На разрыв

Встреченный в коридоре Валерка одобряюще улыбается ей – глазами, губами и каждой веснушкой, и у неё получается выдавить улыбку в ответ. Даже нет, не «выдавить», а вполне себе «подарить».

Валерка – самый солнечный человек на Земле, и не улыбаться ему в ответ – настоящее преступление.

– Тебя здесь не хватало, – говорит он с теплом, явно собираясь добавить что-то ещё, но Рая не позволяет.

– Я ухожу, – говорит она.

Ей не хочется быть жестокой, но жестокими, наверное, можно назвать оба варианта: сказать или не сказать, признаться или не признаться.

Валерка всё ещё улыбается, но только губами. Глаза у него становятся тёмными, настороженными.

– Ты имеешь в виду «мне пора, я побежала, отойди с дороги, но завтра после тренировки обязательно меня разомнёшь» или «я забрала документы, завязала с фигурным катанием и больше мы никогда не увидимся»?

Из чужих уст «завязала с фигурным катанием» звучит почти не страшно, почти привлекательно, но что-то внутри всё ещё не даёт ей окончательно на это решиться.

Рая качает головой.

– Ухожу из школы, – и, поддавшись неожиданному порыву, добавляет: – Я не знаю, что дальше.

Уже через секунду она практически жалеет о сказанном. Точно пожалеет, если Валерка начнёт её утешать, или успокаивать, или заверять, что все великие люди проходили через что-то подобное и нужно только одно: не сдаваться.

Проблема в том, что она – не великая. Если она сдастся, никто не заметит.

Впрочем, Валерка ничего такого не говорит. Только снова улыбается:

– Зато я знаю. – И, взяв её за руку, тянет вглубь коридора, к своему кабинету. – Давай, раздевайся.

Он держит за руку совершенно по-особенному – за запястье, как будто ловит её ускользающий пульс, не давая ему бусинами рассыпаться по холодному полу. Раздеваться перед ним абсолютно привычно, так что Рая, не думая, стягивает сначала толстовку, а потом майку – мятую, грязную, ту, в которой спала, и следом за ней – потёртые джинсы. Одежда летит в сторону, туда, где прямо на полу уже примостились её сумка и куртка.

Рая не стесняется: спорт на корню убивает любое стеснение, просто стоит перед Валеркой, опустив руки, и ждёт указаний.

– На кушетку, – говорит он.

Подчиняться легко и приятно. Не нужно думать, что делать, нужно просто делать – и всё.

На знакомой кушетке, под знакомыми руками, глядя на знакомый пейзаж в знакомом окне, Рая наконец-то может расслабиться. Сильные, уверенные пальцы проходятся по всем её мышцам, выбивая усталость и напряжение, а вместе с ними – и боль, и ей становится жаль, что нельзя раскрыть грудную клетку и попросить Валерку – вправить вывих! – помассировать сердце, потому что он, кажется, единственный в целом мире человек, которому не наплевать.

За последние несколько дней она и забыла о том, как хорошо, когда кому-то не всё равно.

Рая не очень-то верит в теорию о том, что если случилось что-то плохое, то следом обязательно случится что-то хорошее, но вот теория о том, что если случилось что-то хорошее, то буквально через пару минут можно смело ждать чего-то плохого, никогда не подводит. И для того, чтобы описать плохое, достаточно всего лишь трёх букв.

Д.

О.

М.

Дом – там, где любимые люди. Дом – там, где сердце. Вместо сердца у неё теперь вывихнутый булыжник, а любимые люди не кажутся больше любимыми. Рая не разговаривает с братом, и он тоже не особенно стремится с ней разговаривать. Стыдится собственного поступка? Хотелось бы верить.

Но как, как может вся близость, вся проверенная годами, отточенная годами, наработанная годами близость пропасть в никуда буквально за несколько секунд, достаточных для того, чтобы сказать, что дальше он собирается двигаться без неё?

Должна ли она считать себя плохой, злопамятной, никчёмной, если не может пожелать брату успеха, не может поздравить его со сделанным выбором, может только проходить мимо него, будто они незнакомы, в душе желая то ли вцепиться ему ногтями в лицо с криками о том, какой он предатель, то ли вцепиться пальцами в его плечи и заявить, что никогда, никогда, никогда не отпустит, и если он собирается кататься со Златой, то им придётся придумывать новый вид – катание втроём, ведь она не исчезнет, не отступится, не перестанет…

Рая молчит, и Олег тоже молчит (не отводит виновато глаза, не пытается подкараулить её возле комнаты), и – самое страшное – родители тоже молчат.

