы я ни оказывался, они рано или поздно настигали меня в своих гнетущих пустотах, в своих призрачных тоннелях, и настойчиво продолжали требовать или просто просить о кровопролитии и мести любой ценой за мою и свою смерть. И время от времени я оборачивался на их зов, и шёл им на встречу. Но куски неба, которые как будто специально были вставлены кем-то в мои глазные впади вместо старых глаз после той гибели, меня останавливали на этом пути и возвращали. И застыв у бесчисленных зеркал тех городов, где я потом оказывался волею судеб, отражения их, этих теперешних моих глаз, заставляли меня каждый раз вспоминать в своей вновь обретенной ярости к какой части вечности я теперь принадлежу…

04.02.2021

23:04 (время почти правильное)

Хотел продолжить этот дневник, но слова во мне вдруг умерли, как будто их заранее для меня убила, задушила мстительная повседневность, чтобы я больше не продолжал, не писал о ней. Она почему-то была против. Попробую продолжить завтра. Может быть, завтра она обо мне забудет и больше не будет убивать эти слова ради меня, чтобы они больше не раскрывали своих секретов, а значит её секретов. Завтра! Вся надежда на пока ещё не наступившее, не существующее завтра. А может быть уже наступившее когда-то, уже существующее где-то? Существующее ли…

05.02.2021

04:23 (время точное)

В моей пустоте опять появилось какое-то дыхание, какое-то движение, слова во мне снова обрели жизнь. Итак, что же было дальше со мной? А дальше я снова начал жить, почти как обычный человек. С монотонной протяженностью каждого дня, чья ежедневная мука простого бытия наводила каждый раз на мысль, что обычная человеческая жизнь требует не меньшего мужества и силы, чем жизнь на войне, а может даже и большего. Это постоянная утомительная неизменность в ней, нескончаемая повторяемость друг за другом дня и ночи, могли свести с ума любого, кто так и не смог примириться со своим уделом – просто жить.

Меня спасла от злого бессилия этого осознания только загадочная миссия, которая на меня была возложена после моей гибели в том поле, возложена кем-то или возможно мною самим, которая каждый раз помогала мне примеряться с мучительной бесконечностью, нескончаемостью своей жизни среди обычных людей, некоторых из которых я начал спасать от гибельных для них одиночеств, когда они этого хотели, желали и даже тогда, когда они об этом не знали. И помогая, спасая этих людей, и тех кого они любили тогда, кто был рядом с ними в это время, мне приходилось нарушать свои обещания, свои давние клятвы и в печали входить в кровавые реки мщения, но входя в них я всегда помнил, что меня изменило когда-то навсегда, в той далекой для меня уже стране, и старался всегда возвращаться из их ужасных, страшных вод не тем прежним, каким я был когда-то там, а теперешним, новым. И без крайней необходимости я больше не входил в больше скопления людей, чтобы не встречаться там с теми, кого останавливает только смерть. В ночные сумерки теперь я тоже надолго не вхожу, всё по тем же причинам. Я больше не хочу увидеть себя однажды тем беспощадным самураем, непобедимым холоднокровным убийцей, кем был прежде непревзойденным мастером причинять смерть, но даже если и становится им когда-нибудь, то не навсегда и только ради того, что пусть и не оправдает меня потом, то хотя бы когда-нибудь простит.

06.02.2021

07:04 (время точное)

Слова в который раз потеряли для меня свою жизнеспособность, снова умерли для меня, и если бы они имели тела их можно было бы закапывать в землю. Полная невозможность писать. В когда-то отсеченную голову вернулась боль, та которая была в момент её отделения от тела и сейчас она, эта боль, возникла чуть ниже подбородка, точно в том месте куда я вернул эту голову когда-то телу. А может эта боль чье-то предупреждение? Не знаю…Посмотрим.

Этот же день.

(Время неизвестно)

Внутри все ожило и что-то позволило писать. Или кто-то. Уже неважно.

