Избач
Даже от монотонного шипения коптилки веяло чем-то родным.
Потянув на себя дверь, уловил едва заметное движение за ней – вроде скрипнули половицы, вроде кто-то живой там…
Что, если это Варвара?! Каким-то неведомым образом вернулась с того света и решила встретить мужа. Может, и не умирала вовсе, померещилось ему все – от начала до конца.
В доме-то все по-прежнему: и запахи, и звуки.
С колотящимся сердцем открыл дверь, ступил в горницу и увидел женский силуэт на фоне окна.
– Господи! Варюха! Варенька! – вырвалось у него, губы затряслись, сердце замерло. Но в ответ раздалось совсем не то, что он хотел услышать:
– Дядя Федь, это я, Даша, Дарья Лубнина… Вы уж извините, что забралась сюда… Без вашего разрешения, не выгоняйте… Слышала, как сегодня Байгулов требовал поселить вас здесь, вот и решила… У меня к вам просьба. Одно лело важное. Помогите.
– Дашка, ты? – он поднес горящую керосинку к самому лицу незваной гостьи. – Что ты тут делаешь? И не страшно тебе?
Девушка опустила глаза и произнесла, как заклятье:
– После того, как я увидела сегодня отца, мне ничего не страшно.
– Петра? Где ты его могла видеть? Он же в лесах скрывается, в банде.
Даша коротко пересказала Федору сцену в правлении, не забыла и про то, как Байгулов ее выпроводил.
– Уж чего-чего, а мстить они умеют, – заключил Федор, качая головой. – Зуб за зуб, кровь за кровь…
– Дядь Федь, вы поможете моему тятьке? Я знаю, вы дружили когда-то. Он чуть живой, его Байгулов пытает, чтоб выдал, где скрывается банда и кто ее новый главарь. Может, вы знаете? Какая же я была дура, когда хотела отречься от него… Какая же дура.
Мотая головой, Дарья расплакалась, опустившись на широкую лавку. Федор подошел, начал гладить ее по голове.
– Отречься от родного отца? Как можно? Родная кровь ведь! Ты чо! Он тебя на свет породил, вырастил, а ты – отречься?! Ишь, удумала!
Потом Федор долго расхаживал по темной горнице, присаживался на лавку рядом с Дарьей, снова ходил. Когда-то его точно так же – раненого – утащили друзья с огорода, выходили, не дали умереть. А Петр Лубнин – настоящий мужик, пахарь, хлебороб. Надо помочь, иначе погибнет, Байгулов ни перед чем не остановится. Федор знал: если не поможет Петру – потом себе никогда не простит.
К тому же внутри ворочался червячок сомнения: правильно ли он поступил, пристрелив недавно тех двоих, спасая Байгулова. Не согрешил ли тем самым?!
Он нащупал в кармане наган, вышел в сени, снял с гвоздя моток веревки, с полки взял рыбацкий нож. Ориентировался в темноте свободно, это был его дом, его сени.
Заглянув в горницу, коротко бросил:
– Пошли, Дарья. Где его держат?
Глава 4
Емельяновна знала: если партийного секретаря с утра в правлении не поймать, потом – гиблое дело. Спешила вовсю, думала – не успеет. В это утро ей повезло: Гимаев был в кабинете один, ставил какие-то крестики в журнал, что-то вычеркивал, изредка слюнявя огрызок карандаша.
По причине молодости очками не пользовался, хотя немного щурился, отчего Емельяновна заключила, что зрение его подводит. Увидев старуху в проеме дверей, Илюха сделал предупредительный знак, мол, входить не надо. Через пару минут вышел в коридор и, взяв Емельяновну под локоток, повел во двор правления.
– Говори, дорогуша, внимательно тебя слушаю. Зачем пришла?
– Вчерась утром Манефу видала у себя в сарайке. И Федька Чепцов там же, истинный крест. Вдвоем, стало быть, они… Ровно муж с женой…
– Федька? Чепцов? – Илюха хлопнул себя по коленкам. – Ничего не боится, шельмец! Ну, ну, продолжай…
– Позапрошлой ночью они ко мне с каким-то сундуком залезли, потом сховали где-то, сундука-то нетути… Мужик по походке, повадкам – Федька Чепцов, точнёхонько.