– Почему? – так она спрашивает у матери в первый же день, зарёванная, взъерошенная, намеренно забывшая в раздевалке олимпийку, наушники и бутылку с водой, только бы вернуться туда, только бы узнать, что Олег передумал.

– Так будет лучше, – отвечает ей мать, пожимая плечами. – Ты тоже можешь найти себе другого партнёра. Или сосредоточиться на учёбе. Или, ещё лучше, выйти замуж.

Поверить своим ушам Рая не может.

– Серьёзно? – спрашивает она, не успевая поймать себя за язык.

Возраст, когда она перечила родителям и по любому поводу ругалась с ними, давно позади, но волна, поднимающаяся изнутри, приходит однозначно из прошлого: то же самое ощущение обиды, то же самое ощущение беспомощности, то же самое знание – тебя не будут слушать, за тебя уже давно всё решили.

Она не видит никакого смысла терпеть всё это дальше.

Она вообще мало что видит, потому что перед глазами всё расплывается – то ли от слёз, то ли от злости.

Мать вздыхает устало, отталкивая время ещё дальше, даже не к подростковому периоду, а к пятилетнему возрасту, и говорит так медленно, словно у её дочери проблемы с пониманием человеческой речи:

– Ты же знаешь, – многозначительная пауза, во время которой из чистого противоречия так и хочется крикнуть: «Не знаю!», – мы отдали тебя в фигурное катание только потому, что так было удобнее, чтобы забирать вас обоих из одного места. Но ты могла бы реализовать свои таланты как-то иначе, сделать совсем другой выбор. Я ведь никогда не спрашивала тебя, чего ты по-настоящему хочешь…

И снова: поверить своим ушам решительно невозможно. Взвесить свои слова перед тем, как они повиснут в воздухе, тоже.

Даже если сама Рая думала о чём-то подобном, из уст матери такие слова звучат издевательством.

– То есть, – Рая нервно смеётся, – ты говоришь, что всё это для меня хорошо? Что, обсуждая за мой спиной то, как меня выкинуть, вы думали обо мне и о том, что для меня будет лучше?

Мать морщится, как будто ей неприятны такие слова.

– Никто тебя не выкидывал, – резко говорит она.

С ней, конечно, можно поспорить. Можно сказать что-нибудь злое и громкое, что-нибудь про найти Олегу новую (хорошо забытую старую!) партнёршу у неё за спиной, и что-нибудь ещё про предательство, и про тайны, и про то, что ей, Рае, делать теперь, если ей уже восемнадцать, а ничего, кроме фигурного катания, она делать не умеет – совсем, и не надо разговаривать с ней как с ребёнком, и решать за неё, как за ребёнка, тоже не надо, но какой в этом смысл?

Она пересказывает всё это Валерке, а тот только хмыкает.

– Знаешь, Август, они не за тебя решили, – говорит он, с силой проводя по её спине, – а за Олега. И он повёлся, как маленький, даром, что в двадцать один год должен уже понимать, что работа – это одно, а поебушки – другое.

От неожиданности Рая приподнимается на локтях.

– Что, прости?

– Да ладно? Ты не в курсе? – Валерка укладывает её обратно. – Он же спит с этой Златой. Уж не знаю, в каком порядке: сначала секс, а потом решение кататься вместе, или наоборот, и чья это была инициатива, тоже не знаю, но факт остаётся фактом…

Вот теперь ей хочется плакать.

Есть такая расхожая фраза, мол, друзей на девушек не меняют, точно как и подруг – на парней, потому что парни вместе с девушками приходят и уходят, а дружба – это навечно. Вот только в реальном мире ещё как меняют – и друзей на девушек, и подруг на парней, что угодно. А впрочем, откуда ей знать, у неё ни друзей, ни подруг, только брат. И чтобы родную кровь, собственное отражение, человека, с которым девять лет рука в руке и нога в ногу…

Кажется, она снова вывихнула сердце, вот незадача.

Растерянная, Рая тихонько хлюпает носом.

– Извини, – тут же откликается Валерка. – Но, между нами, ты-то можешь делать всё, что заблагорассудится, а ему теперь только и остаётся, что расхлёбывать и доказывать. И, честно тебе скажу, работы там столько, что лично я бы даже браться не стал.

