Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий
Напомним, что речь шла о XVII в., когда, видимо, традиции существовали уже далеко не в первозданной форме. В то же время, возвращаясь в XIII–XIV вв., к монголо-русским отношениям, мы не можем не видеть довольно близких аналогов. Но прежде еще об одном наблюдении.
Применительно к русско-монгольским отношениям чрезвычайно важны некоторые выводы лингвистов, изучавших индоевропейскую и славянскую лексику, соотносимую с понятием дара. В. В. Иванов отмечает, что в архаических контекстах, где употребляется слово миръ, «достаточно определенно засвидетельствована связь заключения мира с принесением даров или дани» [Иванов 1975: 65]. О семантических и формальных связях можно говорить и в отношении слов pirъ и жirъ. Более того, эта связь определялась «реальным обычаем, восходимым к древнему ритуалу, скреплявшему мир выпиванием напитка или взаимным угощением» [Иванов 1975: 66].
Таким образом, «мир», «дар», «пир» – понятия не только одного семантического поля, но и реальных отношений. Они не были чужды и древнерусскому обществу и, думается, не исчезли со вступлением его в отношения с монголами. Конечно, приравнивать их нет оснований, но сама сущность, идея дара сохраняется. Она явно прослеживается в отношениях между русскими князьями и монгольскими ханами, завязавшихся с самого начала.
Еще в конце 1237 г. рязанские и владимирские князья пытались откупиться от татар дарами. Это не удалось, ибо последние преследовали другие цели: им был нужен постоянный и регламентированный доход – дань-десятина. Однако уже с начала 40-х годов XIII в. отношения между русскими князьями и монгольскими ханами строятся на основе «даров»-подарков. Каждый приезд русских князей в Орду требовал «дара» хану и его приближенным[46]. Об этом свидетельствуют и русские летописи. Так, в 1256 г. «Борисъ поеха в Татары, а Олександръ князь послалъ дары. Борисъ же бывъ Оулавчия дары давъ и приеха в свою отчину с честью» [ПСРЛ, т. I: стб. 474]. Подарки русских князей требовали своего эквивалента. Татары тоже одаривали своих данников, как это было, к примеру, в 1247 г. в случае с Александром Ярославичем, когда Батый «почтивъ его много и дары дасть ему…» [ПСРЛ, т. XXV: 139; т. XXXIX: 86]. На эту сторону отношений указывают и сообщения иностранцев-современников. Мы имеем возможность сравнить восприятие существующего положения дел европейца – папского посла Плано Карпини – и азиата (персидского происхождения) – Джувейни, описания которых, а еще больше понимание происходившего резко отличаются друг от друга. По мнению Плано Карпини, монголы «очень алчны и скупы, огромные мастера выпросить что-нибудь, а вместе с тем весьма крепко удерживают все свое и очень скупые дарители» [Путешествия 1957: 35]. И далее он разворачивает всю «технологию» этого важного в монгольском мире обычая.
«Как князья, так и другие лица, как знатные, так и незнатные (все – монголы. – Ю. К.), выпрашивают у них (послов-иноземцев. – Ю. К.) много подарков, а если они не получают, то низко ценят послов (выше содержится жалоба Плано Карпини на скудность посольской еды и творимые обиды. – Ю. К.), мало того, считают их как бы ни во что; а если послы отправлены великими людьми, то они не желают брать от них скромный подарок, а говорят: “Вы приходите от великого человека, а даете так мало?” Вследствие этого они не считают достойным брать, и если послы хотят хорошо обделать свои дела, то им следует давать больше. Поэтому и нам пришлось также раздать по нужде на подарки большую часть тех вещей, которые люди благочестивые дали нам для продовольствия» [Путешествия 1957: 45].
Как можно прокомментировать эти «обиды» папского посла? Во-первых, как, видимо, объективную фиксацию ситуации, а во-вторых, как полное непонимание природы описываемого[47].
По нашему мнению, Плано Карпини, не подозревая того, довольно четко отметил суть системы «подарка-отдарка»: каков подарок, таков и отдарок, понятно, с учетом «самомнения» монголов.