– Сундук, говоришь? Интересно… – выйдя вместе с женщиной во двор и осмотревшись, партийный секретарь продолжил – А что ж ночью-то ты не спишь? Так у окна и кукуешь? Ночью спать надобно.
– Все одно сна нету, старческое это, видать. Интересно мне, какой-такой сундук-от. Тяжеленный, кой-как перли. У меня в хате под окном такой же стоит.
Гимаев почесал затылок, прошелся до угла дома, зачем-то похлопал по бревнам. Потом вернулся, спросил вполголоса:
– Если мы с понятыми нагрянем с обыском, ты сделаешь вид, что ничего не знаешь про квартирантов своих. Как будто в сарай не заглядывала уже несколько дней. Поняла? Сундук, говоришь, в сарае?
– Ну да. Нешто я не понимаю?! – женщина утерла уголком платка набежавшую слезу. – Так и порешим.
Секретарь посмотрел по сторонам.
– Скажи еще вот что. Ты кому-то еще про сундук болтала? Хоть одной живой душе в деревне?
– Да что ты, что ты… – испуганно запричитала женщина. Потом испуганно замолчала, обхватила голову руками.
– Вот, никому и не говори! Зачем нам шумиха? – приказал Гимаев и похлопал ее по плечам. – А теперь ступай домой и, как будто ничего не видишь, ничего не знаешь. Прикинься полной дурой, короче. Сиди тихо, как мышка в норке.
Емельяновна перекрестилась и собралась уже уходить, но все что-то медлила.
– У меня, это… Печь дымит шибко… Посмотрел бы кто. Попросила Елисейку Юхина глянуть, дак он, варнак, третий день не чешется. А я задыхаюся.
– Мне-то зачем это говоришь? – поинтересовался Гимаев. – Я ведь партийный секретарь, а не завхоз, не печник.
– Зато ты власть, – Емельяновна махнула рукой вверх, как бы демонстрируя высоту этой власти. – Могешь приказать, тебя послушають.
– Ладно, – Гимаев легонько пнул деревянную чурку, валявшуюся на траве. – Поговорю я с Елисеем. А теперича ступай, ступай… Дел у меня – хватает. Да помни, что я говорил, чтобы как мышка!
Когда Емельяновна исчезла за деревьями, Илюха подумал: «А зачем мне, собственно, понятые! Мне, секретарю партячейки! Точно Емельяновна сказала – я же власть!»
Заскочив в кабинет, достал из нижнего ящика стола наган и отправился к дому Емельяновны. По мере приближения шаг его становился все медленней.
Он вдруг вспомнил Углева, погибшего от рук бандитов. Они вдвоем с ним видели, как Чепцов с бандой входил в Огурдино… Теперь Углева нет. Выходит, он, Илюха, один остался. Из тех, кто правду знает про Чепцова. Больше живых свидетелей не осталось.
Не раз пытался сообщить Байгулову эту новость Илюха. Но того все дела какие-то отвлекали, не получалось – чтобы с глазу на глаз. А сказать при всех у Гимаева язык не поворачивался.
Понаблюдав за сараем в огороде какое-то время, он убедился, что никто туда не заходит и оттуда не выходит. Осторожно перепрыгнув через невысокую изгородь, подбежал к сараю и заглянул внутрь. Ничего особенного: хлам, сено, сломанное колесо от телеги, дырявая бочка… Где тут можно сундук спрятать?
Он сделал несколько шагов внутрь, заглянул под доски, валявшиеся на земляном полу. Нет, определенно Емельяновна что-то не то ночью разглядела. Померещилось ей! Карга косоглазая!
Выйдя из сарая, он уловил сверху какой-то неясный то ли свист, то ли хруст. Поднял голову, но ничего не увидел: кто-то резко ударил его по затылку чем-то тяжелым. Потеряв сознание, секретарь сполз по стенке сарая на землю и повалился на бок.
