За кулисами смерти

3

Рейс из Шереметьево прибыл в аэропорт «Степной» города Южнограда точно по расписанию, в десять двадцать утра. В столице моросил дождь, а здесь вовсю светило яркое весеннее солнце. До гостиницы «Речной простор» на набережной ехать на такси Лобову пришлось долго, почти час с четвертью. Дорога шла сначала по степи, потом замелькали за окном иномарки, пригородные районы, новостройки жилых домов и торговых центров, парки и скверы, заводские корпуса. Чем ближе подъезжали к центру, тем дольше приходилось стоять в пробках, плотность транспортных средств росла и росла. Но вот появилось, наконец, многоэтажное здание белого цвета, водитель улыбнулся и сказал:

– Приехали, жить будете в самом комфортном в жаркую погоду месте, у реки.

Заранее забронированный одноместный номер на третьем этаже оказался удобен и комфортабелен, Эдуард разложил вещи из компактного чемодана по полкам платяного шкафа и прикроватной тумбочки, принял душ и спустился по широкой лестнице к стойке дежурного администратора. Журналист предыдущим вечером созвонился с художественным руководителем Театра музкомедии Антоном Ильичом Лазаревским и договорился с ним о сегодняшней встрече в три часа дня. По просьбе Лобова администратор вызвал ему такси, и через полчаса Эдуард вышел из машины желтого цвета возле старинного двухэтажного здания с колоннами, кариатидами и красивым балконом с металлической витой оградой. Готовясь к встрече, журналист нашел в Интернете много полезной информации.

Театр музыкальной комедии появился в городе почти сто пятьдесят лет назад. Построили его на деньги местного купечества, режиссера и труппу пригласили из Москвы, там они выступали в знаменитом антрепризном театре Лентовского в летнем саду «Эрмитаж». Ставили тогда в основном оперетты зарубежных композиторов – «Прекрасную Елену» Оффенбаха, «Летучую мышь» Штрауса, «Цыгана-премьера» Кальмана, «Веселую вдову» Легара. На верхнем этаже в великолепном зале с лепниной и огромной люстрой зрители наслаждались пением любимых артистов, на нижнем – в перерыве и перед спектаклем – можно было плотно поужинать, выпить бокал шампанского, закусив черной зернистой икрой. По сравнению с кафешантаном «Сицилия» на углу Старой Дворянской улицы и Редутного переулка, где пели двусмысленные куплеты и лихо отплясывали канкан бойкие и доступные всем посетителям, готовым заплатить за сомнительные удовольствия, девицы легкого поведения, Театр музкомедии считался заведением приличным и благопристойным. Но в грозном семнадцатом году северный ветер из далекого Петрограда задул на тихих южных улицах, принеся тревоги и смятения революционного времени.

Власть в городе переходила от красных к белым, потом снова к красным, отходящим на восток под напором рейхсвера после заключения Брестского мира. Потом ушли и немцы, и большевики, ситуация как-то стабилизировалась, потянулись сюда состоятельные беженцы из Москвы, Петрограда и центральных губерний в надежде, что «авось все еще наладится». И приободрившимся местным обывателям, и приезжим хотелось хотя бы ненадолго пожить прежней, довоенной и дореволюционной жизнью, так что начали открываться банки, рестораны и кафе. И конечно, распахнулся занавес на сцене Театра музыкальной комедии.

В те дни к местной труппе присоединились популярные певцы и артисты из обеих столиц, старой и новой. На этой сцене пел куплеты Вертинский, исполняли арии популярные теноры и баритоны из бывших московских театров оперетты «Парадиз» и «Ад у Зона», танцевали мадьярский чардаш и парижский канкан. Но недолго все это длилось, совсем недолго. Деникинское наступление на Москву было остановлено, вместе с отступающими добровольцами и казаками покинули Южноград и помещики, купцы, фабриканты, приказчики, коммивояжеры, поэты-декаденты, солисты и примадонны. Наступили иные времена, появились в залах иные зрители, во френчах и гимнастерках без погон, в кожаных куртках и галифе…

А в конце двадцатых годов Театр музыкальной комедии стал государственным, каковым и пребывал по настоящее время.

В фойе Лобова встретил большой фотопортрет Максима Заварзина с траурной лентой поперек, рядом с ним на столе лежали букеты цветов. Вахтерша проводила Эдуарда до дверей кабинета худрука, находившегося в служебном отсеке первого этажа.

С семидесятидвухлетним Лазаревским журналист никогда ранее не сталкивался, но слышал о нем от бывалых театральных репортеров кое-что интересное. Антон Ильич начинал в «Марице» в роли графа Тасилло, премьера в Московском театре оперетты в начале семидесятых имела большой успех, особо публика и критики отметили юного дебютанта. На столичной сцене Лазаревский провел более десяти лет, а потом получил приглашение из Южнограда, переехал в этот областной центр и остался в местном Театре музкомедии навсегда, став со временем его художественным руководителем. Когда в интервью его спрашивали о возможном возвращении в Москву, Антон Ильич неизменно отвечал, что его все устраивает и менять работу и место проживания он не намерен. Тем не менее ходили слухи, что попытку вернуться Лазаревский все-таки не так давно предпринял, но ему намекнули, что ветераны классической оперетты теперь не востребованы, как раньше, пришло время мюзиклов и зонг-опер, вместо лирических героинь и романтических героев современный состоятельный зритель молодых и средних лет хочет видеть и слышать со сцены арии колдуний, вампиров, оборотней и ведьмаков. В крайнем случае призраков и кошек…

Кабинет худрука был оформлен в стиле ампир, в отделке преобладали пурпурный и золотой цвета. Антон Ильич оказался высоким седовласым мэтром в дорогом костюме с бабочкой, в очках с тонкой оправой, чем-то похожим на Станиславского. Он сдержанно поздоровался с Лобовым, не вставая из-за огромного стола, предложил ему стул, демонстративно поглядел на часы и спросил хорошо поставленным низким голосом:

– Итак, молодой человек, вы хотели поговорить со мной о Максиме Заварзине. Но что, собственно, вас интересует?

Эдуард приветливо улыбнулся:

– Видите ли, Антон Ильич, я готовлю статью о погибшем актере, в некотором роде реквием. И читателям, а особенно читательницам нашего журнала интересно все – как он пришел в профессию, какими были его первые шаги, как прошли последние месяцы в театре.

– Понятно, – протянул Лазаревский, – ну что же, кое-что я могу рассказать, но вы ведь знаете пословицу – «о мертвых не злословь». Так что совершенно объективным быть не могу, уж увольте.

– Я и не говорю об объективности, расскажите то, что считаете нужным.

– Хорошо. Максим родился в Южнограде, окончил среднюю и музыкальную школы, выступал в турнирах КВН. С первого раза поступил в ГИТИС на факультет музыкального театра, уже на втором курсе начал сниматься. У него были мужественная внешность, прекрасный голос, пластичность, умение танцевать и фехтовать. Заварзин после завершения учебы решил вернуться в родной город и выбрал наш театр музыкальной комедии, а не ТЮЗ, куда его тоже приглашали. Чему я был очень рад.

Лазаревский замолчал, задумался, словно подбирая правильные слова, наконец произнес:

– Первые годы мы с ним находили общий язык, он исполнял главные роли, я не препятствовал его участию в съемках, но потом… Потом Максим заболел звездной болезнью, как ни банально это звучит. Да, он слишком много начал получать за участие в сериалах, это вскружило голову, опьянило, как рюмка водки на пустой желудок.

– И это отразилось на ваших отношениях? – уточнил журналист.

– Ну да, не могло не отразиться, – кивнул худрук, – Заварзин стал заносчив и упрям, он спорил со мной до хрипоты, настаивал на своей трактовке образов героев оперетт. Но и это не все, Максим предлагал мне взяться за этот злосчастный мюзикл «Гамлет», а получив твердый отказ, убедил главу отдела культуры городской администрации доверить постановку ему. И потерпел в новом качестве полное фиаско.

– Зрители не приняли новое видение Шекспира?