Теперь приведем взгляд Джувейни, который писал о порядках, имевших место в Орде при Бату-хане. «Исчислить дары и щедроты его да измерить великодушие и щедрость невозможно. Государи соседние, властители (разных) стран света и другие (лица) приходили к нему на поклон. Подносившиеся подарки, являвшиеся запасом долгого времени, еще прежде чем они могли поступить в казну, он целиком раздавал монголам, мусульманам и (всем) присутствующим в собрании и не обращал внимания, малы они или велики. Торговцы с (разных) сторон привозили ему различные товары, все это, что бы оно ни было, он брал и за каждую вещь давал цену, в несколько раз превышавшую ее стоимость. Султанам Рума, Сирии и других стран он жаловал льготные грамоты и ярлыки, и всякий, кто являлся к нему, не возвращался без достижения своей цели»[48] [Тизенгаузен 1941: 22].
У нас нет оснований подозревать автора в неадекватности описания[49], разве что в некоторой восточной эмоциональности. К некоторым из его наблюдений нам предстоит еще обратиться, но пока вновь укажем на связь привозимых материальных даров-подарков и совсем иной природы «отдарков»: «он жаловал льготные грамоты и ярлыки»[50].
Ярлыки известны и русско-монгольским княжеским отношениям. В отечественной историографии принято видеть в них своеобразный объект купли-продажи, достигавшийся по принципу «цель оправдывает средства». «Великокняжеский владимирский стол был там (в Орде. – Ю. К.) предметом торга и переторжки; покупной ханский ярлык покрывал всякую неправду», – писал, например, В. О. Ключевский [Ключевский 1988: 41].
Другое объяснение предлагает Л. Н. Гумилев. «Ярлык – это пакт о дружбе и ненападении. Реальной зависимости он не предполагал. Батый посылал ярлыки к правителям Рума, Сирии и других стран, от него независимых» [Гумилев 1989: 525]. Таким образом, Л. Н. Гумилев также рассматривает ярлык, исходя из рационалистических позиций, хотя и по-иному.
Нам представляется вполне обоснованным включение ярлыков в систему архаических норм и обычаев, в данном случае – дарообмена. Ярлыки на княжение, дававшие князьям самостоятельность в своих действиях на русских землях, становятся главным «отдарком» со стороны монгольских ханов. «Ярослав, буди ты стареи всем князем в Русском языце», «расудив им когождо в свою отчину», «почтив отпусти в свою отчину» – такого рода формальностями заканчивались многие посещения Рюриковичами Орды[51]. С прагматической точки зрения этот эквивалент был более весомым, ибо означал, по сути, политическую свободу и для русского княжья и, в широком смысле, для русских земель. В архаической – иррациональной для нас – системе координат в этой ситуации сохранялось безусловное равновесие[52]. Язык общения на уровне этносов представителями высшего ранга этих этносов, таким образом, был найден.
Сакральность «духа» и «буквы» ярлыков (об этом см. ниже) определяла своеобразное равенство их как «отдарков», а даров – как материальных благ, привозимых князьями.
Более того, близкими являлись и непосредственные функции-последствия таких «подарков-отдарков». И те и другие способствовали стабильности власти соответственно князей и ханов. Получение ярлыка, безусловно, означало не столько укрепление в целом, сколько защиту власти конкретного князя. В то же время, как отмечалось, и полученные подарки ханы использовали для раздачи своему окружению и в целом народу. Раздача богатства – имущества – также означала укрепление и определенный иммунитет власти тех или иных правителей [Фроянов 1980: 137–144, 146–149].
В русско-ордынских отношениях возникали и, так сказать, ситуации наоборот. Интересен случай, уже отмеченный нами, когда за военную помощь в 1277 г. хан Менгу-Темир «одарив» русских князей [ПСРЛ, т. XXV: 152]. То есть на этот раз в качестве «подарка» выступает военная помощь, а собственно материальный эквивалент фигурирует как «отдарок». Но все же обычно даром с русской стороны было некое материальное богатство, а ответным – ярлык как своеобразная гарантия покровительства, с одной стороны, и самостоятельности в действиях – с другой.
