Времяоник
* * *
Пять суток ехали в поезде. Интересно было посмотреть страну, пусть из окна вагона. Величественные, бескрайние просторы, леса, равнины с ленточками рек. Климат, меняющийся на глазах. А по ночам огромные таинственные города, светящиеся тысячами огней. Деревья, освещенные электричеством, казались покрытыми золотой листвой. Днем они были не так интересны.
В Белгород приехали ночью, и на такси добрались до дома. Отца не было. Мы ночевали на лестничной площадке. Утром нас пригласили к себе соседи, а отец объявился только к обеду. Так началась наша жизнь в Белгороде.
Мебели не было, спали на том, с чем приехали. Днем оставались с бабушкой, мама искала работу. Отец на какое-то время “умотал” в командировку. Контейнер с вещами долго не приходил. Потом оказалось, что его отправили в Белгород-Днестровский, а не в тот, где жили мы. Контейнер вернули по адресу, а отец написал заметку в газету о контейнере-путешественнике.
Кое-как обустроились, и бабушка уехала домой. Мы стали осваивать новое место жительства.
Микрорайон наш находился на окраине города. Недалеко, за оврагами, был лес, в котором водилось множество грибов – маслята, опята, свинушки. Чуть дальше – яблоневые сады совхоза.
А город, действительно, белый. Белые горы, белые склоны оврагов. Не пропадает ощущение, что там вечно лежит снег.
ГЛАВА 2
1
Наступило лето. Меня решили отправить в школу. Мне было всего шесть лет и можно было год посидеть дома, но стоило ли? Тем более, что брат тоже ходил в школу с шести лет.
Взрослые много обсуждали этот вопрос, говорили, что первый год в школе может обернуться психологической травмой для ребенка. Я слушал эти разговоры вполуха и ждал какой-нибудь гадости.
Мама в тот год не работала и всегда меня провожала в школу и встречала после нее, так как кругом была стройка и грязь.
Вначале я посещал подготовительные занятия. Они были неинтересными: выводить палочки и кружочки, чтобы выработался красивый почерк.
Вот и первое сентября. По радио звучит задушевная песня о первой учительнице. Я думаю о том, сколько их у меня еще будет, и эти мысли меня почему-то не радуют. Меня радуют тетрадки, портфель и форма. Мама хочет купить цветы, но я против. “Ну что такого? – говорю я, словно желая себя успокоить, – подумаешь праздник!” Да и денег было жалко. Маме их всегда не хватало.
За окном слышна музыка, это к школе сзывают учеников, иначе многие наверняка бы не дошли, соблазнившись свежими красками и пьянящим воздухом утра…
На солнце стоять жарко. К счастью, праздничная церемония быстро заканчивается, и мы заходим в школу, в свой класс.
Первые классы переполнены, по сорок пять человек, и мы сказали, что мне семь лет. Возможно, первый раз в моей жизни я столкнулся с сознательной ложью. В то время брали в школу с семи. Я тогда почувствовал, что значит быть белой вороной. Как-то раз одноклассница обозвала меня недоноском. Я ответил, что если кого и не доносили, так это ее (она пошла в школу в восемь лет). Приходилось самоутверждаться, ”выступать по уму”.
Школа была рядом с домом, но дорога до нее была основательно перерыта. Однажды я провалился в грязь и никак не мог вытянуть ноги из колеи. На помощь прибежала мама – наверно, увидела в окно. Какой-то дяденька помог мне выбраться, но ботинки пришлось вытаскивать отдельно.
Вспоминаются уроки чтения на скорость. Что может быть глупее?
Как-то пришла завуч проверять скорость чтения. А я накануне слышал передачу по радио о вреде стрессов, создаваемых в школе обязаловкой. Я ей об этом рассказал. Одна девчонка действительно не могла читать при ней.
Проверками наш класс больше не мучили.
2
Через два года после переезда, мы решили навестить бабу Аню.
У мамы был отпуск. Четыре дня дороги туда, четыре назад и две недели у бабушки. Рыбалка, купание, грибы, ягоды. К бабе Ане приехала и баба Шура.
Как-то раз, гуляя с бабой Шурой около больницы, мы наткнулись в траве на внутренности какого-то животного. Брат спросил бабушку, могли ли это быть человеческие внутренности?