Даже не думая о собственной наготе, Рая переворачивается и усаживается на кушетке.

– Но они же почему-то взялись. Олег и, – она тяжело сглатывает, – Злата. Тренеры. Родители.

Валерка берёт её за плечи.

– Её отец обещал спонсировать проект, а заодно и всё, что пожелает федерация, а тренерам всегда было проще работать с, – он картинно закатывает глаза, изображая восторг экзальтированного болельщика, – парой-парой, а не родственниками. Ты хоть одних успешных брата и сестру в нашей сборной знаешь? За всю историю существования танцев?

Предсказуемо, но нет. Рая трясёт головой.

– Вот именно. На Западе – да, сколько угодно, но там-то считают, что пахотой можно и из двух, ну не знаю, осьминогов сделать фигурнокатательных чемпионов, а нашим всё богом поцелованных подавай. Чтобы страсти в клочья.

– Я же работала изо всех сил, – невпопад говорит Рая.

– А то я не знаю. Я же с каждой твоей мышцей знаком.

Рая обхватывает себя руками – не потому что раздета, а потому что ей больно.

– Я же говорю, – нервно тянет Валерка, перекатываясь с пятки на носок и обратно, его руки всё ещё лежат у неё на плечах, – папаша Златы сильно постарался, чтобы дочку продвинуть, и тренеры повелись, мол, наконец-то можно будет всякое разное ставить, и Олег твой, дурак, туда же со своими гормонами.

– А мои…

Рая пытается объяснить, что её собственные родители – их с Олегом родители, – тоже не лыком шиты, тоже способны многое профинансировать, так что дело, наверное, не в деньгах, а всё-таки в ней, но Валерка перебивает её неожиданно жёстко:

– А твои с самого начала кушают всё, что им Ивановна скажет.

Ещё один всхлип, за который мучительно стыдно.

– Она с самого начала не хотела ставить нас в пару. – Рае сейчас, кажется, снова девять лет или что-то вроде того.

– И продолжала капать всем на мозги, очевидно.

Картина, описываемая Валеркой, ясна, объяснима. Противна, но, наверное, даже логична. И понять в ней Рае не удаётся только одно: а где, в таком случае, её место на этой картине? Что, по мнению Златы, её отца, и Елены Ивановны, и других тренеров, и Олега, и их родителей, должна она делать? Повесить коньки на гвоздь? Сосредоточиться на учёбе или, ещё лучше, выйти замуж, как мама и говорила?

И, самое главное, почему для неё на этой картине нет места? Почему её так легко прогнали с холста, выдворили за рамку?

Валерка притягивает её к себе, крепко обнимая. В его объятиях нет ничего эротического, ничего сверх меры и рамок, просто желание поддержать, и Рая цепляется пальцами за футболку у него на спине.

– Измажу всё в слезах и соплях, – сдавленно мычит она ему в грудь.

Его подборок ложится ей на голову.

– Это не худшее, что может со мною случиться. Однажды я упал в лужу прямо у крыльца универа. У всех на глазах.

Сквозь слёзы, Рая усмехается, представив эту картину. Но Валерка даже в неприятной ситуации остаётся Валеркой – красивым, обаятельным, грациозным, и из лужи он встал, наверное, даже рисуясь, да и всю ситуацию явно обернул себе на пользу, посмеявшись вместе со всеми и каждого расположив к себе этим искренним, заразительным смехом.

Ей бы такое умение.

Они замирают двумя изваяниями – на пару минут, прежде, чем Рая решается протолкнуть через непослушные губы тот единственный вопрос, который не даёт ей покоя:

– Почему?

Мать на него не ответила.

Валерка пожимает плечами.

– Дерьмо случается, – отвечает он ровно. – Иногда без причины. Я не хочу говорить о твоих родителях плохо, но и хорошо не смогу. Извини.

Извиняться тут не за что. Она и сама его понимает. Она и сама не хочет не то что говорить о своих родителях, но и разговаривать с ними. Видеться с ними. Делить с ними жизнь и квадратные метры

– Тебе нельзя туда возвращаться, – говорит Валерка, словно прочитав её мысли, а потом замолкает на несколько секунд, задумываясь о чём-то.

Заранее чувствуя зарождающееся в его теле движение, Рая опускает руки, и он отходит. Он отходит от неё, чтобы подобрав с пола одежду, бросить её на кушетку – давай, одевайся. Сначала майка, потом толстовка, потом джинсы.

