Седое сердце мира. Сборник прозы

Глаз на асфальте

25 декабря 2058 года.

Огромный дом за пределами большого Красноярска словно Оптина пустынь. Моя страна чудес на сибирской реке. Рождественская ночь кусает карниз. Свет гирлянды советской, с трудом, как и все мы, дожившей до этих лет, возвращает в детство, где так хотелось мечтать. В те года, где эти лампочки казались звездами, тысячи лет несущими свою жизнь даже после своей гибели. И, кажется, эту гибель мы всё же ощутили. Я сижу перед камином с закатанными рукавами. На правой руке татуировка, не потерявшая с годами своей актуальности, а на левой застарелые рубцы шрамов, напоминающие, что когда-то я был беззащитным. "Нет слов для чувств". Чернила в коже выцвели, но не люди. Камин поет песню печальную, а ветер в трубе дополняет ее веселыми мотивами. Дом мне нравится. Дом полон родных. Две мои дочери и их матери. Старые подруги и друзья. Я смотрю на седеющие виски некогда совсем маленьких девочек и мальчиков. У всех уже свои внуки. Они тоже здесь. На диване под пледом засыпает невысокая кудрявая женщина. Она на пару лет младше, и когда-то привела меня в эти края. Неужели это было 40 лет назад? Она так много смеялась, что сейчас у нее морщин больше, чем у остальных, а тогда… Фонари за окном внутрь Вселенной линзами вогнуты. Добрая тоска. Детям давно пора ложиться, но их никто не может уложить спать. Жена толкает меня – она слишком щепетильно заботится о своих внуках. – Оставь их, солнце. Главное, чтобы им самим нравилось. Самый младший из внуков подбегает и просит меня рассказать еще раз, как стать таким же большим, какими стали мы с бабушкой и нашими забавными приятельницами. Все улыбаются, но от новогоднего света в глазах блестят слёзы. – Сейчас мой герой усталый со всеми вас познакомит.

Отмороженное давно не болит. Я еще тогда всё это записал, но пересказываю им детскую версию нашей хроники раз за разом, и буду делать это до тех пор, пока во мне не умрёт человек. Пока за ребрами окружающих меня женщин, взявших чувства как инъекцию в шприц, бьется седое сердце мира. Бокал скользит в потной ладони. Вино шепчет, что эта ночь, как и тысячи до нее, не вечна, и скоро всех вомнёт в себя седой мрамор. Я вспоминаю лучшее из времён. Тогда инициатива победила разум, и разум ей за это благодарен. Память стонет, как сталинградский снег, и, конечно, я бы всё повторил. И, конечно, снова по локти изрезался бы.

Счастье – постепенный процесс, и счастье складывается из отдельных людей, маленьких и больших событий и отношения к задачам. Перематываем.

Каждый новый день – мрак и бесконечный абсурд, но нужно лететь. Вернуться бы в ту холодную зиму, извлечь суть. Плохо, что Патрик уже не помнит, кто такой Герман.

Засыпаю – стигматы болят. Просыпаюсь – в зеркале вижу отца. Сажусь за письменный стол, как на электрический стул. В конечном счете всё конечно, но осень дарит желание писать и пытаться перекричать мысли в чужих черепах, таскающих тела по распродажам в поисках летней одежды. Что это – жадность или надежда? Да и Бог с ним с этим искусством. Есть что-то поважнее. Родные мертвецы тянут ко мне пальцы, как старики к советским наградам. Ну что, пишем?

***

Я – обязательство. Много ли знают обо мне? А много ли запомнят, если расскажу?

Мы рождаемся rasa tabula, а дальше по Клайву Льюису. Жизнь расписывается на нас своим корявым почерком, а мы расписываем кожу рисунками, пряча за ними внутренний конфликт. С точки зрения социальной психологии мы стартуем из одной точки, затем среда нас отшлифовывает: алмаз становится бриллиантом только после огранки, а перед этим алмаз, в свою очередь, должен пройти горнило.