Баба Шура сказала, что вряд ли это выбросили из больницы, но в жизни всякое бывает. Она пустилась в размышления о жизни и смерти, о бренности человеческого существования.
Я задумался о своих чувствах к бабе Шуре. К ней я относился не так, как к бабе Ане, а с большей осторожностью. Почему?
Мне пришла мысль о том, что баба Шура скоро умрет, и я буду думать о ней в прошедшем времени. И сейчас детская боязливость, настороженное отношение к смерти мешают мне проявить мою любовь к бабушке.
– Ты не боишься смерти? – спросил я ее.
– Нет, что ее бояться? – ответила бабушка.
Я стал внимательнее слушать ее рассказы. Они были простенькими, но до сих пор дороги мне особым настоем доброты.
На следующий год мама возила меня с братом на море, но через год – опять к бабушкам. Это нужнее.
На этот раз я хотел записать рассказы бабы Ани. Но яркие эпизоды ее жизни были по-бытовому обыкновенными, и я ничего не записал.
Теперь, вспоминая прошлое, я обнаруживаю маленькие драгоценности, искорками детской радости освещающие мою жизнь.
Баба Аня жила в молодости в тайге. Ходила с артелью, мывшей на Томи золото. Пекла для артельщиков хлеб. Она рассказывала нам с братом о красотах тайги, о том, какая большая водилась рыба в реках, как много было грибов и ягод.
Звери совсем не боялись людей. Однажды маленькой баба Аня несла обед родителям на дальний покос, и ей повстречались на тропинке восемь зайцев. Сидят и смотрят на нее. Тогда она взяла палку и легонько стукнула крайнего. “Не я, не я, не я!” – закричал заяц, и компания длинноухих разбойников бросилась врассыпную.
Еще бабушка умела разговаривать с лошадьми. Брат порой просил ее, пятилетнюю девочку, поймать в поле непослушного коня. И конь приходил на ее зов, наклонял голову под узду.
* * *
Наш микрорайон рос. Рядом с нашим домом построили еще одну школу, и в третьем классе я перешел туда. Учился на четверки и пятерки, только по правописанию у меня выходила тройка. Русский язык мне казался излишне сложным, засоренным громоздкими правилами, нуждавшимися, на мой взгляд, в упрощении.
Я чувствовал, что когда-нибудь моя жизнь будет подвергнута осмыслению моим повзрослевшим интеллектом и даже описана в книге. Эти ощущения вызывали у меня улыбку снисходительного одобрения.
Возможно, кто-то руководил мной, когда я для тренировки начал сочинять повесть, наподобие "Таинственного острова" Жюль Верна. Эту книгу я тогда не читал. Сюжет мне рассказал брат. Мне хотелось сравнить то, что я напишу и то, что потом прочитаю.
Я исписал три тетрадки. Было множество грамматических ошибок и несуразиц. Читалось как пародия на Жюль Верна. Позднее я сдал повесть в макулатуру.
На уроках, когда было скучно, я чертил контуры космических кораблей, роботов. Было приятно фантазировать свой мир ограниченным пространством корабля, это успокаивало.
* * *
Брат увлекался химией. Из шкафа, где он хранил реактивы, все время чем-то воняло. Я помогал ему, но больше был зрителем красивых опытов и ярких фейерверков, для которых использовалась сера со спичечных головок.
Мы строили из пластилина город, закладывали внутрь взрывпакеты. Потом начиналось сражение. Солдатики из обломков спичек, маленькие пушки из бумаги. Все горит, стреляет. А порой начиняли всяческими пиротехническими средствами горку пластилина и любовались извержением вулкана.
Когда накатывало тихое настроение, вспоминались родные места, – доставали чемодан с фотографиями. Вот они, родственники – деды, прадеды.
По материнской линии предки были крестьяне, по отцовской – рабочие и железнодорожники.
Я узнал, что отец пишет заметки и фельетоны в газеты. Прадед тоже писал рассказы. Сохранились рукописи. Среди них отрывок семейной хроники.