Практика даров в рамках системы даннических отношений между Русью и Ордой была продолжена и в XIV в. Так, А. А. Горский подчеркивает, что в 1331 г. Иван Калита получил все великое княжение «путем щедрых даров и обещания больших выплат» [Горский 1995: 40].
К такого рода «политическим дарам» можно отнести и «покупку» Нижнего Новгорода в 1392 г. Василием Дмитриевичем. Великий князь «нача просити Новагорода Нижняго» у татар. Они удовлетворили его «просьбу»: «Безбожныи же Татарове взяша и сребро многое и дары великии, и взя Нижнии Новъградъ златомъ и сребромъ, а не правдою» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 162].
Можно видеть здесь, конечно, только грубую куплю-продажу [Кучкин 1984: 231, 255], но, кажется, та эпоха требует снисхождения и к другого плана ценностям как ее реалиям. То, что было связано с куплей-продажей, летопись и отмечала соответствующим термином (как с «куплями» Ивана Калиты). Здесь же другая терминология: «просити», «взяша», «взя».
Для рассматриваемого сюжета о дарах как реалиях русско-ордынских княжеско-ханских отношений небезынтересными представляются и следующие наблюдения.
Известно, что частым «гостем» Орды был Иван Данилович Калита. Но, пожалуй, в этой своеобразной «челночной дипломатии» не было равных его сыну Семену Ивановичу. Еще до его великого княжения, в 1339 г. (отъезд произошел после убийства ордынцами тверского князя Александра Михайловича), его с «братиею» «съ любовию на Роусь отпустиша и приидоша изъ Орды на Роусь пожаловани Богомъ и царемъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 51]. В 1340 г., вернувшись от хана, он уже «седе… на столе въ Володимери въ велицеи съборнеи церкви святыя Богородици на великомъ княжении всея Руси» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 53]. В 1344 г. «выиде изъ Орды князь великии Семенъ Иванович [ь], а съ нимъ братиа его князь Иванъ да князь Андреи, пожаловани Богомъ да царемъ» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 56]. То же произошло в 1347 и в 1350 гг. [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 58, 59] (см. также: [Насонов 1940: 109]).
Посещение ханской ставки имело место при интронизации очередного хана, санкции на стол нового князя, а также в связи со спорными вопросами межкняжеских отношений. Жалованные ярлыки давались как утверждающие, так и подтверждающие. Но слишком уж часто ездили московские князья в Орду в 30–50-х годах XIV в. С какими целями? Л. В. Черепнин прокомментировал столь частые поездки Семена Ивановича следующим образом. «Продолжая ту тактическую линию в отношении к ордынским ханам, которая была намечена еще Иваном Калитой, князь Семен Иванович систематически ездил в Орду, очевидно, для внесения в ханскую казну дани и для выражения своего подданства хану» [Черепнин 1960: 532] (см. также: [Насонов 1940: 109–111]). Нам представляется, что о целях и результатах поездок говорят и те мероприятия, которые затеваются или реализуются сразу же после возвращения князей или митрополитов от ханов. Так, в ноябре 1339 г. по возвращении Семена «замыслиша заложити роубити городъ Москву, а кончаша тое же зиму на весну…» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 51]. В 1344 г. после «выхода» из Орды митрополита Феогноста «початы быша подписывати на Москве две церкви камены светаа Богородица да святыи Михаил» соответственно греческими (митрополичьими) и русскими «писцами князя великаго Семеновы Ивановича» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 55–56]. В 1345 г. весной (осенью возвратился Семен Иванович) стали расписывать церковь «святаго Спаса на Москве» [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 56]. В 1346 г. была закончена роспись трех каменных церквей: Св. Спаса, Св. Михаила и Св. Иоанна Лествичника. Кроме того, «мастеръ Борисъ слилъ три колоколы великие и два малые» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 56–57]. В 1350 г. «кончанъ бысть притворъ приделъ каменъ оу церкви святаго Спаса на Москве» [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 59–60].
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
И. Е. Забелин ставил статью И. Д. Беляева в ряд «печатных домышлений» наряду с сочинениями о начале Москвы Татищева и Сумарокова. Не без иронии он писал: «Подобные, уже от учености, сказания продолжались и в новейшее время. Беляев по поводу… старых сказаний представил целую обстоятельную не малого объема повесть “О борьбе земских бояр с княжеской властию”» [Забелин 1905: 38–47]. См. также: [Платонов 1903: 103; Пресняков 1909: 202; Пресняков 1918: 33–34].