Но иногда поиски себя и разумного-вечного заходят в тупик. Человеку выпала удача стоять на высшей ступени эволюции, но, если нет выхода, он готов стоять на ней коленях. Депрессия и экзистенциальный кризис сродни диабету. Сначала ты чувствуешь первые симптомы, но пройдут какие-то недели, и каждая минута превратится в борьбу с тем, что будет подсказывать, что только один исход есть из этого состояния, и он летальный, потому что терпеть этот тревожный ад ежеминутно станет невыносимо. Это состояние не будет давать просыпаться по утрам и засыпать ночами.

Ты будешь понимать, что жить здорово, но от одних мыслей легче не станет. Центробежная сила сносит и сносит тебя, боль становится физической, и ты просто надеешься, что ремиссия наступит. Депрессия и потерянность вырабатывают толерантность к радушию и побеждают в двух случаях: когда убивают тебя или системно убивают сочувствие к чужой боли. И последнего я боюсь еще больше. И говорю это для тех, кто с этим столкнулся. И для себя.

Хвастаться новыми покупками – здорово и умно, а делиться болью или надеждой – посмешище. На этих страницах, возможно, не всё окажется приятным. Но осознанное принятие победы, в том числе и над собой, достигается лишь спокойным признанием всех фиаско на пути к ней. Это правило работает не хуже законов физики.

Придется вернуться назад, чтобы что-то исправить. Хотя бы во имя эстетики. Ну, как исправить? Примириться, осознав, что исправить ничего нельзя. И найти ту ступеньку, о которую когда-то запнулся. Так давно, что уже почти забыл об этом.

Выбор ведь очень простой: измениться, сломаться или компенсировать. Средний вариант мне не подходит, а измениться – это признаться самому себе в собственных грехах. Видеть эмоции только чужими глазами, как Илья Найшуллер, конечно, проще, но так это не работает. Измениться – это подетально изложить историю, лишив ее творческих изысков. Но я слишком долго компенсировал, поэтому изысков здесь по-прежнему много, но теперь только речевых.

Разобравшись, не запамятовать бы всего этого в священном безобразии старости. Путь из мрачных подземелий Мории к жерлу Ородруина будет длинным, поэтому можете смело распаковывать лембас и разливать эль из Шира. Это дайджест, будто принял тиопентал. Отмороженное не болит. Здесь все по канону, выявленному Джозефом Кэмпбеллом. Я сознательно перегружу текст метафорами и аллегориями, но постараюсь ни разу не соврать, чтобы доказать, что теория о тысячеликом герое работает. За всё, что будет дальше, мне не нужно ни уважения, ни денег. Самое главное должно родиться в процессе. А началась сама история перед Новым, две тысячи восемнадцатым, годом. Итак, сонная стража тогда оказалась права: часы на старой пражской ратуше идут обратно. Возвращаемся в точку, где жизнь выходила в другую цену.

Звенела пустота – никакой надежды. Вслед за нехарактерной для новосибирского декабря оттепели заскрежетала метель, казавшаяся первым снегом, покрывавшим застывающую осеннюю воду. Денег на развлечения совсем не осталось, но возвращаться в мрачное общежитие не хотелось. Душа требовала присутствия людей: молчаливых наблюдателей, суетливых муравьев, занятых своими делами и мыслями. В сетевом общепите я взял самое дешевое – американо, и уселся у окна. Мне исполнилось 20 лет, я получил новый паспорт, а жизнь – нет. Руку в карман, а там ничего. Только полмиллиона долгов в дешевой сказке. «Да, любил же ты, друг, людей удивлять широкими жестами. Теперь даже нечем заплатить рулевому последнего парома, случись с ним встретиться».

Всё всегда начинается с малого, поэтому верил: настанут времена, когда горчичное зерно прорастет сквозь засоленную почву. А пока я чувствовал только безумную усталость от того, что не могу ничего исправить прямо сейчас. Встать на дыбы посреди этой забегаловки и перевернуть мир. Хотелось, чтобы большая история началась здесь и сейчас.

В те года не потеряться на просторах интернета было намного проще, чем сейчас, и глаз еще хоть немного успевал сфокусироваться на малозаметных людях. Где-то в глубине уже становившихся бесконечными социальных лент отыскалась симпатичная девушка, пытающаяся петь. Звали ее Анастасией, но полным именем она просила себя не называть, поэтому не будем. Прекрасный голос и вызывающая уважение искренность. Даже наивность. Что-то по-человечески зацепило, и я до сих пор не могу разобрать, что именно. Я не писал до того дня незнакомым людям, не пользовался никакими сайтами знакомств и специально не искал друзей. Оказалось, что она из Красноярска, в котором я уже бывал, и до которого рукой подать.

Неожиданно завязавшийся диалог ускорял томный вечер, и кофе я допивал уже холодным. На следующий день мне предстояло выдержать экзамен. Каюсь: не помню наверняка, чем меня тогда мучил исторический факультет. Соответственно, содержания предмета я не помню тоже. Больше волновал первый в моей жизни самолет, на который еще предстояло успеть сразу после закрытия зачетной недели. Ввиду катастрофического отсутствия денег такси я себе позволить не мог, но судьба столкнула меня с незнакомой до того момента сестрой по несчастью – студенткой первого курса факультета естественных наук, которая согласилась разделить со мной плату.

Вживую я увидел Лилию – так ее звали – как раз на крыльце студенческого общежития перед самым выездом. В дальнейшем, дабы избежать путаницы (еще поймете), я буду называть ее Лильен. Она показалась мне намного старше: суровый восточный взгляд из-под капюшона, натуральные черные волосы, очень плавные движения и хорошо поставленная речь. Я точно помню время: двадцать минут пятого двадцать восьмого декабря. Я чудом успел завершить все дела в университете, ужасно запыхался, пребывал в шоке от успешной сдачи предмета, в котором не разбирался, и с мыслями был не собран. Мне совестно производить такое первое впечатление, ведь второго раза, как верно замечено классиками, может не представиться. Тогда я еще дрожал над своей репутацией, считая оную залогом успеха, но именно Лильен все почувствовала и тут же объяснила, что нужно один раз репутацию испортить, чтобы больше о ней не переживать и просто жить. Мы целый час, пока ехали из Академгородка в Толмачево, разговаривали обо всем на свете: хорошо помню, как девушка обильно сыпала терминами из области биохимии. Существо она для меня совершенно инопланетное, познав морфологию которого я словно надеялся понять саму суть этого фаустоподобного мира.

Уже в Сургуте я показывал всем друзьям фотографии новой знакомой и гордился тем фактом, что она всем понравилась. На какое-то время я успел забыть о Насте из Красноярска. Мимолетное знакомство могло им и остаться, но роль, предначертанную человеку в твоей жизни, ему не миновать. Она сама о себе напоминала, и о ней напоминали рекомендационные алгоритмы социальных сетей. В январе, оказавшись по работе в Кемерово, а работал я тогда обычным экспедитором на половину ставки, я занял еще немного денег (да-да) и специально уехал в Красноярск. И Настя, и Лильен вызывали у меня не столько мужской интерес, сколько общечеловеческий. Странно признаваться: парень в самом расцвете юношеских лет хочет женщину исследовать, а не ласкать. Здесь кроется первая поломка, сыгравшая в итоге для всех положительную роль.

При личном контакте Настя оказалась еще более прекрасным собеседником. Она – хамелеон, быстро подстраивающийся под общий тон беседы. Подобное психологическое явление – защитная реакция индивида, которого не принимали в детстве собственные родители.

Настя невысокого роста. 160 сантиметров или около того. У нее кудрявые волосы, которые она периодически искуственно вьет еще сильнее. В те года, так мило, ее бедра еще не обрели нынешнюю женственность, но было понятно, что ей предначертана крайне фактурная фигура.

Отец Насти относительно рано покинул мать. Точных деталей я не выяснил до сих пор. Да и привык я слышать все стороны конфликта, прежде чем комментировать, а с отцом мы так и не познакомились. Потому мне темно говорить об этом. В детстве мать ругала Настю за крошки. Настя старательно собирала их детской ладошкой со скатерти. Мама намазывала малиновое варенье на хлеб с маслом. Настя росла. Пришла первая овуляция. Мама продолжала намазывать ягоды. Вечна лишь первая любовь, а держать мальчика за руку оказалось неуместным. Но любовь закручивает подол, и без нее свет теряет краски. Он больше не ложится красиво на кухонный стол, с которого Настя сметала хлеб. Сейчас Настя выросла и теперь ей самой впору стать матерью, но она плохо понимает эту жизнь. У воспитания советское лицо.