Начиналась наша родословная с прадеда Степана Юнишева, родившегося в 1813 году, через год после изгнания французов. В двадцать лет бравый черноволосый парень, житель Старого Оскола, женился на дворовой девушке Марии. Мария была красавицей, и помещик потребовал свою крепостную по праву “первой брачной ночи”. Степан не отдал молодую жену барину на бесчестие. Степан и Мария бежали в лес, где скрывались несколько месяцев. Помещик объявил розыск, и за Степаном и Марией стали охотиться. Много невзгод пережили они тогда. Степан решил отомстить барину и поджег льномялку. Его схватили, жестоко посекли розгами и сослали в Сибирь.
Через Поволжье, Уральские горы по Московско-Сибирскому тракту пригнали Степана и Марию в село Кийское, что расположено на реке Кия на водоразделе рек Чулым и Томь. Пять тысяч километров преодолели они за полгода и к весне оказались в земледельческом районе Западной Сибири. Там, как и на родине, был чернозем.
Степан и его красивая синеглазая жена появились в Кийском летом. Босые, в истрепанной одежде, но счастливые, полные надежд на вольную жизнь. В Сибири существовал дух коллективизма и взаимопомощи, без которых невозможно было бы выстоять перед суровой природой. К “пришлым” было оказано бытующее у народа Сибири гостеприимство.
Степана и Марию приняли пасти скот, им отвели угол в избе, дали одежку. Так началась их сибирская жизнь.
К сожалению, рассказ был короткий. Почти ничего не было известно о других предках. Внук Степана и Марии, Лукьян, воевал в русско-турецкую, умер в начале Великой Отечественной Войны. Его внук Николай прошел Финскую и Отечественную.
Войны, войны… Именно они – вехи жизней, таких далеких, но дорогих. Грустно.
* * *
Мама родилась в сорок втором году. Шла война, жили в впроголодь. Мама была слабенькой и болезненной, некоторые думали, что она не выживет. Деда Ивана несколько раз забирали на фронт, но возвращали уже с вокзала: некому было работать на авиационном заводе.
Мама рассказывала, что на всю жизнь ей запомнилось, как они с бабой Аней ходили к деду Ивану на завод, носили обед. Помнит она колонны пленных немцев, топот их сапог.
Один брат бабы Ани, Михаил, был танкистом, другой, Николай, служил в пехоте.
Брат бабы Шуры, тоже Михаил, был артиллеристом, У него была сложная судьба. Возвращаясь домой с войны, он был проездом в Риге и в гневе застрелил какого-то хама. За это его сослали в Сибирь, где он работал железнодорожником.
В шестьдесят третьем году он погиб, попав под поезд.
Сложно прожить жизнь и не оступиться, не дать шанса злу спровоцировать тебя на роковую глупость.
* * *
В Белгороде остро чувствовалась прошедшая война: повсюду памятники погибшим воинам, в лесах заросшие траншеи, ржавые осколки снарядов, сообщения о школьниках, ставших жертвами неосторожного обращения с найденными боеприпасами.
4
Одноклассник Юра по секрету рассказал, что ему нравится Таня из нашего класса, но он не знает, как с ней поговорить.
– Чего проще, – сказал я, – пойдем.
Откуда взялась смелость? До сих пор я был застенчивым и молчаливым.
Таня шла из школы домой в шубке и красной шапочке. Я нагнал ее и полушутя произнес тоном Серого Волка из сказки:
– Какая красивая девочка, какая у тебя чудная шапочка! Куда ты идешь, милое дитя?
Таня улыбнулась. Мы заговорили об уроках, о погоде.
Так я подружился с Таней.
Из школы мы шли теперь вместе, останавливались у перекрестка и долго разговаривали.
Таня заходила ко мне домой, иногда помогала делать уроки, про которые я то и дело забывал. В то время я ни с кем не был так дружен, как с ней.
Я ее даже ревновал. Она что-то подарила однокласснику на двадцать третье февраля. Меня это злило.
На каникулы я уехал к бабе Ане в Калтан. И обнаружил там, что вовсе не скучаю без Тани. И усомнился, что люблю ее.
Но, увидев ее вновь, понял, что сомневался напрасно. Однако, нам пришлось расстаться: Таня поссорилась с новой учительницей, ставшей у нас классным руководителем, и перешла в другой класс. Я хотел было тоже просить о переводе, но подумал, что нехорошо будет выглядеть, если я буду за ней бегать. Любовь моя была тайной и безнадежной. Я слишком хорошо знал, чего хочу, и прекрасно понимал, что нам еще мало лет. К тому же, мне нравилась еще и Наташа.