– И слава богу, что не приняли! Это же кич, профанация, буффонада. У нас, в провинции, публика еще не прониклась новомодными идеями, ведь теперь ставят мюзиклы по романам Дюма, Толстого, Достоевского. Нет уж, настоящие театралы хотят видеть в оперетте классические произведения, а Толстого и Шекспира пусть представляют на драматической сцене. Понимаете, молодой человек, между режиссером, артистами на сцене и зрителями в зале должна существовать некая общность взглядов, некая общая аура. Спектакль по пьесе Островского, много лет идущий в Москве, может провалиться где-нибудь в Париже или в Риме, его там просто не поймут, потому что ну не было во Франции и в Италии таких купцов, разорившихся дворян, бродячих актеров, как в дореволюционной России, не было у них таких Паратовых, Кабаних, Несчастливцевых и Счастливцевых. Или были, но свои, на наших непохожие. То же о Гамлете – его монолог, превращенный в арию, просто нелеп и смешон. Короче говоря, зрители просто разбежались во время первого перерыва, вот и все. А Максима это сломало. Полагаю, он крепко выпил и пустил себе пулю в висок, как в дешевой мелодраме. Очень жаль, ведь Заварзин был талантлив. Кстати, родителей его давно нет в живых, иные близкие родственники отсутствуют, так что организацию похорон молодого артиста наш театр взял на себя.

Антон Ильич почувствовал с досадой, что наговорил лишнего, хотя и обещал не злословить. Лобов сделал в блокноте несколько записей, а потом спросил:

– А с кем из коллег покойного вы порекомендовали бы мне побеседовать о нем?

– Пожалуй, с Романом Корниловым, – после некоторого раздумья произнес Лазаревский, – они дружили одно время. Рома сейчас в зале, через полчаса закончится репетиция, которую проводит мой ученик Дмитрий Березкин. Вот тогда вы и сможете поговорить с Корниловым. Полагаю, он будет откровенен и объективен, хотя и Роману, говоря откровенно, есть за что обижаться на Заварзина.

4

Корнилов, средних лет, рыжеватый, полнеющий блондин в светлом летнем костюме, предложил Эдуарду пообщаться в кафе, расположенном в квартале от театра, на Старой Дворянской улице. Жара не спадала, но на небе появились тучи, которые постепенно сгущались, обещая вскоре грозу и ливень, Лобов пожалел, что оставил в гостинице складной зонт. В этом, старой застройки, районе города преобладали дома в два-три этажа, улицы и переулки показались москвичу узкими, немногочисленные пешеходы медленными, никуда особенно не торопящимися. Исторический центр Южнограда, если судить по архитектуре, остался в конце девятнадцатого века, когда суетиться, спешить куда-либо людям степенным – купцам, судовладельцам, фабрикантам, управляющим банков – считалось несолидным, свойственным приказчикам, мелким лавочникам, базарным торговцам. Особенно здесь, на юге, в жаркую и душную погоду, когда все серьезные контракты обсуждались без горячки, не впопыхах, не в полуденный зной, а с приходом вечерней прохлады, в удобных креслах особняков или в деловых конторах. Сейчас современных негоциантов и предпринимателей в районе театрального здания заметно не было, но темп жизни оставался прежним.

Однако на широкой Старой Дворянской все выглядело по-иному – сплошной поток машин, толпы энергично движущихся людей, высокие каменные здания, нарядные витрины магазинов и ресторанов. В кафе работал кондиционер, негромко играла легкая музыка, посетителей было еще немного. Лобов и Корнилов сели за столик у окна, заказали эспрессо и минеральную воду, есть обоим не хотелось.

– Так вы хотите написать статью о Максе? – спросил артист.

Журналист кивнул:

– Да, и довольно длинную, он это заслужил, не так ли?

– Возможно. Хотя в последнее время вел себя не лучшим образом. Вел себя очень некрасиво, если честно.

– Значит, вы поссорились?

– Можно и так сказать. Но не я выступил инициатором, уж поверьте. Мы ведь с разницей в девять лет окончили факультет музыкального театра в ГИТИСе, мне приятно было познакомиться с Максом, выступить, без преувеличения, в роли его наставника и старшего товарища. Только вот с годами, к несчастью, характер Заварзина испортился. Все эти сериалы, слава, восторженные поклонницы по всей стране, гром аплодисментов… Нет, я не завидовал ему, что вы, но Макс уж очень возгордился, начал считать себя звездой, а нас, его товарищей по сцене, массовкой, кордебалетом, хором, образно говоря. И вообще, он все более становился актером кино и телевидения, чем артистом оперетты. И эта история с постановкой «Гамлета» – какое самомнение, какой апломб! Пользуясь поддержкой отдела культуры, отстранил Антона Ильича, пренебрег его советами. Кстати, отдел, по слухам, профинансировал подготовку мюзикла лишь частично, где Макс раздобыл большую часть денег – тайна, покрытая мраком.