* * *– Председатель! Председатель, слышь, просыпайся, ради бога!..
Антипиха колотила неистово в окно, рискуя разбить стекло вдребезги. Когда в темном проеме, наконец, вспыхнул свет, и показалась взлохмаченная спросонья голова Устина Мерцалова, женщина перестала колотить. Пока он убирал с подоконника горшок с геранью, пока открывал раму, Антипиха качала головой из стороны в сторону и охала.
– Ты что, дурная? Стекло ведь разобьешь! – прикрикнул на нее председатель, высунув голову. – Ни свет, ни заря, долбишь…
– Собирайся скорей, пошли в коровник, пятнистая Дымка простудилась похоже, встать не может.
– Ах, ты, нечистая! Никак, опять Цыпкин закутил? – догадался председатель, ощерив рот, где Антипиха привычно углядела отсутствие одного из зубов.
– А то кто ж?! – взмахнула руками Антипиха. – У нас одна причина.
Когда шли по утренней росе к коровнику, Мерцалов поносил скотника на чем свет стоит:
– Его убить мало, стервеца. Пьет не просыхая! Наверняка недосмотрел, или напоил чем-то, когда вернулись вчера с пастбища.
– Уж ты разберись с ним, Устинушка, уж я тебя прошу. Ведь загубим коровенок-то, – причитала Антипиха, едва поспевая за председателем. – Их у нас и так немного.
Между домами там и тут клубился туман, полы председательской накидки от травы мигом промокли.
В коровнике судачили несколько доярок, разбуженный ветеринар Чалов, осмотрев корову, сказал, что ее лучше забить – все равно сдохнет. Ночи уже холодные, а скотник не положил на ночь подстилку, в результате у Дымки развилось воспаление.
Едва рассвело, Устин вломился в провонявшую самогоном хибару скотника. Тот спал прямо на полу в шароварах, сапогах и майке, завернувшись в драный пыльный половик. Рядом покатывалась пустая бутыль из-под самогона. На старом обшарпанном столе среди хлебных крошек и разлитой морковной заварки валялась облепленная мухами рыбная голова.
Кое-как подавив в себе рвотный приступ, председатель начал будить Никифора, при этом унюхал такой перегар, что едва сам не отключился.
– Просыпайся, пьяная скотина! – отвешивая Никифору одну оплеуху за другой, приговаривал Устин. – Ты ответишь сейчас за все. Перед колхозом ответишь.
В ответ Цыпкин мычал неразборчивые обрывки фраз, икал, отрыгивал. Наконец, Устин вспомнил про увиденную возле хибары полную дождевую бочку, схватил первую попавшуюся по руку посудину, сходил, зачерпнул и вылил на голову просыпающегося скотника.
Тот едва не захлебнулся, вскочил, замахал руками, закашлял.
– Что, не нравится? – усмехнулся вовремя отскочивший Мерцалов. – А ты думаешь, Дымке понравилось ночевать на голой земле выменем, как ты ее вчера оставил, тварь! Подымайся, урюпина!
Кое-как вытащив скотника из удушливого смрада на воздух, председатель окунул его несколько раз головой в ту самую дождевую бочку, потом, услышав скрип телеги, замахал рукой проезжавшему мимо печнику Рашиду, чтобы тот остановился и захватил их.
Покачиваясь в телеге, Цыпкин сперва стучал зубами и кутался в мешковину, потом начал трезветь почти на глазах. На председателя он глядел с нескрываемой злобой, а когда подъезжали к правлению колхоза, откровенно сказал, тупо уставившись в одну точку:
– Зря ты меня сюда привез, председатель. Как бы не пожалеть.
– Ты мне еще угрожаешь?! – опешил Устин, поблагодарив Рашида.
– А вот увидишь, – раздумчиво заключил Никифор, самостоятельно спрыгивая с телеги. – Куда дальше-то идти? Показывай!