…Милые сердцу эпизоды прошлого. Как живо они вспоминаются. Иногда кажется, что мгновения остались на четырехмерной киноленте бытия, что жизнь никуда не уходит, лишь сознание движется по времени как кровь по артериям…
* * *
Вокруг было много новостроек. Я любил играть там с друзьями в прятки и “квача”, тот до кого касался квач сам становился квачем и должен был ловить другого. Забавно было убегать от сторожей или строителей. Обследованы были все подвалы, колодцы, гаражи, чердаки и крыши.
Когда построили детский сад и обнесли оградой, то я ходил по ней, воображая себя канатоходцем, и порой обходил вокруг всего сада. Ходил и по краю крыши пятиэтажки. Было боязно, казалось, колени не слушаются и вот-вот подогнутся.
Рядом с домом был технологический институт. На свалку выбрасывались списанные электроприборы. Мы с братом часто наведывались туда. Юным техникам там было раздолье.
От здания института – спуск к вокзалу, или – мимо кладбища и церкви – к водохранилищу, где можно было брать напрокат лодку.
На востоке, через овраг, грибной лес, дальше, как я уже сказал, тянулись яблоневые сады совхоза.
На юге, за школой, тоже овраг с узкой лентой лесонасаждений. Там можно было полазить по деревьям. У меня была любимая группа деревьев, росших так близко, что можно было перескакивать с ветки на ветку.
В школе приходилось драться. Были в классе такие, с которыми я предпочитал не связываться, а были и такие, кому я мог дать отпор.
Классе в четвертом образовалась своеобразная мафия. Несколько хулиганов объединились, чтобы быть сильнее всех. К счастью, каждый из них по отдельности не представлял для меня угрозы.
Однажды даже проходило что-то вроде соревнования, кто кого побьет. Я тогда сказал, что драться не умею, могу кого-нибудь покалечить. Собрал портфель и направился к выходу. Женя встал у меня на пути. Я пнул его по ноге, сильно, но не по коленной чашечке, не хотелось калечить, и ушел домой.
После того случая они подкараулили меня вчетвером в туалете.
– Ну, подходите по одному, – сказал я, встав на ступеньку и сделав замах ногой для большого пинка.
–
А ногами драться не честно.
–
А вчетвером на одного – честно? Стану я с вами договариваться, или подходите или проваливайте.
Женька попробовал зайти справа, став за деревянной стенкой. Я ударил по ней ладонью, он убежал.
–
Что, щенок, страшно? Куда ж ты в драку лезешь?
–
Ах ты…
Все-таки они хотели наскочить на меня кучей.
– А давайте попробуем вот так, – сказал я, делая вид, что макаю носок ботинка в унитаз, – ничего если я вас забрызгаю?
Я живо представил кусок грязи на ботинке, и мне не захотелось его пачкать.
–
Вот скотина.
Пришлось им уйти не с чем. Стас, который наблюдал происходящее со стороны подошел и сказал.
–
Ну ты даешь! Класс. Я уж думал забьют.
–
Это мне пришлось бы их забить. Ну пойдем на урок.
–
А ботинок вымыть?
–
Чтож его мыть? Он чистый.
–
А говно?
–
Вот еще! Я и не думал его пачкать.
–
Но я же видел, здоровый кусок на ботинке.
–
Наверное телепатия, сила внушения, – сказал я, а сам подумал, что это я дурака валяю. Обладая силой внушения неужели я не смогу сделать так, чтобы ко мне никто не приставал? Надо развить эту полезную способность. Я понял, что для внушения надо сначала себя убедить в том что внушаешь.
Конечно существуют трудновнушаемые, но драться в том возрасте еще никто не умел, и хватало одной решительности, чтобы укротить любителей командовать.
Но постепенно одноклассники учились драться. Некоторые ходили в секции бокса. А я предпочитал библиотеку. Правда, в секцию бокса тоже записался и сходил несколько раз. Двигался я быстро, но был слабоват, к тому же счел, что лучше поберечь мозги.
Из боксеров получались несносные задиры. Одного я попробовал проучить палкой, другому в дверной замок его квартиры затолкал спичку. Мне хотелось доказать, большей частью себе, что физическая сила не так уж важна.
Друзьям было со мной интересно, я много знал, умел найти развлечение. Во дворе меня звали “профессором”.
Довольно поздно научился кататься на велосипеде. Отец принес с работы монтажную каску, и я был вынужден надевать ее, садясь на велосипед. Впрочем, забота отца была напрасной. Он часто был охвачен беспокойством, имевшим порой самые нелепые причины.
* * *
Однажды, я узнал, что наша страна ведет войну в каком-то Афганистане, и там гибнут люди. Я слышал о приходящих издалека цинковых гробах, которые родственникам не разрешалось открывать.
Никто не мог мне объяснить, как в наше время возможна война, против которой написана масса умных книг.
* * *
Отец постоянно был в разъездах, командировках. Кроме нас у него была еще одна семья. Общение с ним было малоприятным, он имел вспыльчивый характер. С мамой они постоянно ссорились, отец всячески обзывал ее. Я не мог понять, зачем мама его терпит. В конце концов, я стал относиться к его присутствию как к неизбежной неприятности.
Брат не обращал внимания на скандалы родителей и умел находить с отцом общий язык. Я так не мог. Любое недоразумение заканчивалось вспышкой ругани. До рукоприкладства, к счастью, не доходило. Отец необоснованно обвинял меня в трусости и лживости, и мне скоро стало безразлично, что он обо мне думает. Он говорил, что приезжает в Белгород из-за детей. Мне же эти его приезды казались излишними.
Позже я узнал, что мой дед по отцу бросил свою семью, женившись после войны на фронтовой подруге, и больше не объявлялся, не интересуясь судьбой сына. Глубинные детские переживания не позволяли моему отцу поступить также со своей семьей, поэтому он и ездил к нам, пока не вернулся совсем.
5
Я давно принял решение написать книгу о своей жизни, подвергнуть рассмотрению все уголки человеческого сознания и окружающего меня мира. Я накапливал материал для будущего исследования, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в происходившее внутри меня и вокруг.
А между тем событий в моей жизни было мало для такой книги, и это приводило меня в уныние, побуждавшее иногда к попыткам разнообразить существование. Хотелось сделать в жизни как можно больше. Хотелось получать больше впечатлений, чтобы появлялись новые ассоциации. Хотелось лепить свой мозг, создавая надежную рабочую машину. Я представлял себе, что со временем мой мозг станет для меня лабораторией, испытательным полигоном для новых идей. А мысли тянулись медленно и вяло, и я буквально засыпал на ходу. Да и здоровье оставляло желать лучшего. Сильные и частые головные боли портили настроение. Я начал подозревать в этом расплату за способность предвидеть будущее. Но я видел, что не смотря на это смогу сделать в жизни что-то серьезное. Но было непонятно, каким же путем я смогу выкарабкаться из того жалкого состояния в котором находился. Или я был слишком самокритичен? Даже не знаю, могу ли я быть объективен в этом вопросе. Но я понимал, что мне придется пойти на определенные жертвы. Всего в жизни не успеть.
Однако, я надеялся на скрытые возможности развития. Мало зная о практиках мировых религий, я искал собственные пути.
* * *
Как-то раз я лежал в инфекционной больнице с отравлением – съел что-то испортившееся.
Впервые я испытал тяжесть ограничения свободы. Делать было нечего, я скучал, и было так тоскливо, что слезы наворачивались на глаза.
Попал в больницу я странно. Живот болел несильно. Надо было очистить желудок содовой водой, но мне это показалось неприятным. Обратились в больницу. В результате пробыл в заточении десять дней.
В больнице меня ничем не лечили, больше исследовали. Я засомневался в истинности болезни. Возможно, мне просто был нужен подобный опыт.
* * *
У мамы часто болело сердце. Вообще ее здоровье было неважным. Я очень переживал по этому поводу. Стоило ей пожаловаться на недомогание, как у меня что-то обрывалось в груди. Врачи говорили, что это у меня возрастное.
* * *
Не все, чему нас учили в школе, вызывало мое одобрение. В частности, отношение к человеческой личности. Чудовищные страницы истории прикрывались фиговым листом школьной морали. Исторические объяснения были простенькими.
Дискуссии с учителями оставляли чувство неудовлетворенности, даже когда учителя соглашались со мной.
Меня заинтересовали вопросы морали и нравственности. Захотелось найти истинные основы этики.
Некоторые моменты бытия ставили меня в тупик. Так, рифмованные строчки грязной матерщины на стене дома, обернулись для меня проблемой: должен ли я буду написать о них в своей будущей правдивой повести? Вопрос решился сам собой. В дальнейшем я встретился с таким количеством ругани, что не стоит и вспоминать.
Желание написать в отдаленном будущем жизненную исповедь требовало самодисциплины, хотя бы относительной чистоты человеческих отношений, а жизнь неумолимо забрызгивала меня грязью. Так найденные друзьями порнографические открытки требовали от меня обстоятельного исследования их влияния на детскую психику. Как же они повлияли? А никак не повлияли. Всему свое время, решил я тогда, явно что-то прозревая сквозь завесу времени. В ту пору хотелось чистой душевной любви, а секс воспринимался странной работой по производству детей.
* * *
Мне пока не удавалось отчетливо предвидеть события. Даже себя порой не удавалось уберечь. Я был подвижным ребенком и однажды, сбегая с горы, запнулся об натянутую проволоку и чуть не расшибся насмерть, еле отдышался. Эта травма позднее сказалась искривлением грудной клетки. Почему я не смог себя остановить? Может быть, в то время я считал свою способность произвольной и не прилагал усилий к предвидению. Этот случай заставил меня задуматься.
Я стал размышлять о возможных событиях, пытался строить прогнозы, модели своего будущего. Я понял, что заниматься этим необходимо, чтобы некая сила уже не раз проявлявшаяся в моей жизни могла вплетать в мои размышления знания о будущем.
6
В детстве у меня болели глаза. Конъюнктивит или золотуха. Врачи были глубокомысленно противоречивы. Никакие средства не помогали. Может быть поэтому мама и бабушки решили меня окрестить.
В Калтане церкви не было, и нас с братом крестили в соседнем городе. Час езды в душном автобусе сильно утомил нас. Меня мутило, и перед совершением таинства вырвало. Священник сказал, что времена безбожные, даже дети попадают под атеистическое влияние. Нечистая сила боится крещения и уходит. Мы успокоились. Поп крестил нас, затем мы причастились.
Баба Шура радовалась: “Будет кому за меня свечку поставить. Ты уж запомни, как помру – сходи в церковь”. Баба Аня ни о чем не просила.
По крупицам знакомясь с православной верой, я с болью в сердце понимал, насколько я ограблен атеистической идеологией.
Верить или не верить? Можно ли без веры гармонично устроить внутренний мир, избавиться от страха за завтрашний день, за жизнь близких и свою собственную?
Жить без веры означало жить в страхе, не видеть смысла во внутреннем саморазвитии и совершенствовании. Чаще всего люди стараются не думать об этом и тем самым обкрадывают себя, а потом начинают обкрадывать других.
Я решил, что полезнее для меня будет верить в вечную жизнь и во всемогущего доброго Бога. Но этому еще предстояло научиться, преодолевая суетное беспокойство, развивая себя, постигая жизнь мира.
Я надеялся на Бога, обращался к нему с вопросами. Вряд ли можно назвать молитвой тот разговор, который я пытался вести. Молиться я так и не научился.
Меня привлекали две исторические фигуры: Сократ и Христос. Влияние их на развитие человечества огромно и судьбы схожи. Я уже тогда помышлял о литературной работе, которая отчасти сродни лицедейству, и пытался вжиться в их образы, понять их мироощущение.
Пожалуй, тогда душа моя достигала наиболее гармоничного состояния, принимая мир таким, каков он есть. Это было прекрасно. О Христе я не думал как о Боге, скорее как о друге. Так мне было проще.
Но не мог я довольствоваться верой, а стремился к знанию. Интерес к религиозному мироощущению был моей верой.
Повсеместно проводимая атеистическая пропаганда вызывала у меня больший интерес, чем ортодоксальные взгляды. Я не читал библии. У меня сложилось свое представление о Христе. Я не понимал, почему коммунисты не признают христианства. Казалось бы, Христос и был первым революционером, коммунистом (хоть и не от мира сего).