Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

В поисках глобальной истории

Но что означает написать глобальную историю Афганистана, да и любой другой страны? «Каким образом, – задается вопросом Ванесса Огл, – можно концептуализировать историю глобальных потоков и связей, если она потенциально охватывает не что иное, как весь „мир“? Ведь нельзя охватить все на свете»[22]. Чтобы как-то ответить на этот вопрос, необходимо прежде отделить глобальный масштаб от масштаба дипломатических отношений, или, как в случае XX века, от холодной войны. Традиционно историки считали само собой разумеющимся, что скрупулезное изучение дипломатической переписки раскрывает «все интриги монархов и государственных деятелей» и дает нам подлинную «картину прошлого, объясняющую настоящее»[23]. Однако к началу 1980‐х годов дипломатическая история оказалась атакована со всех сторон[24]. «К сожалению, история международных отношений не может быть причислена к новаторским областям исторической науки в 1970‐е годы», – отмечал Чарльз Майер[25].

К счастью, новые источники и методологические новации позволили опровергнуть эти обвинения. Имперский поворот в исторической науке многих стран, в том числе и Соединенных Штатов, дал импульс изучению обмена информацией не только в политической и дипломатической сферах. Обращаясь к архивам коммерческих фирм, неправительственных организаций и университетов, а также используя постколониальную теорию, историки международных отношений сделали предметом своих исследований не только войны, но и хлопок, жизнь отдельных сообществ и пригородов[26]. Через два с половиной десятилетия после открытия архивов стран Восточного блока, Китая, бывшей Югославии и других стран история холодной войны превратилась в процветающую дисциплину с собственными журналами, институтами и дебатами[27].

Однако иногда уверенность в том, что «вопросы войны и мира являются самыми фундаментальными», ведет к написанию истории с точки зрения американского советника по национальной безопасности – или члена советского Политбюро[28]. Очевидно, что переговоры министров иностранных дел, президентов и генеральных секретарей играли важнейшую роль, поскольку «ведущие политики могут самым фундаментальным образом изменить условия жизни и труда людей». Но, кроме них, есть и другие факторы: реальная или предполагаемая угроза перенаселения, оспы, глобального потепления[29]. Наиболее убедительные исследования отвергают жесткое разграничение структурных изменений и дипломатических отношений, показывая, как «меняющиеся формы транснационального как такового» взаимодействуют с историей, извлеченной из государственных архивов[30]. В них подчеркивается, что биполярный конфликт неотделим от развития того общего состояния мира, корни которого уходят в 1870‐е годы, но которое резко изменилось в 1970‐е годы[31]. В то время как сама глобальная история в настоящее время представляет собой самостоятельную исследовательскую область, глобальный поворот необратимо повлиял на все национальные истории, и не в последнюю очередь на ту часть исторической науки, которая занимается Россией и Советским Союзом[32].

Данная книга методологически следует за указанными выше трудами, помещая историю развития Афганистана в контекст глобальных преобразований понятия «суверенитет». В частности, здесь утверждается, что трудный опыт холодной войны в Афганистане можно лучше всего понять через призму глобальных дискуссий о правах и обязанностях, связанных с постколониальным суверенитетом. Афганистан представляет собой вовсе не забытое богом место, полностью оторванное от глобальных процессов, и путь, пройденный этой страной в XX веке – от британского протектората к международному протекторату через периоды независимости и советской оккупации, – может быть объяснен только с учетом изменений в глобальных нормах, относящихся к обещаниям и ловушкам постимперской государственности. Хотя другие постколониальные страны тоже прошли нелегкий путь, Афганистан не только искал свое место в мире дольше, чем почти любая из них, но, пожалуй, теснее и разнообразнее взаимодействовал и с советским социализмом, и с европейским гуманизмом, и с транснациональным исламом. Именно благодаря разнообразию контактов со столь разными подходами к постколониальной государственности и международному порядку история этого «забытого» уголка планеты помогает лучше понять «большую» историю.

