Рассказы невозвращенца

Свердловский зоопарк сквозь судьбы Родины

Именно там, под истерические крики павлинов и хохот гиен, началась моя недлинная трудовая карьера. Я работал ночным сторожем. Бревенчатая будка отапливалась дровами – поленья потрескивали, на мерзлых торцах их появлялись пузырьки и пар, огонь бросал на стены причудливые тени… Нигде и никогда не спал я так крепко, так беззаботно, как в том далеком зоопарке за полноценные 95 рублей в месяц!

– Твои волосы костром пахнут, – восхищенно шепчет мне подружка на лекции. Я ее не слушаю, так как увлечен расчетами – если к стипендии прибавить зарплату сторожа и доход от фарцовки, то обнаружится, что институт заканчивать… невыгодно! Кто же даст молодому специалисту, инженеру-технологу, больше 120 рублей в месяц? Да нет таких зарплат. А сейчас я при бабках, уважении и романтическом запахе костра…

Но всё хорошее когда-то заканчивается – скоро я получу диплом и уйду в жизнь без павлинов, где сон прерывист и неровен, где денег за него никто не платит.

Но это всё потом. А пока, сряхнув снег с полена, я закидываю его в печку и завороженно смотрю на огонь. В криво прибитом радио негромко шепелявит Брежнев. Кажется, хвалит хлеборобов Кубани, а может, и рыбаков Заполярья – речь его непонятна и наполнена шипящими, будто он поляк. Очень старый, изможденный, совсем изношенный, никуда не годный поляк.

Далеко в павильоне рычит-жалуется на судьбу лев Руслан: ему опять достались одни кости да мослы – кормчая, дрянь, посрезала всё мясо. Ничего – намедни я видел, как он, молниеносно высунув из клетки лапу, когтем подцепил большую бурую крысу, бежавшую по канавке вдоль клеток. Не пропадет уральский лев Руслан. И я, наверное, не пропаду.

Снаружи бесшумно, крупными хлопьями валится белый снег. К часу ночи все стихает.

В сторожке тепло и кажется, что жизнь будет вечной…

Умер Брежнев

…Помню, погода в этот день была мерзопакостная – холодно, сыро, слякотно. Оттого приехать вечером домой было особенно приятно. Дома были пельмени. Думал – начну сейчас их лопать в тепле и уюте, да приобщаться через телевизор к сокровищнице советской эстрады – Пугачёва там, Кобзон, Лещенко…

Телефона у меня еще не было. Таких как я поднимали "по цепочке" – дежурный звонил тем, у кого был установлен домашний телефон, а уж они были обязаны пешком обойти и оповестить всех сотрудников, что живут неподалеку. За мной пришел поддатый и вечно хмурый участковый Нечаев – он потом повесился, но никто не знает почему.

– А чо за тревога-то? – спрашиваю. – Учебная или как?

– Или как. Брежнев воткнул.

– Чего воткнул? Куда? – растерялся я…

В коридорах ОВД висел стойкий запах перегара, и казалось, что качается само здание райотдела – такого огромного количества пьяных в милицейской форме я ни до, ни после уже не видел!

И то сказать – объявить тревогу в День милиции! Выдернуть из-за стола в самый-самый праздник! Общее настоение, тем не менее, было благостное – все понимали, что тревога объявлена лишь техническая: так положено, раз главный вдруг помер. Зато не придётся проверять чердаки и подвалы, либо мерзнуть в оцеплении. Никто не грустил, не было и ощущения смены эпох. Утром всех отпустили по домам, велев вернуться в 2 часа, но мало кто пришел.

Потерпевшим во всей этой истории оказался влюбленный опер Валера Куренной. У Валеры на пятницу в ресторане "Большой Урал" была назначена свадьба, но её, как и другие подобные мероприятия по всей стране, отменили и перенесли в связи с объявленным в стране трауром.

Он, впрочем, потом всё равно развёлся…

Римма

В далеком 1980-м Римма Исакова вместе с дипломом Свердловского пединститута получила распределение в поселок Ромашково на севере области. Четырнадцать часов на поезде, потом автобусом. Поселок этот представлял собой унылую россыпь черных двухэтажных бараков да частных домов. Было, правда, там и свежее здание белого кирпича – Шахтоуправление, еще несколько панельных пятиэтажек, а больше там не было ничего: лишь грязь да огромные комары. Поселкообразующим предприятием были две глубокие шахты, куда в железных клетках посменно опускалось все мужское население. По странной логике в относительно опрятных пятиэтажках расположились общаги, а, например, такое важное учреждение, как школа, – занимало деревянный барак. В соседнем, еще более запущенном и обитом гнилой вагонкой бараке разместилась милиция, дальше по улице – поликлиника. Даже райкомы КПСС и комсомола ютились в бараке, правда, выбеленном известью. Римма не была избалована комфортом – она родилась и выросла на окраине уральской столицы, тем не менее от вида места, где ей теперь по закону полагалось отработать три года, сделалось зябко и захотелось немедленно уехать обратно. В общежитии новоприбывшей выделили отдельную и очень светлую комнату на последнем, пятом этаже, прямо напротив душевой, и Римма несколько успокоилась – ну что такое три года отработки, когда тебе только двадцать два? Мухой пролетят! А там можно будет вернуться в Свердловск или еще куда поехать – да хоть в Москву или даже на юг!