Надевая их, Рая всё ещё не понимает, что происходит.

Валерка протягивает ей её куртку и сам вытаскивает из шкафа свою, очевидно тоже собираясь на улицу. Он взвешивает на ладони ключи от машины, а потом нажимает на круглую кнопку, очевидно, заводя мотор.

– Поехали за твоими вещами.

Рая не двигается с места, и он продолжает:

– Твоя мама сказала: пора, блядь, выходить замуж. Но кто в наше время вот так сразу бросается под венец? Сперва надо пожить вместе, узнать друг друга получше… – он явно паясничает, а потом неожиданно, за долю секунды превращается в самого серьёзного человека на свете: – Вот и поживёшь со мной. От меня до катка, конечно, далековато, но какая разница, если ты всё равно сюда не вернёшься? Всё, без разговоров, пошли.

И она послушно идёт.

Когда Олег со своей Златой подают официальное заявление в Федерацию – мы, такие-то такие-то, просим разрешить переход и встать в пару, всё вокруг взрывается: пресса, Интернет, звонки, сообщения.

Ей звонят и пишут так часто, что она то и дело в недоумении смотрит на разбитый, с паутинками трещин экран своего телефона: кто все эти люди и откуда они о ней знают, а ещё – зачем они спрашивают о том, что случилось. Расстроенные болельщики выражают слова поддержки в социальных сетях (иногда, правда, это слова совсем не поддержки, и от многих комментариев в инстаграме или личных сообщений в Вконтакте хочется сначала пойти и помыться, а потом навсегда отовсюду удалиться и бросить телефоном в окно), журналисты и спортивные блоггеры задают одинаковые вопросы, другие спортсмены…

Другие спортсмены предлагают встать в пару.

Рае почти смешно: как много ребят, оказывается, готовы оставить своих партнёрш, едва на горизонте забрезжит кто-то получше. Хотя сама она сомневается в том, что может быть лучше кого-то: если бы она была лучше, Олег бы не променял её на другую, разве не так? Если бы она была лучше, её родители были бы обеспокоены тем, что с ней происходит, пытались бы удержать их с братом вместе или найти ей нового партнёра, и это только сейчас, а ведь было и «раньше». Раньше, в ходе которого гениальным всегда был Олег, а не она, и предпочтения принимались в расчёт только его.

Достаточно просто оглянуться назад, чтобы всё стало понятным и чётким.

Олег хочет кататься в лиловой рубашке? Значит, и платье у неё будет соответствующим, с лиловым градиентом, к примеру. Олег хочет в произвольном танце Металлику, а не Рахманинова? Значит, будет Металлика. Олег хочет на завтрак овсянку с ягодами, а не творог с бананами, или на обед рис с овощами вместо нута, и значит…

Кстати, о нуте.

Нут нужно замачивать двенадцать часов, а есть хочется прямо сейчас – и хочется именно нута. Рая с сожалением смотрит на кастрюльку, где его крупные горошины размокают в холодной воде, и лезет в холодильник за чем-то, чем можно перекусить прямо сейчас.

Ориентироваться на незнакомой кухне с каждой минутой всё проще.

Есть нужно понемногу и часто, это правило она запомнила с детства и всё ещё следует ему неуклонно.

Она знает: многие девочки держат себе в ежовых рукавицах, неделями сидят на кефире и яблоках, а потом срываются, поедая шоколадки и гамбургеры, и возникшие после такого зажора проблемы решают по-разному… Кто-то плотно сидит на слабительном, кто-то выбирает два пальца в рот после каждого приёма пищи.

Ей, с её хрупким телосложением, повезло. Можно есть в три горла и не толстеть, но только в три горла она никогда и не ела. Её никогда не хотелось.

Их с Олегом спортивным воспитанием всегда занималась мать – практически как и всем остальным, как и у всех остальных. Мать отвозила их на каток и забирала с катка, мама придумывала им костюмы для выступлений и даже расшивала эти костюмы пайетками по ночам (уровень доходов отца позволял передать пайетки в руки профессионалов, но сам процесс доставлял матери несказанное удовольствие), мать пристально следила за тем, чтобы они соблюдали спортивный режим вне катка… И за питанием, соответственно, тоже.