– А о каком общем бюджете постановки могла идти речь?

– Предполагаю, что смета расходов составила семь-восемь миллионов рублей. Для столичных театров – пустяк, для провинциальных – очень много.

Корнилов разволновался, история его отношений с удачливым коллегой явно оставалась болезненной для Романа. Выдержав паузу, он произнес с кривой усмешкой:

– Вам все равно сообщат, так уж лучше я сам. Заварзин увел у меня гражданскую жену, нашу приму Аллочку Зуеву. А перед новогодними праздниками расстался с ней, пригласив в этот дурацкий мюзикл свою новую пассию Александру Коноваленко. Да, она так же часто снималась в мыльных операх, как и Макс, но у Коноваленко просто нет голоса, так, уровень заводской самодеятельности. В отличие от Аллы, которая окончила Гнесинку по классу вокала. Но Макс не принял это во внимание, ведь Александра – личность медийная, а как там она поет – дело десятое. Кинул он Аллочку, что там говорить.

– А вы не могли бы дать мне номер телефона Зуевой, – попросил Лобов.

– Без проблем, – хмыкнул Корнилов, – записывайте, она вам про своего бывшего такое расскажет! Кстати, как говорят, у Макса появились после первого сериала состоятельные поклонницы и даже любовницы в Москве и в Питере. Это ведь так престижно – заполучить в любовники модного актера. Дамы немолодые в таких случаях, я слышал, проявляют завидную щедрость. Но весьма ревнивы и мстительны, если их чувства оказываются обманутыми.

За окнами заведения сверкнула молния, загремел гром, хлынул тропический ливень. Изрядно пошумев, природа быстро успокоилась, тучи разошлись, дождь прекратился. Когда журналист и артист вышли из кафе, наступил вечерний час пик. Лобов спросил Корнилова, как пройти к набережной, тот указал на ближайшую перпендикулярную к главной магистрали города улицу:

– Все время спускайтесь вниз и через четыре квартала будете у реки. Надеюсь, удовлетворил ваше любопытство, а что не стал расхваливать покойного, то извините, я не злопамятный, но тут особый случай. Всего доброго!

Попрощавшись с Романом, москвич направился в указанном направлении. Параллельные Старой Дворянской улицы выглядели поскромнее, но старые дома и дворы олицетворяли прошлое большого провинциального города, который многое пережил за годы своего существования. Лобов шел и мысленно суммировал итоги первого дня пребывания в Южнограде. Оба коллеги Заварзина критически высказались о нем, хотя и с оговорками, у обоих возникли проблемы с Максимом – Лазаревский увидел в нем угрозу своей карьере художественного руководителя, для Корнилова он стал соперником в личных отношениях. Тем важнее было теперь встретиться с другими знакомыми покойного, которые могли бы оценить его не столь предвзято. Скорее всего, Алла Зуева к таковым не относилась, но как знать… В любом случае Лобов решил позвонить ей позднее и попробовать договориться о встрече.

Журналист хотел представить героя своей публикации не просто в черном или в белом цвете, но показать его человеком сложным, неоднозначным, противоречивым. Жалобы Лазаревского на несоблюдение Заварзиным канонов традиционной оперетты показались Эдуарду несостоятельными. Время ломало старые правила и подходы, в драматических театрах Москвы, Санкт-Петербурга и других крупных культурных центров по-новому стала выглядеть классика, адаптированная под задачи современности. Найти нечто общее в чувствах и поступках действующих лиц пьес Гоголя, Островского, Чехова, Горького с чувствами и поступками нынешних людей многие режиссеры считали сейчас своей сверхзадачей. Если перевоплотились в мюзиклы «Нотр-Дам-де-Пари» и «Граф Монте-Кристо», если «Вестсайдская история» превосходно перенесла трагедию юных влюбленных из средневековой Вероны в Нью-Йорк шестидесятых годов двадцатого века, то почему не создать мюзикл «Гамлет»? А его неудачный дебют – что же, и премьера «Кармен» окончилась провалом, и «Чайку» освистали в Александринке. Но мог ли такой талантливый и уверенный в себе человек, как Заварзин, через шесть дней после такой временной неудачи застрелиться? Этот вопрос очень занимал московского журналиста.

