Сказание о Доме Вольфингов
Над помостом, прикрепленная цепями и блоками к поперечине высокой кровли, висела чудесная лампа, сделанная из стекла; но не из обычного, привычного людям – а ясного, чистого, изумрудно-зеленого, изукрашенного золотыми фигурками и узорами… и воин сражал там дракона, и солнце восставало над землею.
Неведомо было, откуда взялась эта лампа, однако все люди Марки считали ее старинной и священной, и родичи-Вольфинги обязаны были следить за тем, чтобы светила она, не угасая, и ночью и днем. Обязанность эта возлагалась на девицу из Волчьего рода, которая должна была сохранять целомудрие – ибо женщина рода Вольфингов не могла вступить в брак под родным кровом, но отправлялась в дома, куда род выдает своих дев.
Неугасающая лампа называлась Холсан, Солнцем Чертога, это же имя носила и следящая за ней дева – самая прекрасная среди девственниц рода.
Противоположный конец дома занимала женская половина, там были и прялки, и все прочее, что нужно, чтобы прясть и ткать ткани из шерсти.
Таким был Чертог Вольфингов; и прочие Роды Средней Марки обитали в подобных домах. А главными среди них считались Лосевичи-Илкинги, Соколичи-Валлинги, Лебедичи-Алфтинги, Деревяне-Биминги, Вепричи-Голтинги и Медведичи-Бэринги, чьи знамена несли на себе Лося, Сокола, Лебедя, Древо, Вепря и Медведя. Известны были и роды младшие, не столь древние, вроде помянутых уже Хартингов, но они населяли Верхнюю Марку.
Глава II
Явление стрелы битвы
Рассказывают, что был тогда летний вечер, пшеница уже колосилась, но оставалась зеленой; пастухи загнали молочных коров в хлева; остающиеся при стадах говяд, косяках коней и отарах овец уже сменились, а ночная стража – попарно и поодиночке – как раз ехала по тропинкам между стен пшеницы и ржи в сторону поля. Вокруг хижин трэлов группами собрался народ – подневольный и свободный, стайки женщин и группы мужчин. Одни разговаривали, другие внимали песне или повествованию, третьи пели или плясали, дети же носились между сборищ, перекрикиваясь пронзительными немелодичными голосами – как молодые дрозды, еще не научившиеся песне своего пернатого племени. Тут же находились и псы – бурые шерстью, долгие лапами, остромордые, тощие и рослые; однако собаки не обращали особого внимания на детей, пытавшихся вовлечь их в игру – но лежали или бродили вокруг, словно бы позабыв об охоте и диких чащах.
Народ радовался хорошей погоде, будущему урожаю, и просто жизни; и не было возле домов оружия – лишь кое-где блестело наконечником кабанье копье в руках пастуха или пастушки, припоздавшей в поселок с поля.
Высокими, да и чаще всего пригожими, были эти мужчины и женщины, и больше находилось среди них светловолосых, сероглазых с высокой скулой и белокожих – там, где жаркое солнце и сухой ветер не наделили их бронзовым и приятным для взгляда загаром. Однако среди трэлов попадался и люд, меньший ростом и смуглый, черноволосый, темноглазый, более легкий в членах; впрочем, встречались между этими и такие, чьи руки были мощнее, а ноги кривее. Еще были меж ними и те, кто статью и кожей не столь уж отличался от вольного люда. Такие, вне сомнения, происходили из другого племени, шедшего от Готского корня, побежденного людьми Марки – в дни собственной жизни или во времена отцов своих.
В то же время кое-кто из свободных не напоминал сотоварищей и родню: тонкие и легкие телом, были они черноволосы и сероглазы – и к этой породе принадлежали те, кто красотой превосходил всех остальных родовичей.
Солнце уже село, начинала сгущаться тьма, и не знающий тени сумрак ложился на землю. На опушке леса неумолчно пели соловьи, угнездившиеся в редких орешниках, под которыми кролики старательно подстригли всю траву. Но ни птичьи песни, ни голоса мужей возле домов не нарушали тишину вечера – ведь издалека принесшийся шум может поведать о многом.