Момент вхождения в историю уже наступает и вот мгновение инициации в неё…

Итак, я пока в настоящем. Вечер. Стою на кухне и что-то разогреваю на плите, взятое в местной кулинарии. Чувствую себя при этом, впрочем как и всегда, вовремя этого занятия, каким-то старым механизмом, подержанной машиной, в которую час от часу надо заливать что-то техническое: масло или жидкость для двигателя, иначе дальше не сдвинется с места и запахи от этой еды, которые сейчас распространяются вокруг меня только усиливают это впечатление. Явно в той кулинарии стараются не для живых…

Но почему я вспомнил об этом? Почему такое вступление в эту историю? А потому что точно такие же запахи были в той квартире, в которую я попал в конце семидесятых в Москве. Это была большая квартира в сталинском доме на проспекте Вернадского, на третьем или четвертом этаже, точно уже не помню. Эти запахи технической химии, ничего общего не имеющие с запахами нормальной еды, словно голодную собаку, привели мою память к дверям этой квартиры. Она была почти ничем непримечательна, кроме, пожалуй, своего хозяина. Нестарого ещё мужчины, аккуратного, атлетического сложения, которая выдавала в нем бывшего сотрудника спецслужб. Но не это обращало на себя внимание. Глаза. Его глаза притягивали к себе какой-то странной особенностью, необычностью, тёмно-карие, почти чёрные, они совсем не подходили к его славянской внешности. Они были чужими на его лице, совсем чужими… Но не это ещё было странным и удивительным в них, они, эти глаза – жили на его лице, казалось, совсем отдельной от него, от этого лица, жизнью, да и не только от этого лица, но от него самого тоже. Они были для этого мужчины явно неродными, словно кто-то взял их и вставил ему случайно вместо своих, а потом забыл вернуть обратно, а может и не забыл…

Впервые минуты знакомства с ним я не знал как на эту особенность его глаз реагировать, но меня отвлёк, спас разговор с ним о том деле, с которым я пришёл к нему в тот день, а пришёл я к нему, чтобы купить пару старинных индийских монет для одного коллекционера. Иван Алексеевич, так звали моего нового знакомого, много лет проработал в этой стране, и за долгие годы пребывания там собрал неплохую коллекцию местных монет. И всё было бы хорошо при это разговоре, если бы он не смотрел на меня, а точнее сквозь меня своими явно инородными глазами. Эта необычность ещё больше усиливалась, когда он ко мне приближался и пытался вглядеться в меня, как будто я стоял не рядом с ним, а где-то не здесь, в отдалении от него.

Присмотревшись к его глазам, пристально, внимательно изучающим меня, ощущения в их чужеродности только усилились, они явно были для него чужими, точно не его, но как это было возможно в этом реальном мире? Это оставалось для меня загадкой. Находясь в его глазницах, они выполняли все необходимые для него функции и при этом, необъяснимым образом, принадлежали не ему. Они словно жили в нём параллельной жизнью. Были не его и одновременно как бы его.

После того, как я купил у него эти монеты, он пригласил меня на кухню выпить чаю, и то, как он меня об этом попросил, было видно, что он давно нуждается в живом общении и ему хочется при любой возможности подольше с кем-то поговорить и я согласился и мы пошли на кухню. Не прошло и часа, как я уже знал всю его историю, так его мучащую все эти годы. Дело было в том, что когда-то, ещё в шестидесятые годы, когда она служил в нашем посольстве в Индии, по своей линии, к ним прибыла делегация высокопоставленных советских чиновников, решался вопрос о каких-то крупных военных поставках, и его, как начальника службы безопасности посольства, строго предупредили, чтобы не было никаких эксцессов. В делегации находились родственники членов политбюро, а так как была информация о готовящемся теракте на одного из индийских лидеров, встречей с которым предполагалось завершить последний день визита делегации, то ему и его службе дали секретную инструкцию, в которой говорилось, что при любом подозрении на теракт – стрелять на поражение. И вот наступил последний день визита. Принимающая сторона уже ждала их делегацию, а встреча должна была происходить рядом с оживленной городской улицей. Картеж посольских машин уже подъехал к назначенному месту встречу и люди из делегации начали выходить из машин, как тут из толпы зевак, которые почти сразу собрались рядом с этим местом, чтобы поглазеть на начало для себя какого-то нового события, отделился мальчик лет десяти-двенадцати, не по сезону тепло одетый, он стремительно побежал к ним, к людям из делегации, которые только что по выходили из машин. Он бежал к ним, но в его беге не было ничего детского, ничего безмятежного, в нём, в этом беге, наоборот присутствовало что-то пугающее, непонятное, угрожающее…