5

После ухода Лобова художественный руководитель Театра музыкальной комедии пребывал в дурном настроении. Антон Ильич хотел как можно скорее забыть обо всем, что было связано с Максимом Заварзиным, а тут ему пришлось рассказывать о погибшем, невольно впасть в никому не нужную откровенность, показать себя ретроградом и консерватором, да еще и завистником. Таланливая молодость и бездарная старость, Моцарт и Сальери, гений и злодейство – вечный сюжет, всякий раз проявляющийся в новой форме. Что там еще напишет этот столичный щелкопер, как изобразит почтенного маэстро? Но ведь и Лазаревский, ныне увенчанный званиями и сединами, некогда считался восходящей звездой московской сцены, грозой признанных авторитетов.

Он дебютировал в роли Тасилло в «Марице», потом были Эдвин в «Сильве», мистер Икс в «Принцессе цирка», Генрих фон Айзенштайн в «Летучей мыши». Лазаревского приглашали на «Новогодний огонек», на другие телепередачи, он несколько раз снялся в популярных кинофильмах. Артист попал в число тех исполнителей, которые «делали кассу», режиссеры знали, что одно появление на афишах их имен гарантирует успех. Все это было, было, было, но прошло…

Время безжалостно перевернуло страницу, именуемую в бесконечной жизненной книге двадцатым веком. Как намекнули не так давно Антону Ильичу в столице, здесь прежний опыт никого не интересовал, более того – считался даже контрпродуктивным. Его величество мюзикл правил там, где еще недавно царила ее величество классическая оперетта. Но у себя, в Южнограде, Лазаревский не хотел никаких перемен. И внезапно столкнулся с оппозицией в лице ранее любимого ученика, Макса Заварзина.

Овдовевший двенадцать лет назад и с тех пор никогда не вступавший в официальный брак, бездетный и вообще-то одинокий, Антон Ильич по-отечески отнесся к юному дарованию, делился с Максимом и своими артистическими, и своими режиссерскими навыками. Но наставник оказался бессилен, когда Заварзин, насмотревшись новаторских столичных постановок, задумал начать в театре тотальную творческую реконструкцию. И только его смерть приостановила этот, как в глубине души прекрасно понимал Лазаревский, неизбежный процесс.

Антон Ильич, наблюдая за тенденциями в глобальной культурной жизни в двадцать первом веке, с печалью констатировал в ней стремительные перемены. Один за другим закрывались литературные журналы и книжные магазины, бумажная книга превращалась в раритет, в антиквариат, одни потенциальные читатели и читательницы вообще предпочитали сериалы и изощренные компьютерные игры с виртуальной реальностью, другие перешли на электронные и аудиокниги, которые можно было слушать, прибирая квартиру, готовя ужин или занимаясь вязанием. Книги, источник знаний, выбора жизненных ценностей, душевных переживаний, трансформировались в «криминальное чтиво», в развлечение, в способ скоротать время в поезде или в самолете. Любовные истории, фэнтэзи, детективы и триллеры вытеснили городские и деревенские романы, серьезную социальную фантастику Ивана Ефремова и братьев Стругацких, прозу Юрия Трифонова и Юрия Нагибина. Что уж говорить о поэзии и поэтах, собиравших в шестидесятые полные залы и стадионы, они стали почти никому не интересны, как и некогда столь любимые бардовские песни.

А в театрах драмы и комедии легкие современные водевили в стиле Рэя Куни соседствовали с весьма экстравагантным прочтением классики, впрочем, нечто похожее Лазаревский видел и на оперной сцене. Так что уж тут говорить о музыкальной комедии, цель которой изначально заключалась в том, чтобы порадовать и насмешить зрителей, хотя бы ненадолго отвлечь их внимание от повседневных забот? Мэтру только и оставалось сокрушаться происходящим в мире оперетты и комической оперы, восклицая про себя – «o tempora, o mores!».