Внезапно находившиеся по краям сборищ и не столь уж шумевшие люди начали прислушиваться, а группа, собравшаяся возле сказителя, вдруг примолкла, как и его повествование. Заметив такое, плясуны и певцы в свой черед оставили танец и притихли. Наконец все уже напрягали слух, чтобы услышать вести. Первым узнал их ночной караул; пастухи уже повернули обратно и рысили по тропам сквозь высокие злаки; конопасов тоже нельзя было найти на лугу: все они поспешали к своим косякам, чтобы пригнать домой боевых коней. Вести сулили войну.
Ибо в воздухе – жужжанием смиренной пчелки, мычанием коровы, доносящимся вечером с дальнего луга, когда пришло время дойки – пел звук, более громкий и крепкий, иногда чуть трепетавший, но не возвышавшийся и не умолкавший, потому что вечер выдался безветренным. Всякий немедленно понимал, что звук сей, могучий и сильный, явился издалека: всякому известен был голос Великого Рога Илкингов, чей дом располагался вверх против течения Чернавы, по соседству с Кровом Вольфингов.
Тут сборища немедленно разошлись, и все свободные – да и большое количество трэлов – устремились к Мужской Двери чертога, и спокойно вошли внутрь его… без лишних словес, ибо каждый знал, что в должный черед все узнает.
Внутри же, под Солнцем Чертога, среди тканых повествований о древних временах, на высоком помосте восседали старейшины и вожди Волков, а среди них рослый и крепкий муж зим сорока от роду, с чуть тронутой сединами бородой, сероглазый и большеглазый. Перед ним на столе покоился Боевой Рог Вольфингов, вырезанный из бивня северного морского кита, украшенный многими знаками, изображением волка, цветами, отчеканенными на золоте по краю и у мундштука. Так ожидал Боевой Рог Вольфингов своего часа, чтобы по слову явившегося вестника отправить дальше тревожный сигнал, возвещенный Великим Рогом Илкингов.
Звали сего темноволосого вождя Тиодольфом (по-нашему – Волком Племени), и считался он среди Вольфингов мудрейшим, искуснейшим в битве и не знающим страха. Возле него сидела прекрасная женщина по имени Холсан, которую люди считали приемной дочерью вождя. Сероглазая и темноволосая, была она похожа на отчима. И не знали здесь никого красивей этой молодой девы, которой едва исполнилось двадцать зим.
Вожди и старейшины восседали на помосте, вокруг стояли родовичи вперемешку с трэлами, и ни один из мужей не отверзал уст: все ждали верных и определенных вестей. А когда в дом вошел последний из тех, кто намеревался это сделать, в чертоге воцарилось такое молчание, что слышна стала даже соловьиная песня, даже писк летучих мышей за окошком. И вот, посреди людского молчания и шелеста земной жизни послышался новый звук, заставивший всех обратить глаза свои к двери… и был этот звук топотом ног, бегущих по высохшей за лето тропе возле чертога. Звук сей смолк возле Мужской Двери. Мгновение, и она отворилась, пропустив мужа, заторопившегося к середине стола, стоявшего поперек чертога. Там он остановился, тяжело дыша и держа в протянутой руке некий предмет, не столь уж заметный в сумраке зала, но, тем не менее, понятный каждому. Муж сей, молодой, легкий и стройный, был одет в одни только полотняные штаны и кожаные ноговицы. Он замер, успокаивая дыхание, прежде чем заговорить; тогда Тиодольф поднялся, протянул пришельцу полный рог меда и заговорил, в напеве сочетая слова:
Здравствуй, о гость вечерний,К приветствию я готов,Ибо явился ты ныне под Вольфингов славный кров.Пей же из рога могучих, выпей, и будешь здрав,Мед сей очистит всякого, прав он или не прав.Почил на тебе мир Вольфингов,Но пусть и кончился день,Видят глаза мои, что тебя породил Олень.Однако муж этот торопливой рукой отстранил от себя рог, и никто не сказал ему слова; наконец, отдышавшись, он молвил так:
