Одинокие
«Вектру» он тоже подогнал задом. Так удобнее свалить труп в багажник, рассудил он, но прежде, чем сделать это, Пятак достал из бардачка электрический фонарик и еще раз внимательно осмотрел тело. Лицо залито кровью, и освещенное маломощным и узконаправленным световым пучком казалось неестественно бледным и желтым. Торчащий из глазницы нож придавал ему карнавальное выражение.
Пятак взял труп за кисть правой руки и посмотрел на суставы – эти разбитые костяшки, покрытые грубыми мозолями, наглядно свидетельствовали – жизнь умерший человек проводил не за столом: операционным ли, обеденным ли, карточным ли, письменным ли.
И опять Пятак удовлетворенно хмыкнул.
Он продолжал осматривать тело, сантиметр за сантиметром, и вот, кажется, обнаружил то, что искал – шрамы, рубцы. Их было несколько. В правой подвздошной области имелся косой послеоперационный рубец. Аппендэктомия, легко догадался Пятак, это – ничего, это – бывает, что – еще. На латеральной поверхности плеча грубый неправильной формы рубец – словно множество мелких червячков, проникнув под кожу, устремились к единому центру и переплелись там в неразделяемый клубок. Видно, рана была рваной, да и лечили её неаккуратно, оценил Пятак. А вот эта отметочка, нашел он еще один знак, не случайная. Указательным пальцев он пощекотал у мертвого человека под мышкой. Но тот – не рассмеялся.
Последний шрам, что так понравился Пятаку, был длиною сантиметра три, а шириною – не шире одного. Он был ровный, врачебный, давно побледневший. А вот поперечно-расположенных полосок, что обычно появляются после того, как удаляются лигатуры – те шелковые или капроновые нити, которыми собственно и шьют, не было вовсе. И Пятак почувствовал, что есть-таки нечто необычное в этой врачебной отметине. Но вот что – так и не сообразил.
«Впрочем, самое необычное – это место, где расположен этот рубец», – решил он и перестал думать о том неясном впечатлении, что тоже тронуло, но не задело глубоко.
– Все ясно, товарищ, – произнес Пятак вполголоса, закончив осмотр. Он снова обращался к своему молчаливому собеседнику – тот опять не ответил.
Подхватив труп под мышки, он легко закинул обмякшее тело в багажник и, бросив туда же скомканную одежду, хлопнул крышкой:
– Поехали, товарищ.
* * *А утром… Яркое апрельское солнце, неистово пронзающее своими лучами воздух, высвечивая в нем мельчайшую пыль: мириады крошечных частиц вещества, незаметных, неосязаемых, но существующих, играло в отражениях и бликах. Теплый свежий ветерок, заправленный ароматом сирени – он впитал его где-то за городом да по паркам и садам, усердно метил теперь им свою территорию. Они ли, солнце и запах, по отдельности или вместе, вдруг подействовали на неё? Или ночь прогнала злость, овладевшую ею у запертой двери, и, заодно, стерла, свела на нет темное пятно страха в её душе? Но, так или иначе, настроение у Светланы вдруг переменилось. А, наверно, все-таки не вдруг. Обласканная весенним теплом после промозглой, но не холодной – а такая еще хуже – зимы, музыкой, что лилась из магнитолы её машины и удивительным образом совпадала в те минуты с ритмом её собственных нот – той мелодией, что рождалась у неё в голове в урагане её желаний: невысказанных, спрятанных, изменчивых, сокровенных, в бешеном вихре её устремлений, исходивших из женского начала – она почувствовала себя лучше! Да просто хорошо и легко! Она с абсолютной, со стопроцентной уверенностью в том, что не ошибается, подумала: «Да что это я? Я же отлично себя чувствую. Что заставляет меня метаться по больницам и врачам, что? Я – здорова! И Дима так считает, а при всех его недостатках, он не дурак. И Саша! Нет, я не верю, что я заболела той… смертельной болезнью. Не верю!»
Глава 12. Ночное путешествие Пятака
Распахнув дверь собственной квартиры, Пятак посмотрел на часы – половина десятого утра.
– Вернулся, мать твою! А ведь отмахал добрых километров шестьсот. Не меньше! – устало пробормотал он себе под нос.