– А еще у меня старшая сестра есть, так та вообще смешная. Мы издеваемся над ней, – Настя заявила это таким тоном, что за сестру – Лизу – даже не стало ни капли обидно.

В ее иронии не было колкостей, в надежде не было зависти. Нечто доброе и наивное стало сквозным обертоном диалога. Все ее записи в интернете обрели новые краски. Очевидно, что Настя действительно во всё верила и любила жить:

– Я на этом свете первый раз, поэтому не обижайся, – будет повторять она еще много раз.

Зима входила в полную силу. Заснеженные трассы меня больше не утомляли. Они теперь казались занятным приключением – частью пути к интересным собеседникам. В Новосибирске можно сходить в кино с Лильен, в Красноярске попить кофе с Настей. И, если последняя очень быстро вводила меня в курс своей жизни, успев познакомить почти со всеми своими друзьями по музыкальному училищу, то первая не спешила меня знакомить даже с собой.

Лильен много разговаривала. Очень много. Но часто ее ответы шли «около», то есть оставляли пространство для игры воображения. Иной мужчина давно бы устал пытаться вытянуть чувства из странного субъекта противоположного пола, и обратил свой взор на человека, полностью открытого, но я отнесся к этому как к сбору, надо признаться, очень красивого пазла.

Временами Лильен пропадала. Нет, не физически: замыкало нейронные связи, и общение становилось очень формализованным. Общению иногда, как это часто бывает, мешала ее феноменальная трудоспособность. Такая, когда человек ни на чем не может сфокусироваться, кроме как на саморазвитии и построении полезных для достижения профессиональных целей связей.

В марте мне пришлось провести целую спецоперацию, чтобы неожиданно поздравить Лильен с Днем Рождения. Я бегал пешком по всему Академгородку и на последние деньги частями собирал всё, что хочу подарить, а потом, обвешанный кучей этих прелестей, дежурил чуть ли не на самом видном месте в университете. Конечно, я ее напугал: сначала стоял в неловком положении сам, а затем приговорил к нему и девушку. Но спустя время Лильен признается, что именно в тот момент осознала, что случайный знакомый в ее жизни всерьез и надолго.

С того дня, как издалека сейчас видится, я и начал собирать то, что позже назову «татарским каганатом». Лильен – татарка сибирская, иначе тюменская, а Настя – уральской семьи, иначе челябинской. Той же весной Настя познакомила меня с самыми главными, по ее собственным словам, студентками своего дирижерского отделения.

Первая из них – Алиса. Астраханская татарка из Улан-Удэ с яркими глазами, каштановыми прямыми волосами и полным отсутствием каких-либо ярко-выраженных комплексов. Стройная. Не знаю почему, но в общем потоке сиюминутных знакомств я снова выделил одного конкретного человека. Сам того не предполагая, близкую дружбу с Настей ей навязал именно я. Да, знакомы они были давно, но я раскрыл человека с другой стороны. Оказалось, что с противоположным полом мне общаться намного комфортнее.

Вторая – Маша. Всегда самая светлая во всех смыслах (ее татарские корни удачно «разбавила» бабушка-украинка) и самая добрая из нас. Но была одна проблема. Несмотря на дорогие украшения, притягательный взгляд и даже дружбу с высшим руководством Красноярского края, она оставалась на публике крайне закомплексованным ребенком, который выглядел уверенно, только когда молчал.

Идея осознанно заняться персональным творчеством, кто каким может, принадлежала именно Алисе. Надо отдать ей должное, но ни она, ни я, ни кто бы то ни было еще понятия не имел, что для этого придется делать. Творить – это половина дела, но нужно реализовывать. Однако именно Алиса заметила одну вещь:

– У тебя неплохо получается общаться с людьми через тексты.

Лильен подтвердила:

– Текст – это твой коридор власти. Пиши и общайся.