Глядя вперед

Такая судьба Афганистана объясняется тем, что эта страна стала отражением всего мирового порядка как пример «разорванного на части» пространства в процессе становления территориальной государственности. Способ управления, принятый в Дурранийской империи, захватившей в начале XIX века бóльшую часть тех земель, которые в наше время занимают Афганистан и Пакистан, наилучшим образом подходил для засушливой и малонаселенной Центральной Азии и сводился к тому, чтобы «…управлять лучшими участками… и держаться подальше от тех территорий, которые не сулят выгоды правителям или имеют небольшую стратегическую ценность»[33]. Эмиры дурранийской державы не имели «географических притязаний», то есть не стремились удержать своих подданных на определенной территории и потому никогда не очерчивали границ своих владений и не проводили переписей[34]. Но с 1871 по 1896 год сопредельные с будущим Афганистаном государства сами установили границы Персии, российского Туркестана, Бухарского эмирата, Цинской и Британской империй. Роковым стал 1893 год, когда британские колониальные власти в два раза увеличили денежные субсидии Кабулу в обмен на демаркацию англо-афганской границы – линии Дюранда[35]. Эта линия длиной 1640 миль была прочерчена год спустя, чтобы де-факто разделить Британскую Индию и эмират Афганистан. Хотя англичане сохранили контроль над внешней политикой Афганистана, они обязались не проникать западнее линии Дюранда, очертив тем самым пространство афганского суверенитета.

Таким образом, Афганистан стал частью территориально-государственной системы, не имея ни людей, ни компетенций, необходимых для реального воплощения своей территориальности. Более того, однажды влившись в эту систему, он потерял возможность возвращения к прежнему положению вещей. После третьей англо-афганской войны Афганистан превратился в суверенное постколониальное государство – это произошло раньше, чем подобные суверенизации стали мировым трендом. Обособление Пакистана от Британского Раджа в результате раздела Индии в 1947 году еще больше осложнило афганскую территориальную головоломку, решать которую предстояло, не выходя за колониальную линию Дюранда, хотя официальный Кабул никогда не признавал ее в качестве границы. Вскоре неопределенность статуса этой линии стала играть двойную роль: она заключала в себе и потенциальную возможность, и потенциальную угрозу. Считать эту линию границей раз и навсегда определившейся территории означало обречь Афганистан на судьбу «несостоявшегося государства». А трактовать линию Дюранда в ирредентистском духе, вселяя надежду на перекройку границ, означало дать Кабулу средство давления на Пакистан. По мере того как военные инструкторы, экономисты и картографы очерчивали границы стран и строили национальные экономики по обе стороны линии, унаследованная от колониализма неопределенность ее статуса становилась все более явной.

C неясностью границ Афганистана самым роковым образом связаны и стычки, начавшиеся после «десятилетия развития» – 1960‐х годов. Катализатором послужило неожиданное для многих вмешательство Советского Союза в роли защитника идеи территориальности. На протяжении большей части советской истории официальная идеология провозглашала, что СССР станет утопическим коммунистическим обществом[36]. Предполагалось, что государство в конечном итоге отомрет. Однако в 1970‐е годы, когда акторы мировой политики столкнулись с необходимостью взаимодействовать с возникшими повсюду национальными государствами и получившими независимость постколониальными странами, официальная доктрина изменилась[37]. Лидеры СССР и Восточного блока настаивали на том, что построили «развитой социализм» или «реальный социализм» – самый близкий к желаемой утопии проект, который осуществим в условиях капиталистического окружения. Этот «неутопический» советский социализм с точки зрения их политической теории был единственным реалистичным образом будущего[38]. Империалистическая агрессия вынудила коммунистов отказаться от идеи мировой революции и заменить ее тезисом о революции в масштабе национального государства, которое преобразует свои внутренние общественные отношения, опираясь на право территориального суверенитета.

