Река

Жене Татьяне. Главному человеку в моей жизни.

Лучший способ предсказать будущее – это изобрести его.

(Д. Габор)

Часть 1

Она казалась бескрайней. Хотя иногда и угадывалось вдали нечто, указывающее на признак берега. То силуэт высохшего дерева, то размытая расстоянием, неясная линия холмов. А, может быть, всё это подбрасывало ему воображение, обрывки прежнего опыта. Прежней жизни. Сейчас, в реке, всё было совсем не так. Вода вокруг тела была какой – то разряженной, полувоздушной. Можно было погрузиться в нее полностью, надолго, что совершенно не меняло ощущения то ли плавания, то ли полета. Под поверхностью можно было дышать. Но дышал ли он? Он видел своё голое тело, таким, как оно было лет в 20. Упругие, рельефные мышцы, гладкая кожа. На голове под рукой ощущалась, давным – давно забытая, густая прическа. Посмотреть бы на лицо! Но как? Вода, или то куда он попал прямо из госпитальной палаты, ничего не отражало. Несла его таким новым и незнакомым, вернее, забытым, плавно покачивая в своих струях.

Голова была ясной, какой – то проветренной, что – ли. Он понимал, что умер. Жизнь закончена. И, слава Богу. Последние месяцы там были не то чтобы мучительными. Он иногда, всё реже, обретал способность приходить в себя, понимать, что умирает, и опять впадал в беспамятство. В редкие моменты «яви» видел возле кровати родных. Ему было жаль их, вина за принесенные им хлопоты и трудности совсем добивала остатки оптимизма. Хотелось уйти.

Теперь всё закончилось. Но что началось? Что это за скольжение в полу-воде, полу-облаке. Это вечно будет продолжаться, или какой-то этап очищения, что – ли? Так текли не спеша, как сама река его мысли, тягучие, без намека на волнение или тревогу, как у человека без забот, и мыслей, к примеру, наблюдающего за бегом водомерки по глади пруда.

И свет! Он поражал. Не было ему аналогов в той жизни. Сразу и оранжевый, и розово – голубой. Он не менялся, но чудились, то звучание, едва уловимых алых тонов, то проблески фиолетового. Это было не солнце, не электричество. Свет был везде, даже под толщей потока, внизу. Менялся его, света, характер только на линии горизонта, отделявшего воображаемое небо от такой же, воображаемой Реки. Он называл их словами, наиболее подходящими из его опыта, из прожитой жизни.

И вдруг он вспомнил! Нет, скорее ощутил. Он уже существовал в таком свете. Да! Вот он сосет свой малюсенький пальчик, открывает и закрывает глаза, еще не умеет думать. Но этот свет вокруг! Он обволакивает, пронизывает жидкость окружающую его крохотное тельце, позволяет видеть недавно сформировавшимся глазам. И те же ощущения невесомости и покоя, как и сейчас.

Он еще дальше, без всяких усилий, продлил это воспоминание. Нашел и разницу. Тогда свет уходил на время, видимо ночью, и он уже ничего не помнил про темноту. Спал, наверное, маленький будущий ОН.

А ОН теперешний, удивился этому воспоминанию, такому невероятно отчетливому, как будто снова прожил этот краткий кусочек бытия, жизни до рождения. Попробовал вспомнить еще какой – ни будь эпизод своей почти девяностолетней жизни. И понял, что помнит ВСЁ! О каком бы случае или дате не задумывался, память, а может быть и что – то более сильное, сразу переносило его в это мгновение, и он был тем, каким был в это далекое, или близкое время.

Взгляд упал на левую руку. Ниже локтя, почти до кисти кожа была заметно светлее. Этот след от детской ссадины был заметен долго. Только в старости исчез под многолетним слоем загара. И перед глазами (вернее не перед глазами, а вокруг) лето. Старая дорога на пляж. Он перешел в восьмой.