Будьте здравы, о Дети Волка!Но не пить мне ныне, не есть,Не моим стал рот мой, и не свою я несу весть.Ноги мои – ноги племени, ибо сказано было так:О Эльфхир из рода Хартингов, эта весть не пустяк.Да не промедлишь в любом доме людей Черты,Слово реченное скажешь, и кров их оставишь ты.Внемлите же знаку, о Волки, который не зрели давно.В руке моей древко битвы, четырежды пронзено.Оба конца окрасил алой крови поток,Пламя обуглило ясень, в крови и железо, и рог.Стреле сопутствует слово, его да услышит всяк:К битве Вольфингов кличет старый походный знак.Пускай же к восходу солнца, оставив неконченым труд,Люд Марки на битву выходит, рога боевые зовут.Три дня отдано на сборы, и каждый, кто встанет в ряд,Пускай ведет за собою повозки, коней и говяд.Далек будет путь, и великий на Марку восстал народ,Живущий в чужих нам землях, у брега неведомых вод.Волошское[1] их слово, непонятна грабителей речь,Жители городские подняли на нас меч.После этого на минуту он воздел к небу боевую стрелу – расщепленную, обожженную и окровавленную – и поворотившись с нею во все стороны, бросился без всяких помех к открытой двери. Вестник уже исчез за нею, но всем казалось, что грозный знак еще висит над головами живых людей и воинов, вытканных на коврах – столь пристально все глядели на него. Причин для сомнений не могло быть, и Тиодольф сказал:
Да изыдем, о Дети Волка, и да раздастся гласКости морского зверя – таков обычай у нас.Воины видели признак, услышали слово войны,Пастбище и поле отныне в руках жены.На луг и надел не ступит более мужа нога,Грузите в телеги припасы, и выступим на врага!Чередой хлынули Вольфинги из чертога, в котором не осталось никого, кроме прекрасной Холсан, сидевшей под лампой, чье имя она носила. Остальные отправились вверх – на маковку склона, где людские руки прибавили холму высоты. Там Тиодольф остановился, взял в руки рог, повернулся лицом к устью Чернавы-реки, приложил его к губам и дунул, и дунул второй раз, а потом и третий. Ревом своим Походный Рог Вольфингов вспорол ночную тишину, так что трубный голос услышал вождь Бимингов, собиравшихся в своем чертоге, а услышав, приказал всем своим готовиться к встрече с гонцом, который скоро должен был появиться. Но когда утихли последние отголоски, молвил Тиодольф:
Вы слышали, Дети Волка, что рек расщепленный клен —О крови, о яром пламени, о смерти глаголил он.Воинов со стадами ждет далекий и славный путь.И все же к этому дому мы вернемся когда-нибудьСо всем, что захватим с боя,И для тех, кому выпадет жить,Стоять Крову Вольфингов, и полю свой плод приносить.Будет недолгим прощанье, и Холсан остается здесь,Где святые могилы предков, где издавна Волчья Весь.Будет и возвращенье, будет победный пир,Но сейчас выступаем, ибо кончился мир.Рожденный свободным и трэлом возьмет и копье, и щит.Всем от двадцати до шестидесяти выступить надлежит.Сбор назначен на поле Тинга – едва рассеется мрак.Выходим прямо с рассветом. Да будет так!Закончив свое слово, он сошел с холма и вернулся в чертог, а среди людей начались многие разговоры; одни из воинов были готовы к походу, другие – их оказалось больше – не совсем, и посему многие направились за оружием и конями, прочие же тем временем вошли в дом.
Ночь давно пала, но до рассвета обещала быть светлой, потому что уже встала луна. Многие из конопасов, покончив с делами, уже гнали назад по тропам коней – ржавших, лягавшихся, кусавшихся, заигрывавших друг с другом, не обращая внимания на жито, стоявшее вокруг дороги.