Эта трансформация теории социализма привела к переосмыслению западного гуманизма как вызова социализму и национальному государству третьего мира. Так совершился решающий поворот, без которого невозможно объяснить рост европейского гуманитарного интереса к Афганистану – одной из самых периферийных стран в мире. Этот поворот особенно поразителен в случае Франции и Швеции – стран, которые провели две крупнейшие международные гуманитарные операции, чтобы противостоять советскому социализму в Афганистане. Во Франции группу, которая впоследствии получила название «Врачи без границ», возглавляли бывшие коммунисты, имевшие большой жизненный опыт и лишившиеся коммунистических иллюзий сначала вследствие подавления «Пражской весны», а затем вследствие международного кризиса, связанного с «людьми в лодках» – беженцами из коммунистического Вьетнама. «Врачи без границ» стремились защитить не столько права человека во всем мире, сколько «право на жизнь для вьетнамцев», и потому вскоре перешли на антитоталитарные позиции и стали рассматривать авторитарные границы как бессмысленную условность в тех случаях, когда на карту были поставлены человеческие жизни[39]. В Швеции интеллектуалы, сторонники маоистской альтернативы советскому империализму, провели в оккупированном Афганистане крупнейшую гуманитарную кампанию. Культ партизанского сопротивления уступил место религии гуманности. Как вспоминал один из активистов, «многие из нас не только рассматривали войну во Вьетнаме как оправданную и оборонительную, но и считали вьетнамцев другим типом людей, отличавшимся от нас бóльшим благородством. Но потом мы поняли, что в главном вьетнамцы похожи на нас»[40]. Если советские идеологи полагали, что политическая борьба будет протекать в отдельно взятом национальном государстве, то европейские левые пошли другим путем. Тезис о социализме в отдельно взятой стране уступил место тезису о единой нравственности на планете.

Поэтому, когда 24 декабря 1979 года СССР вторгся в Афганистан и миллионы афганцев были вынуждены бежать в Пакистан, это послужило оправданием для вмешательства западных гуманитарных организаций. То, как гуманитарные НГО осуществляли свое вмешательство, предвещало важную перемену в обычной манере действий левых и в их политике. Неправительственные организации, противостоявшие советским государственникам, проявили себя «не как противники, выступающие против государства снизу, а как создатели горизонтальных альтернатив государственным органам», которые воспользовались неопределенным статусом линии Дюранда, чтобы бросить вызов «социализму в масштабе национального государства» ради общечеловеческой морали[41]. Их лозунгом был суверенный индивидуализм, а не подчинение под лозунгом интернационализма. Советники из СССР считали, что афганцы – это политические субъекты, которых можно сплотить в единой борьбе за справедливость. В отличие от них, гуманитаристы в качестве оправдания своего вмешательства в афганское государственное пространство указывали на страдания людей. Их целью было не уничтожение неравенства, а возвращение общества к тому состоянию, в котором оно пребывало до катастрофы. По сравнению со ста тысячами советских солдат и тысячами советских советников, дислоцированных на афганской территории, примерно полтора десятка людей, разместившихся в полевых условиях в Пешаваре, казались чем-то несерьезным. Но их работа была частью общего дела, которым занималась транснациональная армия, состоявшая из получивших новейшее оружие нескольких сотен тысяч моджахедов. Под контролем этих бойцов находилась хорошо им знакомая и составлявшая большую часть страны территория за исключением контролируемых Советским Союзом городов и дорог. Вплоть до ухода советских войск из Афганистана в 1989 году непредставимый ранее союз бывших левых и исламистов действовал на благо большинства афганцев внутри формально суверенного государства.

Как советское, так и гуманитарное вторжения в Афганистан привели к весьма неоднозначным последствиям. В самом регионе, где шла борьба, пакистанские власти воспользовались общими интересами повстанцев-моджахедов и беженцев, появившихся вследствие советской оккупации, с одной стороны, и международных гуманитарных групп «антигосударственников», – с другой, полагая, что целью всех этих сил являются развал и уничтожение Демократической Республики Афганистан. В течение многих десятилетий пуштунский ирредентизм, часто направлявшийся левыми, угрожал территориальной целостности Пакистана. Однако, когда попытки навечно зафиксировать линию Дюранда в качестве границы между двумя государствами потерпели неудачу, Пакистан воспользовался двумя доминирующими тенденциями левой политики конца XX века – советской территориальностью и гуманитарной посттерриториальностью, – чтобы превратить территории, на которые претендовали афганские ирредентисты, в пространство для экспериментов – не только био-, но и геополитических.