По крайней мере, моему рассказчику так показалось в первые секунды его приближения к ним. По непонятной, по необъяснимой для себя причине, с застарелой болью в голосе он признался, что его объяло в те мгновения, такое невольное беспокойство, такой почти мистический страх, если не ужас, что не успел даже понять, что произошло, как начал стрелять в этого мальчика, который почти добежал до них со своей страшной, пугающей улыбкой на лице и даже быстрая смерть не смогла её стереть с его детского, такого наивного вблизи лица, загорелого почти до черноты.

Он не верил своим глазам, не верил самому себе, что только что убил ребёнка, практически ни за что – за его бег к ним. Лихорадочно, в панике он начал быстро ощупывать его одежду, в тайной надежде, что найдёт под нею если не пояс шахида, то хотя бы что-то, что если и не оправдает его, то хотя бы как-то объяснит его ужасный поступок, но под жалкими лохмотьями его ничего не было.

Трагический инцидент быстро замяли с обоих сторон, на кону был крупный контракт на поставку оружия и скандал никому не был нужен. Начали проходить месяцы и годы, а он так и не смог забыть этого ребёнка, убитого им тогда. Глаза этого мальчика, которые застыли перед ним навсегда, теперь пристально и с удивлением смотрели на него в любое время суток, смотрели своей застывшей ночью для него, того всеми забытого дня. Проходили дни и ночи, а эти глаза по-прежнему от него никуда не исчезали, со временем они начали жить отдельной жизнью рядом с ним, стали следить за ним из любого угла его квартиры. Тогда, после смерти мальчика, он узнал после проведенного расследования, что он был одержим и страдал от какого-то психического недуга, скорее всего от какой-то душевной болезни.

Слушая этот грустный, такой печальный рассказ, я не решался признаться Ивану Алексеевичу, что глаза этого забытого всеми ребёнка уже давно живут в нём, необъяснимым, совершенно непостижимым образом заменившие, а точнее подменившие его собственные. Вероятнее всего в качестве компенсации за давнюю вину перед ним.

Простившись вскоре, я договорился с ним перед уходом, что зайду к нему через неделю. Спустившись вниз и проходя через двор этого дома, я случайно услышал обрывок разговора двух женщин, стоящих у одного из подъездов, рядом с ними стоял темноволосый мальчик лет десяти-двенадцати, он был в темных очках. Одна из женщин жаловалась другой, что не знает, что делать с сыном, ребенок почти уже не видит на оба глаза.

Покинув двор, я сразу же забыл этот разговор, пока через неделю в назначенное время не пришёл к своему новому знакомому снова, как договаривались. Поднявшись на нужный этаж, и приблизившись я вдруг заметил, что двери его квартиры приоткрыты, как будто он уже ждал меня и звал войти без приглашения. Пройдя полутемный коридор, я прошёл все комнаты, но его нигде не было. Я позвал его и огляделся, и тут почувствовал какой-то странный запах, каких-то лекарств – чуть притарно-едкий, как у всех анестетиков, он шёл из кухни. Появившись перед ней, я замер на пороге. Идти дальше не было смысла, хозяин квартиры сидел за обеденным столом с окровавленным лицом, зияющие своей пустотой его глазные впадины смотрели на меня обрывками разноцветных сосудов. На скользком от крови столе, покоились его глаза. Нет, пожалуй, уже него. Они лежали прямо перед ним словно он видел их, когда превозмогая дикую боль, аккуратно расставлял их перед собой. Рядом с его окровавленными руками валялись разбитые ампулы с обезболивающим, два использованных шприца и офицерский кортик, также весь в крови, с помощью которого он и освободил себя от так надоевших ему чужих глаз. Боже, как он, наверное, устал от них, если решился на столько радикальное решение этой проблемы.

Тихо выйдя из квартиры, я не слышно закрыл за собой дверь, и вышел на улицу. При выходе из двора, я снова столкнулся с теми двумя женщинами и мальчиком в тёмных очках, о чем-то радостно говоря между собой, только последнюю фразу из их разговора я услышал до конца. Одна из женщин говорила подруге, что завтра её сыну должны сделать срочную операцию на глаза, чтобы их спасти и прогнозы врачей обнадеживающие.

Поворачивая уже за угол, покидая этот двор навсегда, я вдруг обернулся и посмотрел на этого мальчика – он стоял рядом с матерью и вглядывался в меня, застенчиво улыбаясь. И глядя на него, мне на секунду показалось, что он своей улыбкой передает мне безмолвный молчаливый привет от кого-то, кого я давно забыл. На самом деле я всё помнил…он тогда растеряно смотрел на мальчика, который бежал к ним, в его глаза был выбор , но этого я не видел, я видел только его руку, которая касалась теплой стали его пистолета, но я улыбался, я уже знал, что он его не достанет. Через секунду я уже исчез из толпы тех людей, которые тогда стояли напротив него – выбор был сделан.

…улыбнувшись мальчику ещё раз я быстро вышел из двора. И тут же ощутил, почувствовал этот странный неприятный запах, давний едва уловимый, так пахнет кровь и моча после мёртвый, я знаю…

Слабо, едва уловимо этот запах тянулся своим солоноватым напоминанием, как нить Ариадны, из давно забытого прошлого, из той давно прошедшей войны, из того отчего-то так мне сейчас нужного места, которое было тогда не самым счастливым местом для исполнения самых сокровенных желаний…

08.02.2021

10:23 (время точное)

…это была Польша. 1944 год. Небольшой тихий городок. Час назад его оставили немцы.

Я стою в кабинете начальника местного отделения гестапо и смотрю в зеркало, точнее на то место, где оно ещё было вчера. Спокойно рассматриваю свое лицо, лицо давно убитого человека, без возраста, скорее молодого, чем старого, и если не размыкать губ и не обнажать в улыбке свои истёртые, почерневшие от времени зубы того самурая, давно погребенного во мне за этим лицом, за этой кожей, то в целом, весь мой облик не отталкивающий, не пугающий…