Ответить Устин не успел, так как увидел направлявшихся от коровника почти бегом к ним нескольких баб во главе с Антипихой. Женщины приближались стремительно, на ходу вооружались, с дороги подбирая булыжники, отламывая жерди от изгороди.
«Бабий бунт, не иначе, – подумал председатель. – Не сдобровать Цыпкину! Убьют ведь, до смерти задубасят! А скотников у меня больше нет.»
Никифор почувствовал угрозу, и, пошатываясь, направился к крыльцу правления. Устин поспешил следом, то и дело оглядываясь на приближающуюся толпу.
Затолкав скотника поскорее в дверь, председатель повернулся к женщинам и выставил вперед руки:
– Бабоньки, никакого самосуда, я вас прошу. Убьете Цыпкина, кто за коровами ухаживать станет?
В ответ разразилась многоголосица, в которой невозможно было ничего разобрать. По-видимому, у доярок «накипело», и они не собирались прощать Никифору того, что случилось с Дымкой.
Скотник тем временем, держась за стены, медленно двигался по коридору. Одна из дверей резко отворилась, и мускулистая рука, схватив за воротник, заволокла его в темный кабинет.
Едва дверь захлопнулась, в коридоре появился председатель. Не увидев Цыпкина, какое-то время стоял, почесывая в затылке. Потом заглянул в одну дверь, другую.
– Куда делся? Вроде, только что… Тьфу, нечисть! Ну, ничего, за трудоднями все равно подойдешь, уж я тебя, сердешного… Тогда и…
Когда Устин нескорым шагом направлялся к коровнику, его догнал Кныш. Поздоровавшись, какое-то время молча шел рядом.
– Слышал, Никифор опять проштрафился?
– Проштрафился? – председатель от негодования остановился. В нем все клокотало, даже дергался левый глаз. – Он корову загубил, подписав себе тем самым смертный приговор. Теперь забивать придется. А ты – проштрафился! И ведь убег как-то, гад! Прямое вредительство, вот что это! Уж я его упеку, это я обещаю… За синие моря, за высоки горы…
– Может, не стоит с плеча рубить, – щурясь от проглянувшего меж облаками солнца предложил Кныш. – Чай, не гражданская сейчас. Я его, конечно, не оправдываю, но… Надо дать шанс человеку исправиться.
– Ты что, тысячник, очумел? – Устин задохнулся от негодования. – С ума спятил? Какой шанс не просыхающему пьянчуге? Уволю к чертям собачьим! И точка!
– Кого вместо него поставишь? – умело повернул разговор Кныш, уставившись председателю прямо в глаза. – Отвечай, ну! Я жду!
– Да хоть… того же… – председатель оказался не готов ответить. Постоял, возмущенно хватая щербатым ртом воздух, но так ничего сказать и не смог. Кандидатур подходящих не было. – Слушай, а что ты его защищаешь? Он тебе кто: сват? брат?
– Никто он мне, – пожав плечами, ответил спокойно Павел. – Просто уволить можно легко, а найти кого-то на его место – черта с два! Может, ты коровам станешь подстилки подкладывать? Уж я бы посмотрел, как у тебя это получится. Ты найди сначала, а то пострадают только коровы. Он ведь не всегда пьяным бывает. Иногда и просыхает.
Председатель скривил щербатый рот и неловко дернул головой от возмущения так, что шапка съехала на глаза.
– Странно как получается. Ни Гимайка его не защищает, ни Байгулов… Долго ты его намерен покрывать? До каких пор?
– Пока ты не найдешь ему подходящую замену. Как найдешь – тогда и увольняй. А щас… что толку порожняк гонять?!
Оставив председателя в недоумении, Кныш развернулся и пошел в сторону околицы.
Мерцалов осмотрелся вокруг, как бы ища поддержки у окружающих, но кроме Романа Сидорука, копошившемся в тракторе, никого поблизости не оказалось.