Но не эти общие сентенции волновали его сейчас. Воспоминания о последних днях жизни Заварзина были для Антона Ильича мучительны, а кое-что он вообще хотел бы стереть, сбросить в корзину, как ставший ненужным файл на рабочем столе ноутбука. Забыть, игнорировать, отключить… Горько и обидно, когда тебя предает любимый ученик, человек, обязанный прежде всего тебе своим успехом, выскочка, возомнивший себя Мастером, когда рушатся устои и традиции, распадаются годами складывающиеся коллективы. Таких примеров в истории тьма, во все времена и у всех народов. Вот и в столице в последующие за объявленной перестройкой годы, да и раньше, до нее, начали делиться труппы прославленных театров, каждая новая выбирала себе лидера, декларировавшего свое видение будущего, свои концепции, свои подходы. Так случилось во МХАТе, так случилось в Театре на Таганке. Бывшие друзья и единомышленники уже косо глядели друг на друга, обменивались в прессе и на телеканалах взаимными претензиями и обвинениями. Некоторые перебирались за границу, кто-то оставался там навсегда, кто-то возвращался, не выдержав жесткой конкуренции, отсутствия государственной поддержки театральному искусству, постоянного общения на сцене и в жизни на чужом, так и не ставшем своим языке.

Но Антон Ильич никогда и никуда не уезжал, долгое время поддерживал в своем театре дух классической оперетты сороковых–восьмидесятых годов, которые считал для себя золотым веком этого жанра. А теперь все менялось, и он в глубине души понимал, что век этот канул в Лету необратимо и безвозвратно. И вестником этих метаморфоз оказался Заварзин. А может быть, следовало принять происходящее как должное, как там пророчествовал Костик в «Покровских воротах» – «грядут перемены!». Ну вот, дождались, они и пришли…

Лазаревский встал из-за стола, прошелся по кабинету, недолго постоял у окна. Его напряженный разговор с Максимом, возникший конфликт, взаимные оскорбления, высказанные обвинения и обиды… Теперь уж ничего не вернешь назад, не переиграешь. А значит, ничего и не было, не присутствовали в минуты выяснения их отношений свидетели, никто не сможет опровергнуть его показания полиции о возможном доведении Заварзина до самоубийства. Нужно избавиться от навязчивых мыслей, от чувства вины. И жить дальше.

6

С момента обнаружения тела Максима Заварзина в его квартире оперуполномоченный уголовного розыска городского УВД Игорь Поляков и приданные ему в помощь на следующий день пожилой местный участковый и два молоденьких стажера регионального Института МВД проводили опрос жильцов двадцатиэтажной башни. Многие слышали в тот роковой вечер громкую музыку, несколько человек встретили Заварзина у подъезда, когда он подъехал к дому и вышел из своей машины в начале шестого, но входящих или выходящих из квартиры артиста не видел никто. Группа из четверых сотрудников полиции провела большую работу, но практических результатов за неделю добиться так и не смогла.

Но Поляков не расстраивался. Он уже привык к тому, что часто КПД розыскных действий близок к нулю, тем не менее без них расследование преступлений невозможно. Терпение и вежливость, настойчивость и внимательность рано или поздно приводили к успеху. По крайней мере, обычно приводили.

На восьмой день опрашивали уже жителей соседних домов. С утра было пасмурно, к обеду пошел дождь, перешедший в град. Когда он закончился в третьем часу дня, старший лейтенант вошел через арку во двор двухэтажного кирпичного здания, расположенного напротив современной башни, в которой ранее проживал Максим Заварзин.

Сотрудника уголовного розыска встретили, не обратив на него особого внимания, белая с черными пятнами кошка, три голубя, державшиеся от нее подальше, и дряхлый пес породы, называемой в народе «двор-терьер». Еще по двору расхаживала с важным и независимым видом большая ворона, игнорирующая потенциальную угрозу со стороны четвероногих завсегдатаев по причине наличия мощного оборонительного оружия в виде крепкого клюва.