Остановившись тогда у того зеркала, которого уже не было, на самом деле я рассматривал не себя, в его исчезнувшем навсегда отражении, а тех, кто ещё совсем недавно были в нём, были ещё живы там. В то утро, в тот день. Первое в том отражении появилась невероятной красоты еврейская девушка, которая совсем не была похожа на еврейку, она была блондинка скандинавского типа с идеальными чертами лица и с такими большими синими глазами, от которых нельзя было оторваться, а если и можно было, то только через силу, если бы… если бы в них была теплота и нежность неба, а не тот холод бездны, чьи едва выносимые глубины отражались перед нею изо дня в день в этом кабинете. С отвращением и ужасом, она каждый день заглядывала в них, а эта бездна в свою очередь, заглядывала в неё такими же невозможно синими, черно-синими глазами начальника местного гестапо, который, если бы не его страшный мундир, которого она боялась отдельно от него, мог бы сойти по своей внешней идеальности и чистоте на ангела с небес, хотя, впрочем, он и был этим ангелом, но ангелом с тёмных небес, чья запредельная жестокость почти овеществлено проглядывала, как отдельное от него существо, из подо льда его идеально матовой кожи убежденного нациста. Почему еврейка? – подумал я от чего-то, и снова посмотрел на отражение недавно уехавшего гестаповца. Занятый сборами, он только кивнул на свой огромный письменный стол у окна, словно слышал меня и не обманул, в одном из ящиков этого слова я нашёл все её документы. Листая их, я опять посмотрел на то место, где висело зеркало. Теперь в его несуществующем отражении снова появилась она – эта девушка. Она что-то хотела мне сказать, но не смогла, её красивое лицо было обезображено неподдельным страданием и болью, она показывала мне на дверь за своей спиной, но я туда не пошёл, я уже знал – она мертва. Мертва уже часов десять и висит в мужской уборной на этом этаже, хотя нет, она уже там не висела. Генрих, так звали начальника гестапо, успел её снять перед своим уходом и отъездом из города. Оказавшись в коридоре, я дал себе увидеть, как он бережно и осторожно, снимает её из петли, как драгоценную, дорогую для себя куклу, которая может разбиться в любой момент от любого неосторожного движения.

Но перед этим он долго стоял перед ней и с ожесточенным, отрешенным лицом, медленно слизывал с её таких по-прежнему обольстительных длинных ног уже застывающие ручейки ещё теплой мочи, которые она невольно подарило ему в момент своей смерти, совсем не желая этого. Сдерживая себя, он с нежностью прикасался к её последней влаге, и слизывал её с кончиков своих чуть подрагивающих пальцев, с обреченным вожделением пытаясь запомнить, вобрать в себя без остатка, всё то, что ещё составляло её, из чего она была, хорошо понимая, что это то последние, что ему теперь оставалось от неё, то, что ему оставалось от неё навсегда. Любил ли он её? Есть ли так можно назвать то чувство, которое ему не позволяло ни разу за почти два года оккупации, вовремя которой он был здесь начальником гестапо, обладать ею, то да, любил, но за эту любовь он ей мстил регулярно и постоянно, с животной яростью насилуя при ней арестованных полек в своем кабинете, заставляя при этом смотреть на него, а он в эти минуты смотрел нет, не на них, на неё с лицом злого, обиженного подростка, у которого что-то когда-то отняли и так и не отдали. Иногда после этого, он придушивал своих несчастных жертв, но не до смерти, её же шарфом, который он когда-то отнял у неё в первый же день её ареста и который он повязывал несчастным женщинам, каждый раз, когда совершал над ними насилие. И вот это извращенное насквозь чувство к ней, с первых же дней знакомства, заставляло его держать несчастную девушку постоянно у себя под рукой, со временем оформив её, как свою секретаршу, по поддельным документам. Ночью он заставлял её спать с ним, но только спать, потому что по абсолютно необъяснимой для себя причине он не мог с нею ничего делать, потому что она была для него каждую ночь совершенно недоступна физически. Она постоянно была для него запретным плодом, который был рядом, но сорвать, вкусить его он не мог ни разу, и объяснить себе этого он не мог, как ни старался, что-то с ним происходило в этот момент, и он ничего не мог с этим поделать. Он, здоровый, крепкий мужчина, как только прикасался к ней, сразу же превращался в обессиленного, уставшего от своего зла, ребёнка, которому было достаточно прижаться к ней крепко и просто заснуть, ничего больше не желая от неё, а потом утром проснуться рядом с нею и пожалеть обо всем, что не было перед этим. Временами он так её хотел, что буквально сходил с ума, но как только оказывался ночью рядом с ней, что-то глубоко спрятанное в нём, что-то необъяснимо священное для него, не позволяло ему насиловать её по своему желанию, тут же загадочным образом вновь обессиливая его, как ребёнка.