– Может, ты растолкуешь мне, Роман Николаич, – подойдя к трактористу, председатель протянул ему руку, но вовремя отдернул, так как увидел всю черную, в машинном масле, пятерню Сидорука. – Что такое в хозяйстве нашем деется? Мне мозгов моих не хватает, чтоб понять.
– Что такое? Не слышал я, – начав привычно вытирать руки грязной тряпкой, Роман присел на корточки. – О чем ты тут с тысячником… перетирал. Не имею привычки чужие разговоры слушать.
– А тут и слышать нечего. Этот Никифор – пьянь непросыхающая, из-за его пьянки скоро коровы дохнуть начнут. Вредительство натуральное. А Кныш его покрывает, дает шанс, видите ли… Как это понимать? Его ж прямая обязанность – спрашивать с таких, а он… И сейчас принялся его защищать. Ты что-нибудь понимаешь?
– Ничего не понимаю, и понимать не хочу, – плюнул в траву Сидорук, поднявшись и забрасывая тряпку в кабину. – Это твои дела, ты и разбирайся. У меня клапана регулировать надо – об этом голова болит. Уж извини, Устин…
С этими словами Сидорук забрался в кабину, запустил двигатель, и вскоре грохочущая махина скрылась из поля зрения Мерцалова, оставив его наедине со своими мыслями.
* * *Разговор с председателем Павлу стоил немалых усилий. Давно так паршиво на душе не было – словно его обвиняли в том, чего он не совершал. Увидев случайно в окно, как возмущенные бабы бегут вслед за повозкой с Никифором и Устином, он «прострелил» ситуацию в два счета. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы, глядя на гневных доярок, догадаться о причине их негодования.
Опять Цыпкин угодил в дерьмо, вытаскивать из которого скотника придется ему, Павлу. Затащив пьянчугу в свободный кабинет, он прижал его к стенке, чуть не придушив:
– Что ты опять учудил, выкидыш? Во что влип?
– Кака разница? – ухмыляясь нараспев промурлыкал Никифор, обдав Павла сивушным перегаром. – Ты ить меня все равно не дашь в обиду, правда? Защищать станешь, аки зеницу ока! Потому как я тебе нужен… Ой, как нужен…
Скотник собирался продолжить мысль, но в этот момент в коридоре заскрипели двери, и Павлу пришлось заткнуть тому рот, чтобы он не выдал местоположение. Если бы председатель начал проверять все кабинеты до конца, то наверняка обнаружил бы обоих. Появились бы ненужные вопросы, сплетни, догадки… Но Кнышу повезло: Мерцалов дотошностью не отличался, счел, видимо, ниже своего достоинства шарить по кабинетам.
Павел не знал, что делать. Бить скотника – бесполезно, он напьется и не чувствует боли. А «настучать» Роману про то, что видел однажды, сидя на березе, Никифор мог в любой момент, сомневаться не приходилось. Капитолина подробно рассказала Павлу про визит Цыпкина к ним домой, про грязные намеки и все такое.
«Вот, значит, какую игру затеял, сволочь! Шантажист хренов!»
Когда Мерцалов вышел к возмущенным дояркам на крыльцо, Кныш несколько раз встряхнул скотника, голова Никифора при этом гулко ударилась о стенку.
– Вот что, змееныш… Перед возмущенными бабами сам – как хочешь, так и оправдывайся. А я пошел.
– Что мне бабы, – усмехнулся скотник, опустившись на корточки. – Они ж сердобольные, смилуются. Ну, хлестанут пару раз вицей. Стерпим!
Вспомнив последние слова Никифора, Павел поднял с дороги вицу и начал хлестать воздух направо и налево, словно перед ним лежал пьяный в дугу скотник и молил о пощаде.
Весь погруженный в свои проблемы, он не сразу заметил подводу, которая его обогнала. Присмотревшись к тому, кто сидел в телеге, Павел присвистнул, отбросил вицу, выхватил пистолет и кинулся за повозкой.
В повозке сидел не кто иной, как бывший кулак Федор Чепцов.