Пятак провел за рулем всю ночь. Решив избавиться от мертвого тела, он выбрал место подальше – малозаселенные просторы Калмыкии подходили для этой цели как нельзя лучше. (Степная Республика граничила с Волгогорской областью на юго-востоке). Туда он и мотался. Свернув с основной трассы, соединяющей Волгогорск и Элисту, проселочной дорогой, напоминающей тропинку для велосипеда, он добрался до Чира, маленькой неглубокой речушки. И хотя её главная излучина протекала неподалеку от трассы, местечко, где остановился Пятак, было глухое. Илистый берег не позволял заниматься здесь рыболовством, а разросшиеся сверх всякой меры камыш и тростник надежно укрывали протоку от взглядов «редко проезжающих мимо».
Было четыре часа утра. Рассвет – нежный предвестник утра и хорошей погоды – едва занимался.
Пятак разделся догола, открыл багажник и вытащил оттуда тело. Он ощутил, как регидны стали его члены, и понял, что трупное окоченение, несмотря на то, что было тепло, градусов, наверное, двадцать, уже охватило его, и почувствовал легкую брезгливость. Чувство было легким, сиюминутным, преходящим, и Пятак с ним справился. Подхватив труп, он без видимого напряжения забросил его себе на плечо.
– Килограммов семьдесят пять, – прикинул он вес, сделав первый шаг. – Так я и думал. Средневес! И куда ты пёр против полутяжа. Тот, кто тяжелее, – тот и выигрывает. Всегда. Ставки: десять к одному, – сказал он негромко.
Его собеседник опять промолчал.
Признаваться в том, что четыре часа назад сам он едва избежал гибели, что его безымянный противник был быстрее, искуснее и сильнее его, и он просто-напросто не достал Пятака, ошибившись на миллиметры и на то время, что даже неизмеримо по обычным привычным параметрам из-за своего неукротимого стремления к бесконечно малому, и что вкупе это составило не факт, а фарт, – он не хотел.
Ступал он свободно, будто груз – не груз, но, пройдя метров десять, как раз перед прибрежными зарослями, остановился.
«Вот, дурак, забыл! Надо найти камень потяжелее и привязать, а то – не потонет».
Он снова бросил покойника на землю, уже влажную и мягкую тут.
Подходящего камня он не нашел: ни на берегу, ни на обочине, и пожертвовал двадцатилитровой канистрой. (Она без дела валялась у него в багажнике еще с тех незапамятных времен, когда заправки не стояли на каждом шагу, как киоски, и не возводились за ночь по мановению длани Царевны Лягушки или Кащея Бессмертного, а очереди к ним тянулись от перекрестка к перекрестку, а бензин стоил, как газированная вода без сиропа). Он заполнил канистру водой и стал искать веревку. Он уже было решился использовать свой брючный ремень, но, к радости своей, отыскал-таки, что искал. Еще раз хорошенько порывшись в просторном багажнике-кладовой, он извлек оттуда спутанный и грязный отрезок капронового шнура сантиметров восьмидесяти. К собственному удивлению, но пропустив его между пальцев, вспомнил… вспомнил, как этот клубок оказался там. Дело было прошлым декабрем. На охоте. Он припомнил свой удачный выстрел, и как он и еще двое ребят, «стоявших» на смежных с ним номерах, бежали, проваливаясь по колено в снег, по кровавому следу раненого вепря, уходящего в лес, как, пробежав уж с полкилометра, изрядно взмокнув в тяжелых тулупах, и решив было, что все – ушел зверь, они наткнулись на него – павшего от потери крови, что все еще хлестала у него из раны на плече, как они трое, держа ружья на взводе, подошли к мертвому животному вплотную; как потом Пятак стоял на коленях и обматывал вот этим куском капроновой веревки задние ноги, а кто-то из тех двоих – передние, и как все вместе они волокли три центнера парного мяса к машине и хохотали во весь голос, а прибыв на заимку и вытолкнув тушу на снег, там он был утоптанный, плотный, покрытый скользкой коростой, рубили свою добычу на куски, тут же, у машины, разбрызгивая вокруг кровь, мелкие осколочки костей и клочки размозженного мяса. Он вспомнил и подивился аналогии:
– Мать меня за душу!
Один конец шнура Пятак привязал к ручке, а второй – обвязал вокруг правой лодыжки человека, крепко затянув, и с мрачным юмором сказал:
– Теперь не убежишь.
По установившейся между ними традиции, его собеседник не проронил ни слова в ответ.
Он снова взвалил его себе на левое плечо, головою – за спину. Так удобнее, посчитал он. Левой рукой он придерживал его за поясницу, не давая соскользнуть, а правой – наполненную канистру, но она все равно болталась и била Пятака по бедрам. Он стал продираться к воде, проваливаясь в ил – не в снег, на полную голень.