В хижинах трэлов уже загорелись огни, еще светлей было в кузнях, откуда уже доносился стук молотов о наковальни, ибо мужи занялись собственными доспехами.
Однако же главные среди мужей и жен накануне расставания пребывали в чертоге; трэлы принесли кувшины с медом, юные девы наполняли и разносили рога, а воины ели, пили и веселились. Время от времени, закончив с делами, в чертог входил кто-нибудь из воинов и присоединялся к тем, кого любил сам, и кем был любим. Во всем длинном доме люди разговаривали или пели под звуки арфы. Высоко поднявшаяся луна заглянула в окна… пирующие смеялись и вспоминали славные боевые деяния прежних лет. Наконец понемногу Вольфингами начала овладевать усталость, люди улеглись спать, и в чертоге воцарилась тишина.
Глава III
Тиодольф беседует с Солнцем Лесным
Только Тиодольф, погрузившийся в глубокую думу, еще сидел какое-то время под Солнцем Чертога, однако наконец шевельнулся и он… Лязгнул меч, падая с колен. Тут, подняв взор, он оглядел чертог, но никто из мужей даже не шелохнулся. Посему Тиодольф встал, поправил на себе одежду и направился к двери с видом человека, имеющего важное дело.
Лунный свет потоком ложился на траву, опускалась роса в самый хладный час ночи, сладко пахло землей. Поселок уснул, и все живое умолкло, – только на далекой поляне мычала потерявшая теленка корова, да белая сова облетела конек крыши чертога, и безумный хохот ее казался насмешкой над недавним весельем.
Тиодольф направился к лесу; за редкими орешинами начинались густые заросли буков, их гладкие серебристо-серые стволы жались друг к другу высоким частоколом. Вождь шел дальше и дальше, ступая уверенно, словно по знакомой тропе, хотя таковой не было здесь… Наконец плотная кровля буковых ветвей укрыла его; впрочем, невзирая на тьму, оказавшись там, всякий ощутил бы над своей головой этот зеленый полог. Углубляясь во мрак, он шел и шел дальше; наконец впереди что-то блеснуло, и отсвет этот превратился в небольшую поляну посреди леса; здесь вновь появилась трава, впрочем, невысокая, потому что ей не хватало света, – столь рослыми и частыми были вокруг деревья. Небеса над прогалиной освещала уже не одна только луна; впрочем, трудно было судить, являет ли эта заря память о вечере или она – предвестие утра, поскольку между верхушками деревьев выглядывал лишь крохотный кусочек неба.
Однако же, ступая по усыпанной буковыми скорлупками почве, Тиодольф не замечал ни небес, ни деревьев… глаза его смотрели прямо вперед – на середину лужайки. И чему удивляться? Ведь там на каменном кресле восседала женщина неизмеримой красоты… посеребренные лунным светом волосы ее, рассыпавшиеся по серому камню, казались готовым к прикосновению серпа ячменным полем в августовскую ночь. Она сидела там, словно бы ожидала кого-то, – не медля и не задерживаясь, вождь направился прямо к ней, заключил в объятия, поцеловал и рот, и глаза; и она ответила ему поцелуем, прежде чем Тиодольф опустился на камень возле нее. Ласково поглядев на него, женщина молвила.
– О Тиодольф! Едва ли подобает тебе, бесстрашный воин, обнимать и целовать меня, словно встретившуюся на лугу девчонку Илкингов… меня, Дочь Богов твоего племени, Избирательницу Убитых? Тем более накануне битвы… на заре перед выходом на поле брани?