Огромный трехсоттонный «Боинг» как-то незаметно прыгнул с полосы и накормил холодный апрельский воздух пылью. Форсажные камеры заворачивали пространство, искривляли картинку позади себя. Совершенное спокойствие. Трепет перед перелетами диктуется инстинктом самосохранения, и страх езды на лошадях тождественен боязни самолетов – ни то, ни другое ты не контролируешь. Ты доверяешь себя чему-то большему и надеешься, что это что-то тебя не убьет. И сейчас я уже вовсе не о самолетах. И не о лошадях. Начало мая я провел в Санкт-Петербурге, и, вернувшись, поистине оказался в стране творчества, и…

Алиса права: что я потеряю, если начну изливать душу на бумагу? Творчество виделось мне под другим углом. Пока нейросети создавали школьникам новых кумиров, мне хотелось жечь святыни нарождавшейся нездоровой культуры. Я противопоставлял себя всему модному, пока не осознал, что контркультуры не существует, потому что любой тренд – лишь точка зрения, и не более. Время от времени некоторые из них звучат чуть громче, но все элементы общественного сосуществуют постоянно и имеют армии последователей. Но пока до принятия этого было еще очень далеко.

Я никогда не чувствовал себя уверенно в кадре, на сцене или даже во время выступлений на семинарах в университете. Зато я хорошо чувствовал себя, стоя за спиной и подсказывая, как было бы лучше. С одной стороны – это трусость, понимаю. С другой стороны – это приносило меньше вреда. Я сконцентрировался на написании душещипательных постов, статей, занимался рекламой и разработкой того, что принято называть контент-планом.

– Ты все еще не понимаешь, как монетизировать наш артистизм, но все еще делаешь это лучше нас, – вздыхала Маша.

Летом две тысячи восемнадцатого года Лильен пропала основательно: отвечала односложно, трубку брала через раз. Сама завела разговор об отношениях, хоть в них мы и не состояли, да никто этого всерьез и не планировал. Сказала, что пока не готова, и карьера намного важнее. Я не понимал, каким образом одно мешает другому, и сконцентрируемся на неожиданности заявления. Это меня сильно задело в тот момент. Виду не подал, но сознание стало выписывать странные циркуляции: неудачные отношения год назад, в которых я оказался отвергнут без объяснения причин, а теперь такое: вроде бы и с объяснением, но от него не легче.

Осенью, когда на нас с девочками уже стали обращать внимание владельцы ресторанов, небольших клубов и иных уютных крохотных мест, где можно было спеть, и мы даже кое-где выступали, я женился. Женился быстро. Изначально я обрадовался новому человеку, компенсировавшему уязвленное самолюбие. Радовался, пока через полгода не понял, что сам стал компенсацией детских травм. Но эту историю я полностью опускаю, поскольку она почти никак не повлияла на происходящее. Моя жена не общалась ни с кем из моих друзей и знакомых, считая их людьми второго сорта. Все, кого жена ненавидела, пережили ее в моей жизни, поэтому правильно, что ими не пожертвовал в угоду браку, который, как я теперь понимаю, был обречен на распад. Едем дальше.

Неожиданно стали появляться деньги, получалось рассчитываться с долгами. В этом мире творчество либо без денег, либо без таланта, а когда это совмещается, то сначала теряешься. Чем еще себя мотивировать? Нужно было пройти это, чтобы деньги стали даровать спокойствие, а не ажиотаж. В конце ноября я уехал в отпуск в Петербург именно с Алисой. Настя осталась дома, отсыпаться и восстанавливать нервы, а мы поехали по казённым квартирам.

Поездка открыла мне, насколько Алиса надломлена внутри. Отсутствие комплексов не гарантировало ментального здоровья. Истерики начались именно на совершенно нейтральной территории: злость, алчность, зависть. Наружу полилось абсолютно всё. Это был единственный раз, когда Алиса показала себя такой. И это был единственный раз, когда она перебрала с алкоголем.

В одиннадцать вечера от Удельной до Парголовской насыпи идут пустые вагоны. И ты здесь один на один со своими мечтами. В этот момент я впервые задался вопросом, зачем я хотел стать идолом. Правда, зачем? На выходе ударила автоматическая дверь. Сонным дошагал мимо огромных однотипных высоток до своей коробки. Лифт завывал, перещёлкивая этажи.