Более того, в глобальном масштабе надежды и амбиции, которые и СССР, и западные гуманитарии связывали с национальным государством третьего мира, не оправдались. В середине 1980‐х, пока «Врачи без границ» и «Шведский комитет по Афганистану» сражались с советским социализмом на территории третьего мира, европейские социалисты и советские коммунисты перенаправили свою политическую энергию из третьего мира в Европу. Когда СССР не только вывел войска из Афганистана, но и согласился с вмешательством ООН в дела этой страны, падение суверенных привилегий стран третьего мира завершилось. Разоренный спонсируемыми Пакистаном моджахедами и поддерживаемый только неправительственными организациями, Афганистан стал образцом той далеко не разумной и не изощренной неуправляемости (nongovernmentality), которая будет господствовать на большей части прежнего «третьего мира»[42].

Методология

Материалы для этой книги – архивные источники, рукописи и интервью – собирались в нескольких странах. Помимо архивов бывшего СССР, теперь находящихся в России, Таджикистане и Кыргызстане, здесь использованы записи десятков полуформальных бесед с бывшими советскими советниками. В США в университете Небраски (Омаха) и в Корнелльском университете хранятся дневники, соответственно, Артура Пола и Роберта Нэйтана, двух американских консультантов, работавших в Афганистане. Из немецких материалов оказались полезны архивы Министерства по экономическому сотрудничеству ФРГ, Федеральных архивов в Кобленце и Политического архива Министерства иностранных дел, в которых содержатся материалы, подробно освещающие экономическую помощь Западной Германии Афганистану. Архив организации «Хьюмен райтс вотч», хранящийся в Колумбийском университете, и документы Хавьера Переса де Куэльяра в Йельском университете дают информацию о контактах между СССР, ООН и американскими неправительственными организациями. Полезны оказались также шведские и французские источники: архивы «Шведского комитета по Афганистану» и «Врачей без границ» позволили выйти за пределы истории англоязычных правозащитных групп и заглянуть в документы двух организаций, которые были наиболее активны в Афганистане во времена советской оккупации. Из британских материалов наиболее важны документы из Национального архива, а также документы Василия Митрохина, в которых содержатся важные статистические данные и информация о связях между советскими академическими организациями и разведкой. В интервью я скрыл имена тех информантов, которые просили их не упоминать.

Условия безопасности и политика властей по отношению к исторической памяти сильно затрудняют полевые исследования в Афганистане. Во время гражданской войны моджахеды разграбили Национальный архив и продавали документы на пешаварских базарах[43]. Что касается местных архивов, то они либо не существовали до 1979 года, либо погибли во время гражданской войны. Сохранившиеся в Национальном архиве в Кабуле материалы весьма богаты, однако остаются неразобранными, и потому неясно, в какой мере они охватывают советский период. Важно отметить, что афганцы до сих пор лишены права голоса в вопросах своей собственной истории. Многие из ведущих политических фигур в современном Афганистане – это бывшие члены НДПА, чье прошлое далеко не всегда подвергалось критической проверке. Характерный эпизод произошел в декабре 2011 года, когда Комиссия по правам человека в Афганистане завершила независимое 800-страничное исследование о массовых убийствах. Его публикация была запрещена, поскольку могли всплыть имена некоторых действующих членов администрации Карзая[44].

Таким образом, эта книга не является социальной или политической историей Афганистана или историей советского вторжения и оккупации; это история международного развития и гуманитарной деятельности в Афганистане. Читатели не найдут здесь истории холодной войны как таковой: хотя в книге рассказывается о событиях, которые являются прямым следствием холодной войны, ее главная тема – переосмысление афганской независимости – выходит за пределы истории противостояния великих держав. Может показаться, что здесь недостаточно акцентированы некоторые важнейшие исторические моменты, и в первую очередь процесс принятия советским руководством решения о вторжении в Афганистан. Однако причина не в том, что они кажутся нам неважными. Об этих моментах написано множество прекрасных книг, но данная работа преследует иную цель[45]. Перед вами рассказ о том, как территориальная государственная власть со всем ее опытом и знаниями соотносилась с областью мира, которая никогда не входила в состав какой-либо империи. Это рассказ о том, как идеи и амбиции относительно умозрительного национального государства «Афганистан» создавали и рушили Афганистан как реальное пространство.

Поэтому на протяжении всей книги мы стараемся не упустить из виду важный методологический вопрос, который можно назвать проблемой собеседника. Во время холодной войны даже самые информированные эксперты судили об афганской экономике и государственности, опираясь лишь на пару разговоров с местными жителями и прогулку по «правильным» кварталам Кабула, – другого личного опыта у них не было. Под «развитием» зачастую понимали не столько строительство государства или экономики, сколько придание смысла разрозненным фрагментам того и другого. Опираясь на беседы с местными жителями, специалисты могли толковать о какой-либо отдельной фабрике, канале, газопроводе, книге бухгалтерского учета или лесопилке, но едва ли – о реально существующем афганском государстве. Американцам, приезжавшим прививать оспу, давали приказ «охватить 100% населения, от новорожденных до умирающих», в то время как у Министерства здравоохранения буквально не было ни клочка бумаги[46]. Советские нефтяники гордились построенными ими буровыми вышками и стальными трубопроводами, но большинство населения отапливало дома кизяком. Афганское государство в конце 1970‐х годов было чистым недоразумением. Имея микроскопические размеры и микроскопический потенциал, оно тем не менее добивалось неплохих результатов: иностранцы платили по его счетам и воображали, что оно существует.

Структура

Книга состоит из семи глав. В первой дается аналитический обзор изучения Афганистана и третьего мира в советском востоковедении и показывается, что, несмотря на постоянную государственную поддержку этой области знаний, советское руководство и специалисты оказались интеллектуально не подготовлены к перевороту, совершенному афганскими коммунистами в апреле 1978 года. Во второй, самой пространной, описывается история развития Афганистана с 1930‐х и до конца 1960‐х годов. В первой части этой главы излагается обычная хронологическая последовательность событий, в ходе которых страна прошла путь от обретения независимости до роли одного из источников холодной войны. Во второй части разбираются четыре конкретных примера различных ресурсов и акторов развития, которые помогают понять особенности государственного строительства в наиболее важный момент. Речь идет об американских и советских финансовых и торговых советниках в Кабуле, об американских гидрологах в южном Афганистане, о советских нефтяниках на севере страны и, наконец, о западногерманских специалистах по лесному хозяйству на востоке Афганистана. Эта вторая часть могла бы составить самостоятельную главу, однако при таком решении возникал риск того, что рассказ о проблемах, с которыми сталкивался Афганистан в период холодной войны, оказался бы оторван от тесно связанного с ними контекста межвоенных событий. В третьей главе речь пойдет о 1970‐х годах, и особое внимание будет уделено региональной геополитике, переосмыслению советского социализма и идеологии европейского гуманитаризма. Четвертая глава посвящена советским молодежным советникам в оккупированном Афганистане; здесь показано, как советское представление о территориальности зашло в тупик, столкнувшись с проблемой колониальных разграничений. В пятой главе изучается вопрос о том, как советские активистки и их афганские коллеги трактовали «женский вопрос». Шестая глава посвящена преобразованиям, происходившим в северном Афганистане под советским влиянием и под воздействием деятельности гуманитарных организаций. Наконец, в седьмой главе мы вернемся к южным и восточным границам Афганистана, чтобы показать, как альянс моджахедов и гуманитарных НПО отнимал власть не только у кабульского правительства, но и у ООН; этот процесс сопровождался возникновением острых проблем, касавшихся как государственного строительства, так и гуманитарной помощи.