– Э, останавливай! Все, приехали, хватит, покатались! – крикнул он извозчику Кирьяну, догнав повозку и наставив оружие на Федора, безропотно поднявшего руки. – А ты слазь, контра! Средь бела дня разъезжаешь по деревне, и никто тебя не арестует. Чудеса, да и только. Прогуляемся до ГПУ, сдам тебя Байгулову. Он придумает, куда тебя на этот раз упечь. А, может, к стенке, а?
– Дак я к нему и еду.
Спрыгнувший с телеги повиновался, пошел с поднятыми руками в сторону ГПУ. Идти пришлось недолго, Байгулов сам попался навстречу.
– Что за маскарад?! – строго спросил ГПУшник, чуть не выхватив наган у Павла. – Не настрелялся еще?
– Это чистокровная контра, Назар! – обиженно заметил Кныш, пряча наган в карман. – Я такое могу порассказать…
– Ага, и он контра, и он, и он, – начал Байгулов, тыча пальцем в проходящих мимо мужиков и баб. – Если все вокруг контры, с кем социализм строить будем? А? Ты об этом подумал?
– Уж точно не с этим! – огрызнулся Павел, кивнув на Федора. – Это ж бывший храповец, его в банде видели. Ну, ты даешь, Назар!
– Что, и доказательства есть? – насторожился Байгулов.
– Если надо, найдутся, – угрожающе произнес Кныш.
Федор невозмутимо помахал рукой извозчику Кирьяну, чтоб тот подогнал телегу, не спеша уселся на прежнее место и небрежно бросил:
– Так и скажи, что жена моя тебе приглянулась, Варюшка, царство ей небесное, вот и готов всех собак на меня повесить. Лучше поведай, как с Ереминым подрался, как изувечил его, и как он угодил после этого в больницу. В это время, как мне помнится, храповцы и напали внезапно… Это поинтересней будет!
– Он правду говорит? – Байгулов развернулся к Павлу, положив тому руку на плечо так, что тысячник стал ниже ростом.
– Правду, – отвел глаза в строну Кныш. – Только это никого не касается. Никого, понятно?
– Ты отправил в больницу Глеба, и это никого не касается?! Ты сам-то себя слышишь? Это ж прямая диверсия! За такое и арестовать можно!
Кныш только теперь осознал, как все оборачивается против него и начал потихоньку отступать. Федор тем временем кивнул Кирьяну, тот стеганул лошадь, и телега двинулась дальше. Павел же, продолжая пятиться под напором ГПУшника, пытался как-то оправдаться, но у него не очень получалось:
– Ладно тебе, Назар, ну, подрались мы из-за бабы. С кем не бывает! Кстати, это не я его сковородой по башке приложил, а она… Я ее, между прочим, защищал. Честно, честно…
– Правильно, вали все на мертвую-то, – обозленный Назар, держа руку на кобуре, продолжал наступление. – Она уже не оправдается. А тебе, глядишь, и зачтется. Короче, так: через час собираемся у меня. Поставлю вопрос ребром, решим, что с тобой делать. Не явишься – из-под земли достану, так и знай!
Сплюнув в кусты, Байгулов направился, куда шел. Павел поднял руку, попытался догнать:
– Назар, подожди… Дай объяснить…
– Цыть! – рявкнул, резко обернувшись, ГПУшник. Павел чуть не налетел на него. – Какой ты тысячник? Ты бабник-похабник! Колхоз надо поднимать, а ты по бабам шастаешь! Взять бы бараньи ножницы, да отчекрыжить тебе по самый корень! Щупалец твой.
Оставшись один посреди улицы, Кныш несколько раз топнул ногой, подняв клубы пыли. Куда ни кинь – всюду клин. Там Никифор угрожает «заложить» его перед Романом Сидоруком, здесь – Байгулов «шьет» диверсионную деятельность. Что за жизнь!
* * *К полуночи заметно похолодало.
Выйдя на крыльцо, Федор поежился. Подумал еще, что надо бы вернуться, поискать в сенях что-нибудь теплое из одежки, может, даже овчинный тулуп. Но возвращаться было дурной приметой, и он уверенно шагнул с крыльца.