С самого детства они с Олегом ели здоровую пищу. «Сидели на правильном питании», как говорят, вот только рацион их, вопреки распространённому заблуждению, состоял не только из варёных куриных грудок… Далеко не из варёных куриных грудок, хотя лично Рая от варёных куриных грудок в восторге.

Каждый день мама собирала им с собой еду в разноцветных контейнерах. Есть нужно было понемногу и часто, и под каждой пластиковой крышкой таилось что-нибудь вкусное. Рассыпчатая смесь из бурого и дикого риса с цветной капустой и брокколи, или приготовленные на пару куриные котлетки, фаршированные тягучим ароматным сыром, или овощные салаты с брынзой, заправленные соевым соусом, или запеченная в рукаве рыба с нежными овощами, смоченная кисловатым лимонным соком… Иногда даже выпечка – цельнозерновая мука и мёд вместо сахара. Банановые оладьи, грушевые пироги, морковные кексы – затейливая россыпь льняного семени сверху.

Девчонки в раздевалке косились на неё с подозрением, и никак не могли поверить в то, что, поедая всё это, она может оставаться худой. Безо всяких слабительных, без двух пальцев в рот. И точно так же Рая не верила в то, что можно добиться нужной спортивной формы, четыре дня моря себя голодом и объедаясь на пятый.

Понемногу и часто есть, помногу и часто заниматься, каждый день выкладываясь так, будто от этого зависит твоя жизнь, вот что было основными правилами её жизни, с детства – и до тех пор, пока всё это не потеряло значение.

Рая старается не думать о том, что правила придумала и установила не она, что пищевые привычки привила ей мать, что мать же потом – после того, как его дети начали показывать первые серьёзные результаты – с энтузиазмом взялась за обустройство на базе их катка столовой правильного питания… Главное, что эти правила работают, ну или работали, потому что больше ей не придётся носить с собой разноцветные контейнеры и в «правильную» столовую заглядывать тоже уже не придётся.

В общем-то, и есть по расписанию тоже. Теперь можно что угодно, когда угодно, в каких угодно количествах.

Она достаёт из холодильника мягкий творожный сыр и авокадо, которое нужно нарезать тонкими ломтиками прежде, чем уложить на треугольнички рыхлого тёмного хлеба. Быстро чистит яйцо, разбивая его о столешницу и больше не думая о том, что это – дурная примета. Даже перекус по привычке получается красивым, как в ресторане: на белой тарелке аккуратно лежат сэндвичи с толстенным, нарочито неровным слоем сыра и изящными полосками авокадо, рядом с ними – разрезанное на половинки яйцо, горсть изюма с орешками.

Вот только есть эту красивую еду оказывается почти невозможным. Рая смотрит на свою тарелку – и чуть ли не впервые в жизни до дрожи, до жадного слюноотделения хочет чего-нибудь этакого, чего-нибудь, в сторону ничего никогда не глядела. Жареного на масле, исходящего соком жирного мяса, или пышной белой булки с кунжутом, или сладкого шоколада – не крохотную дольку, как полагается, а целую шоколадку, зараз. А ещё лучше – всё это сразу, по очереди, запивая пузырящейся колой из ледяного, покрытого испариной стакана.

Словно забыв про свой перекус, Рая оставляет тарелку на столе и выходит из кухни. Валерка выделил её отдельную комнату в своей доставшейся по наследству квартире, и в этой комнате лежат её вещи – часть на стульях, часть в шкафу, часть всё ещё в сумке. Звучит внушительно, но вещей на самом деле не так уж и много: если на льду свои костюмы она могла поменять за сезон два, а то и три раза, то вне льда обходится минимумом необходимого.

Вот и сейчас ей не нужно много времени для того, чтоб собраться: стянуть волосы в пучок, натянуть лосины и свитер, набросить сверху тёплое пальто и замотать шею шарфом.

Повинуясь порыву, Рая берёт с собой коньки (первое правило: никогда и ни при каких обстоятельствах не оставлять их в раздевалке, или в шкафчике, или вообще где угодно, кроме надёжной сумки у себя под рукой, вот именно поэтому она и взяла их с собой, когда под присмотром Валерки сбегала из дома), но дальше двора они с ней не доходят. Именно там она их и оставляет – в ближайшем мусорном баке.

Приподнявшись на цыпочки, Рая перебрасывает жёлтую сумку через ржавый край бака – и ничего не чувствует.

Ей даже не жаль.