Гордо сидит на новом, взрослом велосипеде ХВЗ – Харьковский велозавод (передние ручные тормоза, фара, и – чудо в те времена – три скорости с переключателем на руле!) Каникулы. Он едет на пляж. На Дунай. Вот уже проехал загородную ТЭЦ с нещадно дымящей угольной пылью трубой, переезд без шлагбаума, но с табличкой «tren de atenție» – «берегись поезда», оставшейся еще с румынских времен Бессарабии. А дальше крутой спуск. Новый велик испытывался на всех режимах. Он поднажал на педали, ускоряясь, чтобы взлететь на следующий за спуском подъем. Но серый с крапинами ствол придорожной акации (он видел все чешуйки и крапинки на стволе, и как дерево росло в глазах по мере приближения) неожиданно встал на его траектории. Да, скорость он явно превысил! Сила инерции не позволила ему повернуть вслед за дорогой. Вынесла на обочину. Тормозить поздно! Он понял – надо падать. Не въезжать же новеньким ХВЗ прямо в ствол. Направив велик вправо от угрозы, сам он свалился на дорогу, покрытую угольным шлаком, слева от дерева. ХВЗ не пострадал. А по его левой руке, как наждак прошел. От кисти до локтя. На месте содранного верхнего слоя кожи через непривычно белую плоть проступали первые капли крови.

До пляжа было рукой подать. Там друзья нарвали густо росшего вокруг подорожника, облепили листьями ссадину и замотали в его майку. Купался он в сторонке от буйной компании, высоко держа раненную руку над головой.

Он еще раз удивился четкости и яркости воспоминания. Сколько оно длилось? Как долго он был там, в прошлом? Минуты, час, а может быть долю секунды? Взгляд невольно упал на левую руку. Только что там была свежая рана. А сам он был подростком, налитым детской, бурлящей энергией.

Как чудесно окунаться в свою жизнь, опять быть там, не на этой реке, а в закончившейся недавно земной жизни. Правда, воспоминания не разрешали ничего изменить. Всё приходящее было копией, причем строгой, прошедших событий. Не мог он в этом эпизоде замедлить заранее бег велосипеда, уйти от дерева.

Подумалось – а как было бы здорово проживать вспомнившиеся эпизоды жизни с возможностью внести в них изменения! О сколько жизненных ситуаций он повернул бы в нужное, правильное русло! Но понимал, что даже здесь, на Реке, это не возможно.

Прошло какое – то время. Невозможно было определить его протяженность, не было за что зацепиться, ни смен времени суток, ни ориентиров по берегам, ни самих берегов. Время без мыслей, без эмоций, как какой-то сон в анабиозе.

*****

И, вдруг, он опять не на Реке! В прошлом.

В Одессе февраль. Слякоть. Сыро. Небо затянуто серой мглой. Сыплет редкий снежок. Тает на земле. Они, трое студентов второкурсников, пользуясь субботой, устроили банный день. На улице Ленина попарились в самой чистой тогда в городе бане. Распаренные и довольные купили по бутылке «Жигулевского» в гастрономе напротив. 37 копеек бутылка. Тут же на тротуаре пьют из горлышка. Не уходят. Надо вернуть бутылки и получить 12 коп за каждую. А это деньги для студента.

Рядом со входом, на тротуаре продают пирожки. С мясом по десять копеек, с горохом по шесть. Стоит тумба с емкостью для горячей воды. В нее вделаны две кастрюли с пирожками. Продавщица, монументальная дама, лет под пятьдесят, выглядит, как и должна выглядеть одесская торговка пирожками. На мощный торс надета телогрейка, на нее натянута  когда – то белая, засаленная куртка, Над красным от здоровья и холода круглым лицом с крупными, рублеными чертами высится прическа «хала» из выбеленных перекисью волос. На руках перчатки с обрезанными концами. Пальцы напоминают короткие розовые сардельки. Она ловко накалывает пирожки вилкой, кладет их на кусок серой обёрточной бумаги. Сдачи дает только когда покупатель устанет ждать и напомнит.

Запах от пирожков идет не ахти. Жарят их в самом дешевом костном жире. В гастрономе он по 60 коп. за кило. Да и сколько пирожков прожарится в этом килограмме!? Даже они, вечно голодные студенты, такое не покупают.

Вот по тротуару медленно, шаркая подшитыми валенками, бредет старая еврейская бабуля. На ней древнее, выцветшее пальто с остатками какого – то меха вокруг шеи. На голове серый платок из козьего пуха. В руке авоська с бутылкой кефира и французской булочкой. Спина сгорблена. Большой еврейский нос висит книзу, как у Бабы Яги.

 Старушка поравнялась с лотком. Конечно, ей не нужны эти пирожки. Она  знает, на чем их жарят и что кладут внутрь. Но ей надо с кем – то пообщаться, оставить хоть какую память о выходе из дома. Она притормаживает, топчется на месте и скрипучим голосом с  неистребимым акцентом, но громко и внятно спрашивает:

У Вас пигожки с чэм?

 Продавщица, не повернув головы в ее сторону и даже не скосив глаз, мгновенно и громко «выдает в эфир» только одно слово:

– ДА!

Бабка понимающе пожевала губами, опустила еще ниже свой нос и пошаркала дальше.

******

Почему он вдруг очутился в этом, забытом в старости крохотном кусочке долгой жизни? Ответа не было.

Жаль, подумал он, но без досады, просто констатируя факт отсутствия ответа, как констатировал появившийся впереди, далеко-далеко, еле видимый островок. Или бугорок на берегу на повороте реки.

Течение, не замедляясь и не прибавляя ходу, приближало, увеличивало в размерах этот кусочек суши. Да, островок с длинной отмелью и скудной растительностью на небольшом, метров в пятьдесят, бугорке. По его склонам двигались какие-то тени. Похоже, это были люди. Через несколько минут он действительно разглядел полтора десятка человеческих фигур в длинных светлых балахонах.

Ноги коснулись дна. Впервые. Оказывается, оно у реки есть. Он побрел по мелководью, выходя на отмель. По мере выхода его плечи, руки, чресла, всё, что покидало воду, покрывалось таким же белым балахоном, как у островитян. Это была не ткань, не вата, какой казалась издали. Это можно было сравнить с очень плотным слоем тумана, сформировавшегося вокруг его тела. Когда его ноги окончательно вышли на сушу, туман покрывал его до пят. В него можно было погрузить руку, ощупать голое тело, но убрать его или изменить форму было невозможно.

К нему направились три ближайшие фигуры. Двое мужчин, белый и негр, и маленькая девочка, по всем признакам китаянка, или вьетнамка.

Он услышал, нет, ощутил внутри себя вопрос встречавших. Он родился внутри, но явно шел от них. Он даже не понял, на каком языке этот вопрос пришел, просто прочел мысль, обращенную к нему:

– откуда ты пришел, человек?

– из России, послал он мысль в ответ.

Он был уверен, что ответил и был услышан по оживлению на лицах взрослых и удивленно распахнутым глазам девочки.

–тогда тебе повезло!

С радостью на лице белого мужчины пришел к нему такой же безгласный ответ.

–иди за мной.

Они прошли всю длинную отмель, поднялись на пологий бугор, покрытый редкой травой. Пятеро сидели в круг лицом друг к другу, и по оживлению на лицах и даже жестикуляции было видно, что они увлечены таким же немым, но бойким разговором.

–Там есть русский, просигналил мысленно провожатый.

А ему уже не надо было ни каких пояснений. Он бросился к одному из сидящих с немым возгласом:

–Олежка! Это ты, дружище!

Подскочил к встававшему навстречу другу и коллеге по работе. Раскрыл объятия. Но руки прошли сквозь друга, как сквозь воздух.

–Стоп, Влад, ты что, только прибыл?

Олег отошел на шаг, смотрел смеющимися глазами и немо продолжал:

–тут телячьи нежности не проходят. Бестелесные мы дружка для дружки. Даже голосом не поговоришь. Садись. «Поболтаем». Он руками обозначил кавычки. Вопросов у тебя, поди, с вагон?

*****

Он вспомнил, а лучше сказать, очутился в их каморке без окон, но с очень высоким потолком, так что ребята на высоте трех метров устроили балкончик из досок, служивший местом отдыха в период авралов. Стол прораба с арифмометром «Феликс», счетами и стопкой справочников с таблицами расценок. Его первое рабочее место на руднике «Маяк» в заполярном городке Талнах, спутнике легендарного Норильска. Он, желторотый выпускник Одесского политехнического, прибывший по распределению, и получивший должность мастера. И его первая бригада, все не старше 26 лет, в основном, после армии. Виктор Киселев, по прозвищу матрос – служил на флоте, Генка Жереги – молдаванин по национальности и кличке. Бригадир Жора Трущев, и Олежка, на год старше Влада, крепко сбитый невысокий блондин.

Специалистами среди строителей и монтажников они были не простыми. Монтировали и налаживали системы автоматизации, среди многочисленных организаций слыли «интеллигенцией».