В гостиной на столе лежал странный предмет – сама Алиса. Ваша сестра и дочь. Видимо, тяжелый вечер выдался – заметно это. Сдвинул стол и столкнул ее на диван, чтобы не разбудить. Поставил рядом стакан с минералкой на утро. В соседней комнате спят не менее подвыпившие друзья. Не помню, где пришлось отдыхать самому – вроде бы что-то постелил на пол, а под голову подложил чью-то куртку. Честно, не помню. Помню только то, что лежал и пытался представить, сколько сил нужно было Алисе, дабы подавить в себе внутренние вопросы, которые она очень четко и на повышенных тонах начнет формулировать уже утром.

***

И Новосибирск, и Красноярск – города относительно небольшие, поэтому разного рода культурная интеллигенция невольно вынуждена пересекаться. На одном мероприятии мы совпали со студентками новосибирского театрального института, зарабатывавшими тем же, чем и мы. Забавно было это осознавать, но не я первый, ничего не умея, стал продвигать начинающих артистов. Здесь ко мне проявила детский интерес совсем юная девушка с юга Сибири. Имя ее… Лилия. Надеюсь, теперь яснее, почему ее тезка с самого начала была обращена мной в Лильен.

Год как пошел четвертый срок Путина, закончился третий срок Фетисова. Я рассказывал каким-то идиотам, почти не слушавшим, в полумраке самой дорогой кофейни, как в 1612 году под Москвой остановили войска соотечественника моих исторических предков – Яна Лиса Сапеги. А Лилия жила в третьем общежитии Академии Госуправления на Мичурина (своего общежития у Театрального не было), и сначала очень этого стеснялась. Она долго не разрешала мне ее провожать, и я переживал, отпуская девушку на перекрестке.

Только я сразу всё понял – сам так жил. Лилия прятала глаза, рассказывая, что не поступила в Петербург, потому что у неё не было денег даже на билет туда. Она отказывалась от ресторанов. Ей казалось, что её образ жизни не соответствует моим часам, телефону и пальто, и долго не могла поверить, что её душа соответствует моей, и больше меня вообще ничего не интересует. Бедного человека били, и он всё запомнил.

Общежитие казалось мне совершенно неподходящим для Лилии местом. Не той она душевной организации, чтобы делить этаж с разнузданными самцами, начинающими алкоголиками, девушками с заниженным чувством социальной ответственности и комбинациями этих и не более приятных ролевых моделей.

Странным образом ситуация развивалась с товарищами, работавшими со мной на одном поприще раньше. Окончательно работать экспедитором я бросил, когда появились первые деньги за тексты, но связь не прерывал. Необъяснимая череда несчастных случаев, сокращений и скандалов. Не люблю скандалы, поэтому в бытовые ссоры не вникал. Но то поле сильно поредело. Те, кто сохранил в себе силу для продолжения борьбы за комфортное существование, осваивали новые рынки.

Весной следующего года ребята получили грант от мэрии на обеспечение информационной безопасности каких-то госструктур. И уж не знаю, что там случилось с безопасностью, но ребята быстро пересели в новые машины и переехали в центр. Тот, кто считает себя умнее Господа Бога, часто оказывается глупее районной прокуратуры, и в один из солнечных апрельских дней друзья уехали в командировку в одну из иркутских колоний, откуда, кстати, до сих пор не вернулись.

Я был на том суде одним из свидетелей, и Лилию в тот же вечер вывез из общежития.

Она снова по-детски скромничала, но позже освоилась и по-женски хозяйничала в моей квартире. Теперь снова ходила на все занятия по актёрскому мастерству и участвовала в постановке новых студенческих спектаклей.

Мы не встречались. Просто у меня появилась возможность забрать ее к себе. От жены я ушел, перебрался на новый просторный адрес в центре Новосибирска и скучал по вечерам. Не в моих принципах было рушить крепкую дружбу или успешные деловые отношения романтическими сантиментами. Спустя несколько месяцев она съехала в свое собственное гнездо, неуклюже, но сугубо на свой вкус, все там обустроила. Я был рад за нее.

Затем нас стало больше. Маша привела некую Юлю. Сначала новая знакомая показалась мне странной: с кучей тайн, о которых не рассказывают. Отношения ни с кем у нее не складывались: ни с родителями, ни с мужчинами, ни с работодателями. Кто ее сделал такой? Наверное, мать. Удивительно, что мне она быстро открылась, но рад ли я был этому? Большой вопрос.