Сделав несколько шагов, заметил возле калитки чью-то тень.
Едва на крыльце появилась Дарья, тень метнулась им навстречу.
«Никак Манефа, – мелькнула догадка в голове Федора. – Эх, некстати!»
– Я так и думала, – гаркнула женщина, разбудив собак в соседних дворах. – Сердце чуяло. Думаю, дай, схожу, проверю. Мужик, он ить, и есть мужик… завсегда. Кобель! Покажись, кулачка-комсомолка, блудовка, во всей красе своей! На дворе полночь, а ты в доме чужого мужика. Это как? Срамота!
– А так, что ты дура и ничего не соображаешь! – цыкнул на нее Федор, – нашла, к кому ревновать, она ж девчонка совсем! Разинула каравай на всю деревню! У нее отца схватили и пытают, мы на выручку пошли. Высвобождать.
– Угу, так я и поверила…
– Не хочешь, не верь, тетка Манефа, – затараторила навзрыд Дарья, – но не мешай, ради бога. Так ты всех разбудишь! А еще лучше – пошли с нами, поможешь. Правда, дело это рискованное… Но я готова жизнью рискнуть ради тятьки своего.
Что-то было в словах девушки такое, что проняло Манефу. Приложив ладонь к губам, женщина запричитала:
– Оиньки… Кажись, правда… Чо ж это я, а?
Поняв, что лучший способ искупить свою нечаянную вину – это помочь в святом деле, Манефа молча направилась следом за Дарьей.
Тяжеловато шагая впереди женщин, Федор подумал, что к середине октября, пожалуй, могут и белые мухи полететь. Предложение Байгулова переселиться в свой дом поступило очень вовремя. Хоть и болит душа, бьется в груди, ровно голубица в клетке, а только все одно – налаживать надо жизнь. Хоть так, хоть эдак. По-другому никак. Не в банду же снова подаваться!
– Не знаю я, где его держат, – призналась девушка, трясясь от холода. – ума не приложу!
– Зато я, кажется, знаю, – буркнул Федор, вспомнив свое пребывание в карцере, куда его Еремин полгода назад доставил прямо из дома «тепленького», обвинив в убийстве кузнеца. Больше арестованного держать было негде.
– Меня тама держали, – призналась Манефа, двигаясь следом за Дарьей.
Подкравшись к карцеру со стороны двора, Федор разглядел ту самую решетку, сорвать которую снаружи ему показалось несложно, если использовать лошадь. Только где ее взять?
Словно прочитав его мысли, Дарья предложила:
– Я могу на Гнедунке приехать. Он сильный, рванет – от решетки ничего не останется. Только я боюсь, что разбудит он своими копытами всю округу.
– Копыта можно обернуть чем-нибудь, спеленать, мешковинкой какой ни на есть. – предложила Манефа, для наглядности изобразив все на своей ноге. – Тогда шуметь они не так будут.
– Слыхал я про такое дело, но никогда не занимался, – признался Федор. – Где мы сейчас мешковину найдем?
– А я занималась, – уверенно, почти по-солдатски, доложила Манефа. – И найду, ежели надо. Мой Тимоха покойный, царствие небесное, как-то подковал коня неудачно, копыто треснуло. Хозяин взбрыкнул, дескать, лечи лошадку. Обратилися к ветеринару, он разные примочки делал, копыто подрезал… А я заматывала… вроде как бинтовала. Удивлялася тогда, коняга замотанным копытом ступал неслышно пошти. Правда, мешковину надо прочную, хватат ненадолго.
Манефа с Дарьей ушли готовить Гнедунка, а Федор подкрался к решетке и вдруг услышал сзади неясный шорох. Обернулся и увидел, как по изгороди мелькнула чья-то тень. Он решил проверить – кто за ним следит. Нащупав в кармане нож, осторожно направился к изгороди. Приближаясь к ней, чувствовал, что там кто-то прячется. Резко подавшись вперед, разглядел Корнея – поповского сынка.