-помнишь, Влад, как за харчами в гастроном для нас на «Маяке» бегал? – Олег смеялся одними глазами, – как мы тебя в выработки не пускали…

–Да! Я сейчас, как будто, в нашей прорабке сижу. Пару раз с вами спускался. Понял, что работа налажена и мне под землей и делать нечего. Бригадир понятно объяснил – твоё дело, мастер, материалы подвозить, инструмент, инструктажи да наряды. А уж когда перед Новым Годом авралили, недели две вы практически без перерывов работали, спали на «балконе», тогда и харчи за мной были. Меня то, к молодой жене на ночь отпускали, а сами четко справились. И не бурчал ни кто. Жора сказал, что за два три отгула и хорошую декабрьскую зарплату всё сделают. Не первый раз под Новый Год объект сдавать.

Влад постарался. Наряды закрыл, как мог, вернее, сколько пропустил Отдел труда и зарплаты. А 30 декабря работа была закончена. Он с бригадой выпили пару бутылок «Московской» на 12 человек за наступающий 1969 год. А после выходных Влада забрали в отдел подготовки производства, присвоили должность старшего инженера.

-Я знаю, Олежа, что ты давно, уж лет как двадцать ушел. Я уже в Москве обретался. Ты в Лесосибирске. Но тридцать лет на нашей фирме вместе! Не забыть.

–Да, Влад, курево меня тогда подкосило. От него и завелась в глотке эта дрянь, полтора года и амба! Да и сейчас этот табачный змей меня на Реке держит! Никак не очищусь. Другие, с моего времени уже давно там, дальше пошли… Ага, вижу по твоим глазам, ты еще не в курсе здешних порядков. Мы здесь временно. Душа должна от сора, от гадости отряхнуться. У кого это быстро идет, кто правильно жил, у других трудно. Будет у тебя впереди и «водоворот» и «омут» и последнее – «водопад». После них и оценят, можно ли твою душу в новую жизнь пускать.

–Вот это новости! Я то думал веками по Реке без толку… А тут! Что же у тебя не срослось?

–Я же говорю, курево проклятое! До сих пор нет – нет, да как скрутит охота затянуться. Сил нет. Но уже редко. Молюсь, чтобы отпустило. Я тут Тараса увидел. Тот тоже годами мается. Но у него другое. Злость к людям. Да ты его помнишь – дерьмо человек.

– Вспомнил. Вот оно как? Не зря тогда его на собрании прокатили.

*****

Влад сидит в небольшом актовом зале в их монтажном управлении. Его, секретаря комсомола, принимают кандидатом в члены КПСС. Всё прошло гладко. Второй пункт повестки – прием из кандидатов в члены партии молодого специалиста.

Тарас Билык родом был с Западной Украины, а ВУЗ окончил в Харькове. Приехал с женой Светланой, ее взяли в плановый отдел. Тарас поработал мастером на участке, а потом был назначен в технический отдел начальником. Любимым его развлечением было выйти в коридор покурить, оставить щелку в двери и подслушивать, о чем подчиненные говорят. А так как его подчиненные были женщины, то они не могли сидеть молча. Потом начальник заходил и начинал выяснять отношения, вплоть до угроз доложить все «секреты» начальству. Был он на работе неприкрытым карьеристом, рвался всеми силами подняться на большую зарплату. Да и на Север приехал исключительно за «длинным рублем». Как будто про него ходил анекдот:

«В чем разница между украинцем и хохлом? Украинец живет на Украине, а хохол живет там, где больше платят!»

Светлана, его жена, полненькая украинка-хохотушка с открытым и добрым характером вдруг стала грустной и необщительной. А иногда приходила с запудренным синяком под глазом. На расспросы не отвечала, но однажды не выдержала и по секрету рассказала женщинам о причине конфликта в семье. Тарас был категорически против детей, считал, что надо деньги зарабатывать, а не на пеленки горбатиться. Когда Светлана забеременела, погнал ее на аборт со скандалом и даже кулаками.

Для карьеры, Тарас еще в институте вступил кандидатом в члены КПСС. Инструктор из Райкома, сидящий в президиуме ожидал стандартную процедуру: «Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно! Поздравляю…» Да не тут то было!

Слово попросили рабочие коммунисты с участка, где Тарас поработал мастером. Первым выступил Олег.

–А я с таким в партии не хочу находиться. Если коротко, сволочь он порядочная. Да не машите мне, знаю, что собрание! А молчать не буду. Когда у Сашки Антоненко травма была, ну стружка от «болгарки» в глаз попала. Сильно болело. Он что, попросил Сашку сказать, что дома случилось. Ну, чтобы акт не составлять и ему за несчастный случай премию не срезали. А Сашке по бытовой травме по больничному только три дня. Дальше справка. Без оплаты. Ты, гад, что обещал!? С премии отдашь. А потом зажал.

А когда Рудику на малыша собирали, на подарок. Ты кроватку покупал. Сказал тридцать рублей. Оказалось 12 -90. А деньги замылил, в наглую. Пугал, что наряды порежешь, если выступать будем. Гнида, ты…

Его дополнили друзья по бригаде. Все как один высказались за отказ в приеме кандидата. Характеристики стяжателя и карьериста, человека, противопоставляющего себя коллективу, интригана и наушника, были высказаны ему в лицо, как говорится, без купюр. Да еще и с женской стороны были разоблачения его безобразного поведения в быту.

Инструктор райкома пытался как-то защищать кандидата, мол, так не принято, кандидаты всегда принимаются… Но его мнение осталось при нем. Председатель собрания поставил вопрос на голосование. Все подняли руку «против». В кулуарах после собрания инструктор, поморщившись, сетовал на нахлобучку в райкоме, что, мол, пустил собрание на самотек и т.д. Но нам пожал руки и сказал:

– Бывал я на разных собраниях, но такого здорового и принципиального коллектива не встречал. Молодцы!

Да. Владу повезло с коллективом первой, и как оказалось единственной его работы. Самый «пожилой» по возрасту в управлении был начальник. Ему было 39 лет. Нет, поправил себя Влад. Софья Михайловна, главный бухгалтер, успела повоевать командиром зенитного пулеметного взвода. За глаза ее называли Сонькой Пулеметчицей. Так ей подкатывало к пятидесяти. В Норильске тогда средний возраст жителей был 27 лет. Не удивительно, что уже в 28 Влад стал главным инженером, а в 32 и начальником.

Через неделю Тарас забрал жену, уволился и отбыл в своё Закарпатье.

–Вот же уникальный человек был. До сих пор злоба его душит. Меня увидел, так прям в лице переменился. Отвернулся. Не дадут ему дальше хода. К гадалке не ходи.

Олег продолжал с доброй улыбкой,

– как же мне приятно нашу фирму вспоминать! Ребят. Жаль, обняться здесь нельзя. Сейчас остров уйдет. Прощаться будем. Знаю, ты Влад, долго не поплаваешь. Пропустят дальше. Хорошим ты мужиком был.

И действительно. Суша начала быстро сужаться, уходить вниз. Вот уже вода коснулась ступней и начала подниматься выше. И белый покров исчезал по мере подъема воды.

И нет острова. Нет людей. Сон это был, или явь. Ответа нет. Есть гладь бесконечного скольжения блики световых оттенков на угадывающейся границе воды и неба, покой и отсутствие понятия ВРЕМЯ.

Не сон, не явь…

*****

И он, еще студент, открывает случайно выбранную в библиотеке книгу с таким названием. «Не сон, не явь». Тоненькая, в бумажном переплете, на плохой бумаге, она и по содержанию не подходила к тогдашним его пристрастиям – Джек Лондон, Майн Рид, Фенимор Купер. На серенькой обложке указан автор Йожа Хорват. Но с каким удовольствием он читал этого не знакомого широкой публике югослава, так мастерски выписавшего незатейливый сюжет об охотнике – любителе, что второй сезон охоты выслеживал красавца оленя в горных лесах! Он окунался в лесную природу, в переживания героя, в подробности оленьей охоты. И, наконец, вместе с героем смотрел в оптический прицел на вожделенную добычу, красавца оленя с роскошной короной рогов. Как тот стоял в клубах рассветного тумана, вытянувшись в струну навстречу слабому ветерку и ловящего большими, нервными ноздрями запах опасности. И вместе с героем он опустил карабин. Не смог убить красоту…

А будь я этим охотником, подумалось ему. Смог бы выстрелить? И не мог сам себе честно ответить.

А вот один свой выстрел он бы отменил. Вспомнилась щемящая досада, сожаление, что вернуть мгновение уже нельзя.