В школе, кроме указанного в дипломе преподавания истории, ей поручили вести уроки географии и биологии, о которых она не имела представления. Но начинать работу со скандала ей не хотелось, и Римма потихоньку втянулась в учительскую рутину. Через месяц, узнав, что у молодой учительницы есть разряд по лыжам, ей поручили еще и физкультуру. Дело в том, что преподаватель труда был склонен к запоям и в такие периоды пропавшие часы заменялись физкультурой – вот эти непредвиденные занятия и поручили молодому специалисту Римме Исаковой. Выгнать же трудовика было совершенно немыслимо – он потерял ногу на войне, и теперь какой-то маршал дважды в год присылал на адрес школы персональные поздравления. Ну как такого уволишь?

Ученики были не сахар, но в целом управляемы – гораздо хуже обстояло дело со взрослыми. С таким повальным, безнадежным алкоголизмом Римма столкнулась впервые. В дни, когда на шахте выдавали получку или аванс, поселок напоминал поле битвы: пьяные валялись у подъездов, на скамейках, автобусных остановках, на детских площадках. Особенно много их было за гаражами, где пролегал самый короткий путь от школы до дома – в такие дни, чтобы избежать неприятностей, молодой учительнице приходилось делать солидный крюк.

За этими гаражами и случилось первое несчастье. Обычно там, на импровизированной скамейке из бревен, в окружении нескольких алкашей сидел коренастый парень с колючими глазами. Звали его Гендос – в детстве, наверное, был Геной. Поначалу Римма, торопливо проходя по натоптанной тропинке к себе в общежитие, слышала брошенные вслед смешки и поганые реплики, но вскоре это прекратилось – видно, Гендос запретил своим шестеркам открывать рот, и она шла в полной тишине, чувствуя спиной его сверлящий взгляд. Все это было очень неприятно, но нагрузка в школе была приличная – после тяжелого дня совсем не хотелось идти длинным путем через улицу Калинина. В тот злополучный вечер Римма, как обычно, спешила домой и боковым зрением заметила, что Гендос сидит на скамейке один без привычного антуража, смотрит в землю, нервно хрустит пальцами. Учительница прошла дальше, а он, бесшумно поднявшись, по-кошачьи побежал за ней и с силой ударил кулаком в основание головы – там, где шея переходит в затылок. Римма упала лицом вниз, но через минуту пришла в себя – одежда на ней была закинута вверх, трусики порваны, а сзади судорожно бился Гендос, пытаясь пропихнуть свой член, но у него ничего не получалось. В конце концов он кончил ей между ног, встал и растворился в сумерках, а Исакова, поднявшись, побежала в общагу. Она долго-долго плакала под горячим душем, бесконечно намыливая и смывая места, к которым прикасался подонок. В милицию решила не обращаться, ведь даже девственность не была утрачена…

Злосчастные гаражи она с тех пор обходила стороной. Характер Риммы изменился – теперь она нередко кричала на учеников, а двойки ставила не задумываясь. Кроме того, написала письмо в Свердловск своей хворой запущенным диабетом матери, в котором потребовала, чтобы та срочно оформляла инвалидность. Под предлогом ухода за больной матерью Римма рассчитывала прервать обязательные три года отработки и вырваться из этого зоопарка, как она стала про себя называть поселок. От всех дополнительных нагрузок в школе она теперь спокойно, глядя директору прямо в глаза, отказывалась – по «Положению о молодых специалистах» уволить ее все равно было невозможно.

Настоящая катастрофа случилась через полтора месяца. Однажды поздно вечером в дверь ее комнаты постучали. Обычно Римма спрашивала – кто там? Однако в этот раз стук был отчетливо-требовательный. «Комендант», – решила она. И открыла. В комнату быстро и пружинисто вошел Гендос и тут же запер дверь на торчащий в скважине ключ. Римма открыла было рот, чтоб закричать, но получила сильный удар кулаком в живот и стала задыхаться, в глазах потемнело. Гендос скинул с кровати на пол матрас и бросил на него свою жертву. В этот раз в кармане у него был тюбик детского крема, и он долго, с перерывами насиловал учительницу, замотав ей голову простыней. Ушел бесшумно, аккуратно прикрыв дверь. И вновь Исакова плакала и кусала губы под горячим душем. И вновь не решилась пойти в милицию. Воображение рисовало ей большой зал суда, где прокурор всему поселку подробно рассказывает, как именно она была изнасилована. Невыносимо было даже думать об этом…

К работе она утратила всякий интерес, уроки вела чисто механически, а звонку радовалась не меньше учеников. Все это время она отчетливо понимала, что Гендос появится снова, ведь в милицию она не обратилась. Однажды после занятий она спустилась в мастерскую к трудовику:

– Григорий Матвеич, сделайте мне пику.