– О Вудсан, Солнце Лесное, – отвечал тот. – Ты – сокровище всей жизни моей, которое я обрел молодым, и любовь к тебе я храню, хотя борода моя поседела. Когда же это я страшился тебя? Неужели в тот день, когда встретились мы на обагренном поле, двое живых посреди мертвецов? Меч мой тогда пятнала кровь врага, а одежду – собственная руда; дневные труды утомили меня, удручали полученные удары, и я думал уже, что вот-вот умру. И тут передо мной появилась ты: полная жизни, румяная и улыбающаяся, в чистой и свежей одежде, с руками, не запятнанными кровью. Помнишь, как взяла ты мою усталую и окровавленную ладонь и, поцеловав пепельно-серые губы, молвила: «Пойдем со мной». Я попытался последовать за тобой, но не сумел, так тяжелы были многочисленные мои раны. Но, измученный и усталый, я возликовал и сказал тебе: «Такова смерть воина, и она сладостна». Как понимать это? Ведь тогда люди говорили обо мне: «Он еще слишком юн, чтобы выйти против врага»… однако же это не мешало мне умирать?
Тиодольф рассмеялся, и слова его полились песней:
Стоя в кольце орешин, мы пили битвы вино.И солнце достигло полудня, и вот закатилось оно.Три Короля, три Гунна, вышли против меня —Хитрые, умные в битве, каждый сильнее коня.Рыча в безумии бранном, они кусали щиты.И сперва была битва, а потом мне встретилась ты.Яснело небо поутру, но дунул ветер, и вотУвидел я острым оком облак медленный ход.Гроза собиралась над нами, в чаще залег олень,Глыбами туч, громами затмился багровый день.Рухнул Король предо мною, но крепче бились другие два,Щерилась, усмехаясь, мертвая голова.И меч мой, воздетый к небу, ливень добрый омыл,Кровью вместе с водою землю он оросил.Долго кружил меня, помню, битвенный хоровод…Натиск мужей-медведей, сраженья медленный ход.Долго искрилась сталью перебранка мечей —Под ликованье грома и острых молний-лучей.Но прежде чем небо успело чуточку просветлеть,Второй из царственных Гуннов узнал, что такое смерть.Тогда, ослепленный битвой, сам-друг я пред третьим стал,В землю мечом уперевшись, Гунн, как и я, отдыхал.А после дождь сделался реже, ливня распалась вуаль.И солнце блеснуло белым – словно из покрывалМелькнуло плечо нагое, что всякий витязь видалБрачной своею ночью. И, увидев этот закат,Я бросился в битву с Гунном, новой ярости рад.Но пламенем гневным вспыхнул моего противника дух.И мы играли мечами, покуда день не потух.Наконец целиком, без остатка отдав себя нашей борьбе,Пал противник, а я, шатаясь, стал подумывать о себе.О том, что пора направить обессилевшие стопыК Обители Могучих, к воротам вечной мечты.И тогда ты явилась. Скажи мне, Избирательница Мертвецов,Неужели в тот день я умер, но ты вернула меня от отцов?И прежде чем голос его умолк, она повернулась к нему с поцелуем, а потом сказала:
– Никогда не знал ты страха, и сердце твое твердо. Тогда он продолжил:
Жестокое сердце, любимая, сохраняет меня живым,Так порей на садовой грядке жив влагой и солнцем одним,Жизнь моя – в похвале народа; в ней и мясо мое, и мед,И сердце мое смягчает ночи медленный ход.Но когда я восстану утром, пробудившийся ото сна,Ветер сердце мое уносит и радость моя ясна.И тогда я истинно помню, для кого и зачем живуИ, наполняясь мощью, блаженствую наяву.Памятуя хвалы народа, и сей радости естьЕдинственная причина: мужество, долг и честь.– Да, – заметила женщина, – дни вечно гонятся друг за другом, наступая на пятки… дни многочисленны, и они приносят нам старость.
– И все же ты нисколько не постарела по сравнению с прежними днями, – ответил он. – Неужели, о Дочь Богов, ты не рождалась в сем мире, но живешь от начала времен, когда не было даже гор?