2
В целом считаем должным присоединиться к выводам М. А. Салминой, которая на основе комплексного источниковедческого исследования сделала аргументированное заключение, что «повести эти – памятники чисто литературные. Исторические сведения о построении Москвы дают нам летописи… В повестях о начале Москвы излагается легендарная история основания столицы, расцвеченная целым рядом вымышленных подробностей» [Салмина 1964: 3].
3
М. А. Салмина предполагает, что «села красные» четвертого вида являются заимствованием из «Сказания о начале Москвы» [Салмина 1964: 32].
4
В. А. Кучкин также видит Кучку местным боярином, «жившим примерно в конце XI – первой половине XII в.» [Кучкин 1984: 57], как и Ю. А. Лимонов, пишущий, «что это было крупное поселение, в центре которого находился укрепленный феодальный замок боярина Кучки» [Лимонов 1987: 22].
5
Цит. по: [Салмина 1964: 55–57].
6
Вероятно, это были села вятичей [Рабинович 1964: 74]. Ф. И. Буслаеву «московский пейзаж» XII в. представлялся социально более реальным согласно некоторым другим народным преданиям, которые, «сколько ни старались украсить эти воспоминания услужливые повествования XVII в. различными риторическими выдумками, все же изображали местность московскую в темной глуши, с дебрями и топкими болотами, а вместо красных сел и слобод боярина Кучки видели бедные хижины отшельников» [Буслаев 1862: 18]. Так рушится тезис М. Н. Тихомирова, что «“села красные” боярина Кучки – это историческая реальность» [Тихомиров 1947: 13]. Сомнения в этом выразил и В. Б. Кобрин [Кобрин 1985: 38].
7
Что древнее население Москвы и близлежащих сел в начальный период состояло из вятичей, свидетельствуют многочисленные археологические раскопки [Рабинович 1964: 74, 80 и др.].
8
Так, под 1152 г. сообщается об очередном походе князей на вятичей: «…и поидоша туда на Вятиче, и тако взята я…» [ПСРЛ, т. II: стб. 455]. См. также: [История Москвы 1952: 14; Рабинович 1964: 74; Никольская 1981: 286–291].
9
В. Н. Татищев (со ссылкой на «Степенную книгу») называет еще Кучку «некоим дворянином, в тех местах живущим» [Татищев 1995: 249]. Ср.: [Кривошеев 2003а; Михайлова 2002].
10
В 1120 г. «Юрий Долгорукий Володимеричь повоева Болгары, а воевода у него был и боярин болшей Георгий Симонович» [ПСРЛ, т. XV: стб. 193]. А в 1130 г. «Георгии Ростовскыи и тысячкои окова гроб Федосьев» [ПСРЛ, т. II: стб. 293] и т. д. См. также: [ПКПМ: 64].
11
Сходным было в XI в. и положение посадников. Они, независимо даже от родственных связей с князем, выступали «главой местного мира» – «городской общины», возглавляя местную администрацию [Алексеев 1980: 28]. Сравнение тем более уместно, поскольку А. Е. Пресняков прямо считал, что Ростов управлялся посадниками [Пресняков 1918: 30].
12
В другую крайность впадает Ю. А. Кизилов, настаивая на том, что ростовской тысячей руководило местное боярство [Кизилов 1982: 11]. См. также: [Воронин 1935; Насонов 1969: 130].
13
Подобные формулы («суть под рукою его», «светлых бояр» и др.) подразумевают знать не только Киева, но и округи – Русской земли [ПРП 1952: 6–7]. См. также: [Ловмянский 1978: 97].
14
Добавим к этому, что летописец для конца XII – начала XIII в. термины «мужи», «бояре», «дружина» употребляет как синонимы. Одних и тех же лиц он называет то «боярами отца его», то «мужами отца его» [ПСРЛ, т. I: стб. 422]. С другой стороны, «Володимерьская дружина 300» (дружина г. Владимира) называется «дружиной» князя Всеволода и его «мужами» [ПСРЛ, т. I: стб. 402–404]. Такая терминологическая расплывчатость, отражающая реальную действительность, прослеживается и в других землях Руси [Пашин 1986: 16].
15
Историки настаивают, что этой силой было только местное боярство [Воронин 1935: 217; Насонов 1969: 130, 146; Кизилов 1970: 18, 25]. Ю. А. Лимонов приходит к выводу, что «личность нового князя устраивала все прослойки феодального общества, кроме крестьянства» [Лимонов 1987: 46]. Необходимо заметить, что заключение относительно сельского населения основывается сугубо на логических умозаключениях автора и не подкрепляется источниками [Лимонов 1987: 45].
16
Видимо, здесь были замешаны и церковные круги [ПСРЛ, т. I: стб. 350; т. II: стб. 520].
17
Еще большему, чем прежде, переключению дружинного боярства на местные интересы способствовала ликвидация даней в пользу Киева – одного из основных их занятий ранее.
18
«Сама князя молода бяста, слушая боляръ, а бояре укажуть и на многое именье» [ПСРЛ, т. I: стб. 375].
19
Так было в Галицкой Руси [Пашин 1986: 18].
20
Кстати, этому, так сказать, новому поколению «передней» дружины нельзя отказать в последовательности действий. Выступая здесь против Михалки и Всеволода, они и впоследствии окажутся в лагере, ведущем борьбу против них, – в лагере «ростовцев» [ПСРЛ, т. I: стб. 330].
21
См.: [Дьяконов, Якобсон 1982: 3; Фроянов, Дворниченко 1988: 17–19; Теория государства 1995: 26–28, 31, 47 и др.].
22
В работе 1995 г. (в целом отвечающей требованиям современных наук об обществе), посвященной теоретическим проблемам возникновения и развития государственности, возникновение городов-государств у восточных славян относится к VIII–IX вв. (см.: [Теория государства 1995: 180, 183]), с чем трудно согласиться, ибо в тот период восточные славяне находились на племенном уровне общественного развития, а город-государство подразумевает более высокий уровень общественной организации – территориальный. Нет оснований говорить и о раннеклассовой основе восточнославянского общества того времени [Теория государства 1995: 183].
23
См., напр.: [Костомаров 1870: 30–31; Сергеевич 1902, т. 1: 12 и др.; т. 2: 112–113, 118; Пресняков 1909: 203, 206; Кривошеев 1988; Фроянов 1980: 234–236 и др.].
24
«Изложение военных событий» см. в [Фроянов 1980: 669–672].
25
Следует помнить, что под «владимирцами» Ю. А. Лимонов разумеет мелких и крупных «местных феодалов».
26
Правда, в другом месте он пишет о «междоусобной княжеской распре» [Дубов 1985: 46].
27
Лаврентьевская летопись лаконично и настойчиво проводит мысль о единении братьев, но не об их раздорах или о столкновении городских общин. Этому дали объяснение А. Н. Насонов, М. Д. Приселков, Ю. А. Лимонов. Согласно их мнению, в Лаврентьевской летописи отложилось летописание князя Константина. Княжеский летописец тщательно сглаживал негативные моменты, относящиеся к Константину и ростовцам. Напротив, в двух указанных летописях события изложены объективнее и полнее, что связано с их владимирской ориентацией [Приселков 1940: 87; Насонов 1924: 23–26; 1940: 193, 222, 229; Лимонов 1967: 165–167].
28
Как отметил М. Н. Тихомиров, «время Ярослава Всеволодовича было эпохой наибольшего, хотя и кратковременного процветания Переяславля, сделавшегося на этот раз стольным городом сильного князя» [Тихомиров 1956: 415]. Думается, однако, что главной причиной его взлета явилась организационная (и в политическом, и в военном смысле) зрелость городской общины.
29
Участником владимирского веча, поведавшим «емоу вся бывшаа въ граде Володимири» [Летописец Переяславля Суздальского: 110].