– Что за пику? Может, нож сделать красивый? – обрадовался трудовик. Фронтовик был очень совестлив – знал, что Римма бегает с учениками в сквере, когда он запьет, и очень хотел что-нибудь для нее сделать.

– Нет. Мне нужна именно пика, короткая и очень острая.

Далее она поведала инвалиду почти правду. Сказала, что с работы идет за гаражами и на нее нападают собаки. Убить псину ей жалко, а ткнуть острым, чтоб не лезли, – самое то.

Через пару дней счастливый трудовик изготовил для нее изумительную трехгранную и очень острую пику длиной с обычную финку, с наборной ручкой, загнутой, как у старинного пистолета. Римма начала готовиться к визиту. Поздно вечером, когда вся общага укладывалась на казенные сетчатые кровати и хождения по коридору прекращались, учительница отрабатывала два движения – левой рукой резко распахивала дверь, а правой вонзала в темноту коридора свое оружие. После этого, раздевшись, она долго не мигая смотрела в потолок и, наконец, засыпала. Гендос, однако, не появлялся…

В пятницу 6 ноября 1981 года в учительской разливали шампанское и пили чай с принесенными самодельными тортами. Часов в семь стали расходиться. Исакову проводил до общаги смешной женатый раздухарившийся математик. Распрощавшись перед дверью, в хорошем настроении она поднималась по лестнице, как вдруг между четвертым и пятым этажами увидела пьяного Гендоса с каким-то нервно хихикающим приятелем. Они ждали ее.

– Пять минут, – сказала она каким-то незнакомым голосом. Парочка осталась в коридоре, а она зашла к себе. Через минуту-две в дверь постучали.

Отворив замок, Римма левой рукой распахнула дверь, а правой по самую кривую рукоятку с хрустом всадила пику в грудь Гендоса – в самую середину. Разжала пальцы и быстро закрыла дверь, провернув ключ на два оборота. Затем разделась, легла в постель, свернулась калачиком и погрузилась в глубочайший сон, характерный для состояния аффекта.

Гендос, надо отдать ему должное, пику вынуть не пытался – рефлекторно схватил рукоятку левой рукой, да так и не отпускал. Он не кричал, не стонал, не жаловался, а, опершись на плечо своего позавчера откинувшегося приятеля Кисы, часто и прерывисто дыша, спустился до второго этажа, где сел на пол, прислонившись спиной к стенке. Просидев тихо с полминуты, Гендос увидел, как от чугунной батареи на противоположной стороне коридора по грязному кафелю, улыбаясь, ползет к нему Смерть. Он отчаянно засучил ногами, пытаясь ее оттолкнуть. Затем завалился на бок, страшно захрипел, закатил глаза и затих.

Киса этот, хоть и числил себя блатным, в ментовке заговорил и в деталях поведал всю историю о том, как Гендос по случаю Кисиного освобождения хотел «угостить» последнего учителкой и что из этого вышло. К слову, заговорил он во многом благодаря тому, что два дежурных опера принялись бить его по почкам кусками толстого телефонного кабеля. Были они, как и вся большая страна в этот праздничный вечер, тяжело пьяны и анализировать Кисины фантазии настроения не имели – их интересовало скорейшее раскрытие преступления.

Римма не слышала шума в коридоре, не разбудил ее и громкий стук в дверь. Проснулась она, лишь когда поднятый ментами комендант общаги открыл дверь дубликатом ключа и стал трясти ее за плечо. В милиции она все честно и подробно рассказала, после чего ее «оформили по сотке», то есть задержали на трое суток в соответствии со статьей 100 УПК РСФСР и увезли автозаком в Североуральский ИВС – изолятор временного содержания, или по-старому в КПЗ. По дороге она еще не вполне осознавала весь ужас происшедшего, но, когда автозак въехал внутрь здания и за машиной стали со скрежетом закрываться гигантские железные ворота, ее охватил ужас. В камере, однако, оказалось тепло и нестрашно, больше того – тут ей сказочно, просто невероятно свезло. Везенье явило себя в виде толстой, неопрятной, многократно привлекавшейся цыганки Хавы – жены сапожника-ассирийца и матери одного из учеников Исаковой. Больше в женском отделении не было никого, хотя мужские клетки были, как и положено в праздничный день, забиты до отказа. От смертельной ли камерной скуки, от врожденных понтов либо просто от желания помочь перепуганной учительнице, но Хава приняла деятельное участие в судьбе новой соседки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.