И он уже на острове в дельте Енисея. Июнь. Тундра вся еще в снегу. По протокам, огибающим остров, с непрерывным шорохом идет лед. Льдины, наползающие на пологий мыс, под напором своих подруг громоздятся друг на друга, пока на мысу не вырос мини айсберг из искрящихся под солнцем голубых, прозрачных глыб. Чистейший, холодный воздух, в небе вереницы перелетных птиц…

Он не был охотником, даже ружья не завел. Поехал, вернее, полетел на вертолете за 220 километров на север от Норильска, просто посмотреть на это ежегодное чудо – весеннюю охоту на гусей и уток. Взял на себя все хозяйственные заботы. Кормил своих попутчиков охотничьими трофеями, с удовольствием варил и щи с гусятиной и плов с уткой. Пек блины, варил каши. Дичь, что набивали друзья, ощипывал, смолил на костре, потрошил (сердце, печень, пупок вкладывал внутрь тушки), упаковывал птицу в полиэтиленовый пакет и складировал в вырытый в снегу холодильник.

А иногда брал ружье отдыхающего товарища и сам стрелял птицу. Стрелял хорошо, еще в школе имел спортивный разряд по стрельбе из мелкашки.

И вот ночью, благо в этих широтах солнце не заходит, он сидит в белом балахоне в «скрадке» и видит налетающую прямо на него стайку из пяти гусей. Вот до них уже двадцать метров. Он для удобства встает во весь рост. Поднимает тульское автоматическое – на пять выстрелов – ружье. Гуси от неожиданности тормозят в полете крыльями и зависают перед ним, как в тире. А сзади, от охотничьего домика слышится крик:

– Не стреляй. Влад! Не стреляй.

Но поздно. Один выстрел по крупному самцу он уже сделал. Тот упал прямо под ноги охотнику. Подбежал старший друг Николай, охотник с двадцатилетним стажем. Поднял гуся,

– Смотри, кого ты сбил. Я же кричал – не стреляй! Это же Краснозобая Казарка. Краснокнижная. Их так мало осталось.

Грудь, шея и голова птицы были пурпурными. Такую красоту редко встретишь.

Да, за этот выстрел было стыдно. Но отменить его было уже невозможно.

*****

А здесь, на этой удивительной реке, птиц не было. Не было рыбы в воде. Даже комаров и мух он ни разу не видел. Но чувствовал, что есть неумолимое и постоянное могучее течение, что несет его, да и всех, кто сюда попал или еще попадет согласно неведомым правилам, программе.

Эпизоды прошлого, переживаемые им снова здесь, по другую сторону жизни были такими яркими и отчетливыми, что не шли ни в какое сравнение с прижизненными воспоминаниями или снами. Как такое возможно!? Пробовал он включить логику, найти объяснение. Он проживал эти отрезки своей долгой земной жизни снова, возвращался в то время.

А не попробовать ли придать этим возвращениям в прошлое какой – то порядок? А ну, что я делал… , он задумался, подбирая отрезок прошлого. А вот, проверим, – в Новый Год, в девятом классе? Это был год, цифра появилась мгновенно перед внутренним взором, прямо горела, 1961.

Сработало! Их восемь человек. Одноклассники. Сидят за накрытым столом. Вадим открывает шампанское. Нет, это дешевая шипучка, вдвое дешевле шампанского. Но антураж тот же – бутылка, фольга вокруг горлышка, стреляющая в потолок пробка, градусы… Девочки притворно изображают испуг, взвизгивают под хлопок вылетающей пробки. Вовка Соколов говорит тост,

– В общем, всё ясно, за Новый год, чтобы, значит, прошел побыстрее. А в следующем у нас выпускной. Конец школе. Скорее бы!

Опрокидывает фужер с напитком в рот. Пробует по – гусарски выпить залпом. Газированное вино не помещается, пена рвется у Вовки изо рта. Он, захлебнувшись, закашлялся. Пена и брызги во все стороны! Все хохочут.

Родители хозяйки, Наташки Завьяловой, ушли в гости. Ни кто не мешает компании. Наскоро закусив, выпив еще по фужеру кислой шипучки, приглушают свет почти до полных потемок и начинают танцевать под радиолу. Влад танцует с Наташкой. У него ни с кем из класса не было «романтических» отношений. Одноклассницы казались не интересными. Каждый день видишь их в школе, привык. Да и подрастали вместе с младших классов, дрались, обзывались. Какая тут романтика или загадочность. Другое дело красавицы из других школ, неведомые и недоступные.

А тут Наташкино лицо в сумраке, с улыбкой и прикрытыми глазами в сантиметрах от его лица. Тела плотно припали друг к другу в медленном танце. Губы не произвольно тянутся навстречу. Поцелуй. Первый в жизни! Голова закружилась, во всем теле появилась неведомая истома. Коленки ослабли, вот – вот подкосятся. Вот это чудо! Он даже не мог предположить такого удовольствия.