Но она откликнулась песней:
Нет, была рождена я, но мой дом – не земной чертог,Не на холмах земли породил меня Бог.Знаю и детство, и юность, старость и смерть придут.Тебе же на поле бранном ведом битвенный труд.Там, где рука труса, случай слепой оборватьМогут ежеминутно Норной сплетенную прядь.Но не меня ты бойся; бойся вместе со мной:Нам двоим опасаться следует девы одной.Вирд[2] – таково ее имя, что в сердце моем будит страх.Вот и теперь наши жизни снова в ее руках.Но со смехом Тиодольф возразил:
Где же ее обитель? В близком иль дальнем краю?Станет ли она предо мною в игре мечей, славном бою?И коль предков злое железо девы той не сразит,Быть может, она отступит, увидев моей славный щит?Печаль звучала в ответной песне Вудсан:
Многи Судьбы обители, не спит она ночью и днем.Чашу пира целует, предшествует с тихим огнемВам, Королям народов, восходящим на ложа невест.Она и мечами машет, строит до́мы во множестве мест,Ведет корабли из гавани, правит им путь по волнам,Во всяком слове и деле она сопутствует нам.Это она отмерит охотника ровный бег,Это она выводит слепца на обрывистый брег.Косу жнеца отточит, на пастыря сон наведет,Коль стая волков направит к овчарне разбойный ход.И мы, племя Божье, знаем мысли Вирд о себеИ лишь о себе – не о людях и не о вашей судьбе.Так не страшись судьбины, не для тебя гроза.Это в мои жестоко смотрят Судьбы глаза.Или… ты счастлив жизнью или кончины ждешь,Хочешь, чтоб в цвете силы скосил тебя смерти нож?Однако Тиодольф ответил:
Ведомо мне – и долго – что жизнью живу второй;Раны окончили первую – в день нашей встречи с тобой.Рожденный твоею рукою среди обагренных тел,Восстал я заново в мире, которого знать не хотел.Многое прояснила росистая эта заря:Ждал я смерти и мрака, а вышло, что ждал зазря.Очнувшись, восстал я к счастью, отныне и в холод, и в знойОкрепшее многократно, оно неразлучно со мной.Прекрасней стали для взгляда утренние поля,Больше дает отрады родящая плод земля.Сердцу милее ныне Вольфингов славный кров,Спасенные мною родичи, сохраненные в громе щитов,Сияние Солнца Чертога, вечера первая мгла,Славой покрытое имя, отважному похвала.Вот сижу я в походном доспехе, рядом надежная сталь.Исцелен твоею рукою, я совсем забыл про печаль.Истинно, давнее утро даровало мне добрый плод.Счастлив я был сегодня, и благом будет поход.Прекрасна была победа в бурной пляске мечей,В битве, что принесла мне счастье твоих очей.Душу ласкал нисшедший после нее покой.И ласковый голос дочери, сидящей рядом со мной.Ах, как она красива – жизнь, что дала ты мне,Вместе с моею силой, и если мир сгинет в огне,Мы вместе с тобой и рядом воссядем в сонме Богов,Двое из рода Вольфингов, забывшие про врагов.Ответила она, помрачнев:
О муж могучий и радостный, неужели из Вольфингов ты?Нету зла в нашем союзе, исполненном чистоты.Красавец черноволосый, ты умрешь и рассыплешься в прахСлавным великим героем, имя твое на устах.Ты победитель народов, вечной будет слава твоя,Только за внешним блеском прячется в ней змея.Ты из чужого народа, и нам не слиться в одно.Смертен и ты, так слушай, что надо бы знать давно.Лицо Тиодольфа сделалось серьезным, и он спросил:
– Ты хочешь сказать этим, что я не вождь Вольфингов?
– Нет, – отвечала она. – Ты лучше их. Погляди-ка в лицо нашей с тобой дочери Холсан. Скажи, похожа ли она на меня?
Тиодольф усмехнулся.
– Конечно, но она всего лишь просто прекрасна, не более. Однако горько слышать, что родные – чужаки мне, я этого не замечал. Почему ты прежде не говорила таких слов?
– В них не было нужды: прежде наш день восходил к полудню, ныне же он пошел на ущерб. Еще раз прошу, чтобы ты выслушал меня и исполнил мою просьбу, сколь бы трудной она ни показалась тебе.
Он ответил:
– Сделаю, что могу; только я хочу, чтобы ведала ты: я люблю жизнь и не страшусь смерти.