Когда глубина достигла груди, нести груз на плече стало неудобно. Оно сползло вперед (потому что канистра тянула вниз), и, хотя часть веса была уже потеряна в воде, приходилось удерживать скользкое тело двумя руками под мышками, а это было трудно, голова при этом безвольно болталась из стороны в сторону, норовя упасть ему на грудь. К тому же Пятаку совсем не хотелось прижимать мертвеца к себе, но так – получалось, и впечатление, что они обнимаются и танцуют, было полное. Он попробовал плыть, но тут обратил внимание, что он уже практически на середине, и тогда, уходя на короткий миг под воду с головою, он спружинил обеими ногами от неплотного дна и послал несопротивляющееся тело от себя. По инерции оно проплыло еще несколько метров, разворачиваясь по ходу течения, и, медленно, будто нехотя, погружаясь, через двадцать-тридцать секунд скрылось под водой.
– Прием ставок окончен. Контора закрыта. Букмекер умер.
Только сейчас Пятак ощутил освежающую прохладу апрельской воды. Он опять нырнул …Но не для того, чтобы посмотреть. Отфыркиваясь, вынырнул и поплыл, мощно работая руками.
Ночь. Темная вода и только плеск в тишине. Покой на планете.
Он плавал минут пятнадцать, потом – просто полежал на спине, поддерживая себя в таком положении легкими движениями кистей, наконец, решил – хватит, и двумя взмахами достиг берега, задев-таки рукою дно, и – выбрался.
Обратная дорога заняла на полчаса больше. Он не спешил, вел машину аккуратно, а под утро, подъезжая к городу, стал ощущать легкую сонливость.
«Что нужно мужику? Драка и смерть, женщина, трасса, холодная вода, рассвет и вот скоро – стакан коньяку и немного сна», – думал Пятак, устало поднимаясь по лестнице.
Глава 13. Нина в интерьере: с телефонной трубкой в руке и у зеркала
Телефонный звонок раздался сразу же, как только Светлана вошла в свой рабочий кабинет.
– Привет, Светка! Я тебе вчера весь вечер звонила, – затараторила Нина. – Рассказывай, подруга, – по голосу чувствовалось, что она сгорает от нетерпения и любопытства. – Тебя «смотрели»?
–Нет! – выпалила Светлана, не поздоровавшись, и Нина уловила в её голосе нотки радости.
– Ты его не нашла? – поинтересовалась она с небольшой паузой.
– Нашла? Был он там. Да ну его к черту. Я рада, что не открыл мне дверь.
– Значит, не получилось, – протянула Нина и осторожно заметила. – А, вообще-то, Клинкин – человек обязательный.
– К черту Клинкина.
– Тебе в любом случае необходима консультация. Я договорюсь снова, – предложила Нина.
– Нет! Уже не нужна.
– Нужна! – произнесла Нина настойчиво.
– Я отлично себя чувствую. Поняла? Отлично! А ты что подумала?
Нина услышала «нет» и предположила худшее: Светлана, не выдержав неопределенности, провалилась-таки в пропасть депрессии, решила пустить все на самотек, мол, пусть будет, что суждено, и все во власти Божьей – и Нина с облегчением вздохнула, не расслышав в словах подруги ни надрыва, ни жалости к себе самой, но тут же сообразила, и подобное отношение в перспективе тоже не сулит ничего хорошего.
– Света, отнесись, пожалуйста, серьезно. Тебе необходимо…
– Все! Хватит! – резко бросила Светлана.
– Света, будь добра, выслушай. Я же о тебе беспокоюсь.
– Не трать себя. Хватит! – оборвала её Светлана, выделив интонацией местоимение. Получилось грубо и зло.
– Хорошо! – Нина тоже разозлилась. – Дура!
Нина положила трубку.
Несколько секунд она сидела молча. Внезапно она встрепенулась, повела плечами, вскинула подбородок и, обращаясь куда-то за спину, но не поворачивая головы, а лишь давая понять, что знает, что он, невидимый ею собеседник – рядом, присутствует, слышит её, спросила:
– Почему ты этого не сделал? Забыл? Испугался? Я же просила тебя.
– Нет, я не испугался и не забыл, – ответил Клинкин тихо. И конец фразы прозвучал еще тише, чем её начало.
– Тогда почему? Напился! – в Нинином голосе послышалось нескрываемое раздражение.
– Да, напился! Захотел! – на этот раз с вызовом, срываясь на фальцет, произнес Клинкин. – Мне – надо! Необходимо! Сама знаешь! Ну, не встретил я твою подругу. Зато – и не обманул её. Что, умереть мне теперь? Я болен, болен, – последние слова он не выкрикнул, а как-то по-странному прошипел.
– Нет, не умирай. Просто уйди. Ты меня тяготишь, – выразила Нина свое настроение.
– Ухожу, – ответил он, едва шевельнув губами.
Раздался негромкий звук затворяемой двери.
– Ну, и ладно. Всё – к лучшему! – произнесла Нина, оставшись одна.
Кресло-вертушка вдруг само по себе повернулось вполоси, и Нина оказалась перед зеркалом-трельяжем – прямоугольное зеркало вполроста и две створки, расположенные к нему под тупым углом, образовывали правильную трапецию. Она наклонилась вперед, вплотную приблизила лицо к гладкой поверхности и внимательно всмотрелась в свое отражение: поры кожи и крошечные комочки пудры в них – грязный мартовский снег, залежавшийся в оврагах, и песчинки-точечки краски на веках, которые – как на ветке, стоит тряхнуть головою, и они сорвутся, и просыпятся вниз одноцветным конфетти.
– Все хорошо, прекрасная маркиза, – вдруг фальшиво пропела она и разом, смахнув при этом кучу различных предметов, что стояли-лежали на туалетном столике: коробочки, флакончики, тюбики, пузырьки, сложила, будто тяжелые оконные ставни, зеркала.
«Прекрасная маркиза, всё – к лучшему! В нашей самой лучшей стране».
А Светлана успокоилась и, как следствие, начала терять время. Опухоль продолжала увеличиваться. Каждый месяц – на треть. Кто был в этом виноват? Она сама? Терехов? Клинкин? Дима? Нина? Пятак? Слуга весны Апрель? Да никто.
Часть 3. Starring
Второй план. Глава 1. Жмурины
Михаил Жмурин в свои пятьдесят три был переполнен разочарованиями – переполнен, как сосуд: до краев. Неловкое движение, наклон, дрожь, что передается прикосновением, и содержимое разольется, и, возможно, оно, освобожденное, окажется совсем не той прозрачной и чистой субстанцией, что витает как ореол над непокрытой головою мученика, а разнесет вокруг себя зловоние и мерзость.
И весть о том, что он смертельно болен, отвлекла его.
* * *Прошлое: декабрь, 1995.
Дни накатывали один на другой, будто бэтээры на колею. Они были не просты, но монотонны в своем неблагополучии.
Некстати, наступила оттепель. Пошел мокрый снег. Он падал и падал, и его непрерывное кружение – белая липкая паутина – сковало и без того небыстрое продвижение дивизии. Но вот грохот мощных орудий разорвал пасмурное безмолвие. Началось наступление! Первый залп раздался двадцать девятого в двадцать два ноль-ноль и потом уже не смолкал в течение двух суток: тридцатого, тридцать первого. Город накрыла пелена – пепел и взвесь крошечных песчинок, некогда бывших частью строений, возведенных человеческими руками, а сейчас – пылью, и влажная порода, превращенная взрывом в дисперсию, – она висела над городом серым ядовитым туманом и, попадая в глаза и дыхательные пути, вызывала конъюнктивиты и приступы кашля.
Тридцать первого декабря федеральные войска вошли в город. Он казался покинутым.
На центральной площади Минутка танковая колонна в составе батальона разделилась по ротам. Роты – по взводам, и по три, по четыре, по пять машин – разъехались в разные стороны, рассекая город радиально и веерообразно, стараясь утвердить свое присутствие во всех его районах.
Танки шли впереди, сзади за ними двигалась мотопехота – небольшими группами по десять, двенадцать бойцов.
Игорь Михайлович Жмурин сидел на месте водителя головного танка, выбирая маршрут, прислушиваясь к голосу своего штурмана и своего закадычного друга, Петьки Гвоздева, и старался не разгоняться, чтобы ребята, следовавшие за ними, могли оставаться под прикрытием их мощной брони – самой мощной в мире, искренне думал он. Ревут, рычат мощные двигатели железных жуков, тревожа остовы убитого города. Мертвого. Пустые дома – одни стены.
Игорь притормозил и постарался объехать громоздкую бетонную балку, треснувшую посередине, что так неудобно легла поперек улицы. Заминка! И за ним, за ведомым, выстроилась очередь: второй танк, третий, четвертый, пятый – их вереница, похоже на многочленистое фантастическое насекомое: на гигантскую уродливую гусеницу, топорщащуюся стволами-усиками. И, вывернув вправо, на тротуар, медленно, не спеша, они двинулись дальше. Ведь танк – он, как ледокол: сначала буравит этот искусственно созданный липкий туман своею длиннющей пушкой, словно берет пробу, а потом – грудью как на финишную ленточку, и клочья материи отлетают по обе стороны его сильного тела, а пространство впереди раздваивается: часть остается справа, часть слева. Адский грохот, скрежет, искры, что гроздями сыплются из-под стали гусениц, когда они, будто жернова, перемалывают горную породу и вздыбленный асфальт. Машина ползет. Или несется. Как думать! Как считать.
Напряжение изнуряет. Задача – выявить очаги локального сопротивления и подавить огнем, а ребята из мотопехоты зачистят, кажется не выполнимой. Потому что очагов сопротивления нет!
– А жилые дома, многоэтажные, полуразрушенные, но, как крепости, как подводные лодки, скрывающие своих? А в каждом – засада?
– Да! Но на седьмой, на пятый, даже на третий этаж пятидесятитонный танк не заберется.
И они – ползут. Во все стороны от себя – комья земли с арбуз и брызги размером с тарелку, только уворачивайся, эй, если живой! Ползут. Без колеи, без дороги, без направления и цели, перемешивая грунт: черный талый снег, мокрую землю, кровь.
Игорь, соизмеряя силу, скоростью и ландшафт, надавил на педаль газа – и стопа уперлась в бронированный пол. Мотор взревел как стадо диких животных. Танк, подпрыгнув, рванулся вперед. Руки наводчика на пульте прицела вспотели – мокрые, они скользят. Он обтер их об засаленную материю комбинезона. Башня и вместе с нею ствол пушки – жерло, из которого следует ожидать – только дайте команду – извержения, поплыла. Она рыскает в поисках врага: чуть качнулась вверх – примерилась к верхним этажам, и снова вниз – чтобы ударить в лоб.
Разведка боем! Противника не видно. Тридцать первое декабря – до нового, тысяча девятьсот девяносто шестого года восемь с половиной часов.
Стальной монстр в неизменно прочной броне, проверенной на удар и выстрел, воздействие взрывов и многотысячную температуру, на выносливость металла и его сопротивление – машина послушна Игорю. Она в эти минуты его часть. Его органы движения. Его инстинкт самосохранения. А он – её чувства: зрение, осязание, обоняние. Чувство равновесия и боли.
Развилка. Игорь сбросил обороты, и танк стал двигаться по инерции. Но обороты – почти на нуле. Налево? Направо? Приказ командира? Взять вправо. И левая ручка передачи – до упора. Машина стала загребать, и показалось, что движущаяся по тракту крепость накренилась… С высоты птичьего полета. Или с восьмого этажа.
За поворотом – обычное многоэтажное здание. Жилой дом. Да, когда-то в нем жили. Но стоял он не вдоль улицы, образуя привычную сторону, а прямо посередине, превращая улицу в тупик.
Игорь почти вывернул, но только почти. Танк, перекрыв движение в оба направления, под углом к огибаемому зданию – последнему на предыдущем перекрестке, практически замер. Этот угол составляет ровно сорок пять градусов. И не объехать его! Свернуть влево и уйти в отрыв или вправо – чтобы броситься в погоню? Нет, у машины, следующей за ним, не получится.
Ракета ударила в лоб!
Вторая ракета ударила в последний, пятый танк, когда тот, неспешно, но неуклонно подтягивался к своему взводу. Пехота, по счастью, отставшая от него, от последнего, успела отойти.
Не растерялся «второй». Резко бросив свою машину в сторону, он круто вывернул влево, смел угол противоположного дома, на секунды оказавшись погребенным под мусором: кирпичом, исковерканным металлом «несущих» конструкций и облаком силикатной пыли, которое на фоне тусклого серо-коричневого тумана выделилось вдруг неправдоподобно белым… будто взвился белый флаг, а в следующее мгновение вырвался – отряхиваясь и отфыркиваясь, разбрасывая осколки бетона, как мокрый пёс брызги, прибавляя в скорости до максимальной. Второй танк вырвался! Но помочь? Как помочь? Еще раз взревев, словно огрызаясь, машина ушла прочь с места завязавшегося боя. Нет! Он не удрал. Конечно, нет. Танку требовалось пространство, чтобы развернуться, а на той узкой улочке, как в каньоне, да под огнем – невозможно.
Время – вперед: минута, полторы, две…
Он несся, взяв разбег, недержимо. Снаряд ушел в казенник. Затвор. Стабилизаторы держат прицел. Верхние этажи… Пятый? Нет. Выше. Седьмой, восьмой. Залп! Еще, еще, еще. Многоэтажное здание рухнуло, как игрушечное. Теперь в нем не девять этажей, а три, и те – засыпаны тяжелыми балками, перекрытиями, обрушившимися лестничными пролетами и клетками, грудой перекрученной арматуры. Огневая точка подавлена, но три танка из пяти горели… И черный едкий дым – гарь, яд – наполнял собою пустую атмосферу.
Загорелись волосы. Лопнули глаза – их влага тут же испарилась. Истлели в нагрудном кармане гимнастерки фотография – на ней лицо смеющейся девчонки в очках, и четыре странички в клеточку, исписанные почерком отличницы-старшеклассницы – её письмо. Затем вспыхнула одежда, промасленная, хорошо горючая. Потом кожа. Кровь закипела и остановилась.
Аутодафе!
Горит, хорошо горит внутри танка тело двадцатилетнего бойца, Игоря Михайловича Жмурина, старшего сына Михаила Жмурина.
Восемь часов до Нового года.
Михаил вместе с дочерью и женой на кухне. Рая и Вероника режут овощи, мешают салаты, а он, провожая Старый год, уже пригубил коньяку.
Что-то болит сегодня сердце.
Второй план. Глава 2. Роман и Ас
1998-й.
Роман проснулся, когда шум журчащей воды прекратился. Видимо, это изменение звукового фона и разбудило его. Вероники рядом не было. Тридцать секунд ему потребовалось на то, чтобы окончательно прийти в себя и разделить сумбур и мешанину из образов и действий, что заполняли его разум, на сновидения и реальность. Последняя показалась прекраснее самых фантастических и смелых снов. Он улыбнулся своим воспоминаниям о прошедшей ночи, перекатился на свободную половину кровати и уткнулся лицом в подушку, хранившую женский запах и женское тепло.
«Как хорошо! До смерти хорошо!» – пронеслось в голове.
Он почувствовал новый прилив крови к своему пенису. Да, желание. Но не только физическое, властно требующее механического удовлетворения, но и другое, исходящее из высокоорганизованного цивилизованного сознания человека современного: желание увидеть, прикоснуться, заглянуть в глаза – стало овладевать им, распространяясь по его телу со скоростью штормовой волны.
Он встал и, не стесняясь своей наготы, прошел в соседнюю комнату.
– Вероника, – позвал он вполголоса.
– Я здесь, – отозвалась она.
Дверь в ванную была не заперта, и он вошел. Он увидел её силуэт, и его зарождающаяся эрекция моментально приобрела объем. Отведя полупрозрачную пленку-штору, он потянулся к ней рукой… Тик-так, тик-так, тик-так. Мгновения. Они врезаются в друг друга, как автомобили в дождь и гололед – и неважно, кто виноват, тот ли, который притормозил, или мчащийся вслед. Белое облако лавины неслось прямо на него, заслонив все остальное. Что происходит? Где он? Защипало в носу, зарезало в глазах, сдавило грудь, перестало хватать воздуха, он почувствовал, как неимоверной тяжести груз потащил его на дно мутной реки. Неуверенно повернувшись, он сделал шаг назад и снова очутился в ванной комнате, переполненной влажным паром. Здесь, сейчас, в настоящем. Он огляделся. Взор уткнулся в зеркало. Его отражение? Да, его – это он. И все в порядке. Нагое тело пропорционально и здорово. Лицо? Обычное лицо, не искаженное злобой, не передернутое отвращением, не застывшее в ужасе. Значит, все в порядке? А Вероника?
– Вероника, – позвал он в полный голос. Но в этот раз ему никто не ответил.
Шаг вперед. А вот и полупрозрачная шторка. Он снова отдернул её… И снова – дежа вю. И снова – пелена! Мутная, липкая, густая, обволакивающая, прожигающая кожу, будто кислота, переполненная запахом паленых перьев и звуком. Звуком, которого не было раньше. Он ничего не видит. Но звук, что внезапно и врасплох настиг его, он узнал. То был двухтактный стук его собственного сердца.