30
Полностью соглашаемся с И. Я. Фрояновым и А. Ю. Дворниченко, считающими, что «участие “воев” в княжеских “которах” нельзя расценивать только в качестве поддержки, оказываемой населением того или иного города своим князьям, ибо в нем находила отражение межобщинная борьба, получившая широкое распространение в древнерусской жизни. Поэтому изучение межкняжеских конфликтов невозможно вести, отвлекаясь от соперничества и противоборства древнерусских городских общин, городов-государств. Нарушая данный принцип, мы неизбежно придем к односторонним выводам, искажающим историческую реальность» [Фроянов, Дворниченко 1988: 204].
31
Юрьев-Польский в дальнейшем не участвовал самостоятельно в межгородской борьбе, видимо, находясь в полной зависимости от города Владимира. Эта же зависимость, усугубляющаяся географической близостью Юрьева к Владимиру, возможно, и послужила одной из причин бегства князя Владимира в Москву.
32
И в более ранней своей работе он писал, что «действия Владимира отнюдь не были его внезапной авантюрой. Он опирался на самих москвичей и хотел прочно утвердиться в Москве» [Тихомиров 1947: 18). К этому следует лишь добавить, что «сам факт появления “удельных” князей – знак не столько роста княжеской семьи, сколько возросшей самостоятельности пригородов. “Удельные князья” выступают, несомненно, как выразители интересов местных городских общин. Внешне это выливалось в военные столкновения» [Фроянов, Дворниченко 1988: 199].
33
В отечественной историографии ряд исследователей полагали, что Кострома в начале XIII в. относилась к Ростову, видя ее среди пяти городов, «данных» Всеволодом Константину [Корсаков 1872: 137 и др.; Козловский 1840: 9; Кизилов 1982: 46]. Однако более распространенным является мнение, что Кострома находилась в это время под эгидой Владимира [Миловидов 1886: 24–26 и др.; Экземплярский 1891: 66; Пресняков 1918: 43; Кучкин 1984: 100; Рябинин 1986: 99]. К Владимирской волости относилась и Соль Великая, а к Переяславской – Нерехта [Кучкин 1984: 100; Рябинин 1986: 99).
34
Представляется, что несколько преувеличивает значение Костромы Ю. А. Кизилов. Отмечая расположение города «в гуще земледельческих поселений», прохождение через него «важнейших дорог» в Новгород и на север, он считает возможным сделать следующий вывод: «Все это рано выдвинуло Кострому в число важнейших центров Руси, и за влияние над ней сыновья Всеволода III вели не одну кровопролитную войну» [Кизилов 1982: 36–37].
35
«Сколь ни значительна была военная роль князя в Киевской Руси, все же не он, а вече распоряжалось в конечном итоге народным ополчением, – напоминает И. Я. Фроянов. – Князю как военному специалисту высокого класса поручалось главным образом командование войском, строительство и организация вооруженных сил» [Фроянов 1980: 208].
36
Средневековые писатели не учитывали этой попытки Москвы. «Ее судьба представлялась неожиданной и дальнейшим поколениям севернорусского общества, – замечал В. О. Ключевский. – Задавая себе вопрос, каким образом Москва так быстро поднялась и стала политическим центром Северо-Восточной Руси, древнерусское общество затруднялось найти ответ: быстрый политический подъем Москвы и ему казался исторической загадкой… Причина загадочности первых успехов города Москвы заключается в том, что древние памятники нашей истории отметили далеко не первые моменты его роста, а уже крупные внешние приобретения, каких добилась Москва после долгих и незаметных подготовительных усилий» [Ключевский 1988: 7]. Представляется, что рассмотренные события и были одним из проявлений «подготовительных усилий», кстати, не замеченных и самим историком.
37
О попытке Москвы к обособлению пишет и Ю. А. Кизилов. Однако в его глазах оно связано с усилением московского боярства. «К началу XIII в. это местное московское боярство представляло уже значительную силу и проявило определенную тенденцию к обособлению. В феодальную войну начала XIII в. отсюда уже “свели” силой пытавшегося здесь закрепиться князя Владимира Всеволодовича. Но в домонгольскую пору московское боярство еще не успело объединиться в такой мере, чтобы “налезть” собственного князя». Также «определенную тенденцию к обособлению» проявляли Тверь и Дмитров [Кизилов 1970: 22, 72–73].