Тут заговорила она, и вновь слова ее вылились в песню:
Сорок сражений ты видел, в четырех лишь осилил враг,И радость владела мною, и был счастливым наш брак.С тобой была Солнце Лесное, Избирательница Мертвецов,Но ныне с обозом и ратью ты вновь оставляешь кров.Против врага иного, рядом с ним каждый мал.Как бы на поле боя ты в этот раз не пал…Тут Тиодольф прервал ее:
– В этом нет стыда… нет позора тому, кто побежден сильнейшим. Пусть этот могучий народ и отрубит сук с древа моей славы, оно может пустить новые ветви.
Но Вудсан пропела:
Сорок сражений ты видел, но я была рядом с тобой.Трепетали в небе знамена, стрелы неслись надо мной.Но на эту битву не выйду: волит Вирд, и глаголет рок:И сердце мое пророчит: будет исход жесток.Ныне останусь я дома, по полям ночами ступать,Тебе же вести по лесу к врагам неведомым рать.Знай же: в битву ведет их могучий и мудрый Бог.Люд этот хлынул из градов, неудержим его ток.Живут они в тесных лачугах, что преисподней мрачней,Мрамором белым сверкают чертоги их Королей.А среди них – не богаче – просто на другой ладСложенные из камня, предков дворцы стоят,Тайны свои скрывая за плотной чащей колонн,Пряча Богов истуканы от начала времен,Когда не родились грады, спали еще Короли.Словом, от первого времени, от начала земли.Жаркое злато блещет под сводами их палат,Грозны боевые машины, страшно сияние лат.Я видела их во славе, хранящих еще покой.И вот ты теперь уходишь, и мы расстаемся с тобой.Воля Вирд запрещает ступить вновь на бранный путь:Горе мне, ибо битвы Вольфингов без меня разыграется жуть.И напрасно погибнет сильный, и отважный напрасно падет,Горе мне, ибо войско Вольфингов без меня на сечу уйдет.Тут он ответил, поглядев на свое Солнце Лесное ласковыми глазами:
За любовь спасибо, подруга, и за верное слово твое,Но может ли не скреститься Марки людей копьеС копьем их великого Бога? Вольны не мы, а Судьба,Вирд правит над нами, от вождя до раба.Тут радость вновь вернулась на лицо Вудсан, и она сказала:
– Кому ведома воля Вирд, до того как совершится его собственный вирд? Мой состоит в том, чтобы любить тебя, и по возможности помогать в делах… и я не отрекусь от него.
Она запела:
Пусть остры мечи городские, чужеземцев крепко копье,Лишь кольчуга в битве, любимый, защищает сердце твое.Шлем и панцирь тебе привычны, и как трэл в наготе своей,Ты не выйдешь на поле боя – а в обличии Королей.Он вздрогнул и, чуть покраснев, ответил:
Знаешь ты, Солнце Лесное, битвы обычный путь,И поначалу панцирь защитит мою грудьОт копья бегущего труса, от стрелы, что летит наугад, —Так нам велит поле боя: смерти глупой никто не рад,Но прежде конца сражения, едва только дрогнул враг,Вождь виден не по доспеху – по крови, алой как мак.Ран не получит столько кметь, подневольный трэл.Вождь, выходя из битвы, никогда не бывает цел.И все же, улыбнувшись, она сказала в ответ:
Внемли мне, о Волчий Пастырь; скажи, коли жизнь в боюОкончишь, неужто Волки смерть не оплачут твою?Тот, кто хочет согреться и разводит костер,Не станет к стволу яблони прикладывать свой топор.Или должна я в могилу от горя навечно сойти,Лишь потому что в битве – ты словно вихрь на пути.Так что внемли моей просьбе, и на твоих плечахКольчуга пусть будет и если забудут все о мечах.Тогда придешь невредимым с южных ратных полей,Сядешь со мной среди буков и будешь живого живей.И она поцеловала мужа, и прижалась крепко, и положила руку на грудь ему; он же, радуясь, ответил со смехом: