Судьба венценосных братьев. Дневники великого князя Константина Константиновича
«Дел было много, я отчетливо говорил команды и не ударил лицом в грязь» (15 сентября 1876 г.).
В море Константин Константинович дисциплинирует себя, стремится проводить дни по четкому расписанию. Но нередко случаются срывы из-за головной боли или хандры. Единственное, в чем он по-настоящему устойчив, – в любви к Богу. Каждое утро со всей искренностью молится в каюте перед образами, подаренными матерью, окружает себя религиозными книгами, с радостью встречает Великий пост – время усиленной молитвы и покаяния.
«Проснулся с тяжелым сердцем, я вспомнил некоторые грехи, которые забыл открыть священнику на исповеди» (24 марта 1877 г.).
Думы о России, кроме воспоминаний о родных, редко приходят в голову. Как, впрочем, и всей команде после выхода в море. Ведь на океанском просторе нет ни газет, ни словоохотливых политиканов. Морякам нет дела до очередного императорского указа или военных действий в Туркестане. Их волнуют другие проблемы: будет ли ураган, когда выплатят жалование, сколько миль осталось до берега. Во время стоянок офицеры почитывают газеты, но русских в иностранных портах нет, а в других о России говорится вскользь и без патетики.
Лишь когда началась война с Турцией и командир объявил о возвращении фрегата домой, моряки решили, что их посылают на войну, и их захлестнул патриотизм.
На Дунай! На Дунай! Только бы успеть, пока другие всех турок не побили!
Поддался общему экстазу и великий князь. Он лишь побаивается, что из-за молодости отец не отпустит его защищать братьев-славян:
«Я решился тогда с револьвером прийти к Папа и застрелить себя в случае отказа» (28 мая 1877 г.).
Но чем ближе Кронштадт, чем ярче встают в мыслях образы милых родителей и братьев, тем меньше неистовой жажды геройства во что бы то ни стало.
«Мало-помалу я примирился с мыслью остаться все лето в Павловске, но надежда о Дунае не совсем еще меня покинула» (15 июня 1877 г.).
Сравнивая впечатления от многомесячного плавания Константина Константиновича с записками другого молодого морского офицера[5], годом позже прошедшего тем же путем, подмечаешь у великого князя отсутствие наблюдательности, юмора, живости характера и огромное преобладание самоанализа, душевного экстаза, набора чувств, названных во Франции декадентством.
Обыкновенного же русского моряка М.М., чья душа проста и цветуща, кто смотрел на родину открытыми глазами и сравнивал европейскую жизнь с российской, можно назвать реалистом.
Датские моряки приглашены на фрегат «Князь Пожарский»…
«Датчане отдавали честь всякому встречному на фрегате, офицеру или матросу— безразлично. Посмотрит матросик на гостя, да и отвернется ухмыляясь: "Вот дурак-то, нашел, кому честь отдавать"».
Фрегат подходит к немецкому городу Килю…
«Едва стали на бочку[6], как к борту пристала целая туча шлюпок. Толпа женщин буквально абордировала шканцы[7], ворвалась в каюты. Снегом посыпались карточки, прейскуранты, объявления. Все женщины оказались прачками. Некоторые из них еще были молоды и красивы лицом и желали познакомиться с офицерами покороче. Старший офицер, несмотря на свою природную доброту, принял энергичные меры к освобождению фрегата».
«Первый признак Европы – хорошие мостовые».
«Небогатые, незнакомые с украшениями дома и домики рассчитаны больше на уютность, чем напоказ».
«Бедная природой, Норвегия богата трудолюбием своего народа. Глядя на эти нагроможденные друг на друга мертвые скалы, невольно спрашиваешь себя: чем же живут здесь люди? Когда вы проходите между горами от села к селу, все становится понятным. Здесь всякий клочок земли обработан заботливой рукой и ничего не пропадает даром».
В отличие от М.М., великий князь за время плавания ни разу ради любопытства не спустился в машинное отделение фрегата, никогда не беседовал с матросами, не сумел подметить ни одной отличительной черты европейской жизни по сравнению с русской. У него иные заботы, иные впечатления:
«Я начинаю отчаиваться, так мало знаю из службы, и как научиться?» (11 сентября 1876 г.).
«Я знаю, что до сих пор нисколько не испорчен нравственно. Я с таким же удовольствием молюсь и читаю Евангелие, как и прежде. Одно нехорошо – это моя страсть говорить так называемые «пикантные» двусмысленности. Непременно постараюсь останавливать себя» (11 октября 1876 г.).
«Мне было грустно, и я думал о смерти» (12 марта 1877 г.).
Даже читая книги, Константин Константинович выискивает созвучные своему мрачному настроению мысли, подгоняет героев под себя или, наоборот, себя под героев. Например, в «Преступлении и наказании» Ф. М. Достоевского он подмечает: «…в характере Раскольникова [есть] черты, подходящие под мою натуру; мне кажется, я, как и он, очень склонен к сумасшествию» (7 апреля 1877 г.).
В научном труде Г. Т. Бокля «История цивилизации в Англии» он тоже сумел обнаружить свое:
«Перед завтраком я вычитал из Бокля о гордости и тщеславии. Заключил, что я тщеславен, потому и всякие наружные отличия, как-то: мундиры, чины, меня прельщают и я не нахожу источника своего достоинства в собственной душе» (23 апреля 1877 г.).
В море на девятнадцатом году жизни великий князь, который спустя несколько лет станет известным поэтом под псевдонимом «К.Р.» (Константин Романов), пишет одно из первых своих лирических стихотворений. В этом возрасте обычно истинные поэты уже создают шедевры. Поздно расстающийся с детством Константин Константинович сочиняет вирши, от которых веет любительской литературщиной и глухотой к слову:
Вижу ль глаза твои,Лазурью глубокие,Душа им навстречуИз груди просится.И как-то весело,И хочется плакать,И так бы на шеюТебе я кинулся.Сочинены эти строки не под впечатлением от встречи с женщиной. Перед автором витал образ молодого красивого офицера Меньшикова, с которым он ежедневно встречался в кают-компании и на палубе.
Уже в двенадцать-тринадцать лет Константин Константинович стал влюбляться в подтянутых красивых военных. Временами нахлынет чувство – и ничего с собой невозможно поделать, хочется видеть возлюбленного, беседовать с ним, мечтать о дружбе. Вскоре волна схлынет, а через месяц-другой – новая волна. За несколько месяцев до отправления в плавание великий князь страстно влюбляется в гусара Дмитрия Голицына. Они так и не познакомились, но влюбленному больше, чем реальная дружба, необходимо душевное волнение, он рад страдать, издалека наблюдая за обожаемым человеком.
«У меня странный характер, я обожаю красоту, но вовсе не женскую – красоту мужественную» (16 июня 1876 г.).
«Мужская красота меня соблазняет» (7 июля 1876 г.).
«Скучна мне и мысль о любви к женщине» (8 июля 1876 г.).
На фрегате Константин Константинович почти сразу забыл Димку: вспыхнула новая любовь. Сердце радостно бьется, когда он слышит шаги Меньшикова, его голос или сидит в его кресле в кают-компании. Хочется все чаще видеть его, ходить за ним по пятам, дотронуться до плеча, погладить, поверять ему свои тайны.
Константин Константинович пытается по-детски хитрить перед самим собою, придумывая объяснение своей страсти к мужчинам:
«До сих пор мысль о любви к женщине мне скучна и противна, я хочу силу, свободу, лихое молодечество, удаль» (3 сентября 1876 г.).
И все же, находясь в плавании, постоянно общаясь с морскими офицерами, которые частенько рассказывают о своих победах над женщинами, а в портах спешат посетить публичный дом, великий князь приходит к мысли, что «любовь к мужчине в восемнадцать лет так неестественна» (26 декабря 1876 г.). Он пытается сдерживает свои порывы, «чтоб не дать воле рукам и не погладить его» (8 ноября 1876 г.).
Офицер Меньшиков, догадываясь о чувствах повсюду преследующего его великого князя, предостерегает его, объясняя, что недопустимо для юноши постоянно сидеть у чужой каюты – так недалеко и до того, чтобы стать посмешищем команды. Константин Константинович пытается последовать совету Меньшикова и подавить в себе неестественные чувства, но это плохо удается.
Может быть, встречай он на своем пути не только чопорных княжон и графинь, но и девиц попроще, отношение к женщине стало бы более чувствительным. Живя же целомудренной затворнической жизнью в кругу семьи, он даже о том, зачем ложатся в одну постель мужчина и женщина, узнал лишь из разговоров моряков, когда ему уже шел девятнадцатый год жизни.
«Я прежде не понимал, отчего иногда мы видим муху, сидящую на мухе. Я теперь узнал, что ни одни животные это делают, что это есть неизбежный закон природы» (15 октября 1876 г.).
Морские офицеры, по-своему грубый циничный народ, затащили в Нью-Йорке великого князя с собой в публичный дом. Каждый выбрал себе женщину, одни распивали с ними внизу шампанское, другие уже поднялись в нумера. Лишь робкий и несчастный Константин Константинович так и не поднялся наверх, оставшись девственником.
«Меня окружили женщины. Я их, видимо, интересовал. Они мне говорили, что я красив, хорош; трогали меня, жались. Одна совсем села на меня, положила руки на мои плечи, мое колено находилось между ее ног – и я не чувствовал никакой похоти или страсти» (17 марта 1877 г.).
Но этот день не прошел бесследно. Константин Константинович относился к тем натурам, которых трудно разжечь извне, зато он легко сам разжигал себя. Искра была брошена, и огонь тлел в груди несколько дней, мысленно великий князь вновь и вновь переносился на 27-ю улицу Нью-Йорка, где опростоволосился перед товарищами. И вот спустя месяц, когда он по обыкновению утром читал учебник морской практики, пламя вспыхнуло, чувство, что он должен побывать у женщины, завладело им бесповоротно.
Константин Константинович в одиночестве покинул фрегат, нашел знакомый публичный дом, поднялся с женщиной в нумер, потерял невинность и, заплатив пятнадцать долларов, поспешно ушел. Ему было так стыдно содеянного, что лишь на фрегате он вспомнил о забытых в нумере подаренных матерью нательных крестах. Пришлось возвращаться. Они висели там же, где он их оставил, – на стуле возле постели.
И хоть при воспоминании об этом дне Константина Константиновича продолжает мучить совесть, да и страсть к Меньшикову не остыла, на обратном пути в Россию в Гамбурге он смело направляется на улицу, богатую публичными домами.
«Из всех окон выглядывали женщины и зазывали к себе. Я два раза прошелся по улице и потом, заметив где-то наверху хорошенькую головку, вошел. Она была красива, чудные глаза…» (9 июня 1877 г.).
Плавание закончилось, и 19 июня 1877 года возмужавший великий князь вернулся в родной Павловск, где его радостно обняли родители и два меньших брата. Не было уже обеих сестер, вышедших замуж за иностранных принцев и покинувших Россию… Не было и старшего брата Николы…
Старший брат
Слово «душевнобольной» имеет в русском языке единственное значение: человек, страдающий психическом заболеванием, сумасшедший.
Болеть душой может и жестокий преступник, и талантливый художник, и банковский клерк. В XIX веке в среде интеллигенции считалось даже достоинством быть психически нестойким. Ощущал в себе зачатки душевной болезни и Константин Константинович – легко возбудимый, моментально впадавший в грусть, патетику, слезы, радостную истерию. На ум приходило, что во всем виновата дурная наследственность.
«Мне вспомнились Петр III, Павел I, Александр I и Константин Павлович, о которых думают, что они много страдали сумасшествием. Потом Никола» (26 декабря 1876 г.).
Через полтора года после свадьбы Константина Николаевича с Александрой Иосифовной, 2 февраля 1850 года, у молодоженов родился первенец, получивший при крещении имя божьего угодника и чудотворца святителя Николая чудотворца. В августейшем семействе было принято называть друг друга уменьшительными именами на иностранный манер (Николай Николаевич Старший – Низи, Николай Михайлович – Бимбо, Николай II – Ники). И лишь сына либерала-западника Константина Николаевича родители называли ласковым русским именем – Никола.
Детство его проходило под присмотром многочисленной челяди. Чтобы развеять скуку дворцовых покоев, Никола придумывал собственные развлечения. Так, он собрал в Павловске гимназистов и, сформировав из них несколько рот, устроил маневры. Задачей молодых скаутов был захват небольшой крепости в Павловском парке, где жили на покое солдаты-инвалиды. Мальчики вооружились игрушечными ружьями, барабанами, сигнальными рожками и ротными флажками. Команды отдавались согласно воинскому уставу. В результате крепость с криками «ура!» взяли штурмом, а призреваемые инвалиды сдались в плен. Кое-кому из придворных детская забава показалась похожей на штурм Бастилии, что, как известно, является символом крушения монархии. Николу отругали и впредь запретили подобные развлечения.
Писатель Д. В. Григорович, четырнадцать месяцев состоявший воспитателем при Николе, рассказывал, что мальчика очень ожесточил приставленный к нему немец, любивший методично бить ученика по щекам верхней частью ладони.
Характер юного великого князя с годами становился все более неуравновешенным, упрямым, взбалмошным. Лейб-медик И. С. Гауровиц отмечал, что быстрая возбудимость и необузданная чувствительность (на женский пол Никола стал заглядываться с двенадцати-тринадцати лет) достались ему от матери, у которой нервные расстройства доходили до галлюцинаций и ясновидения. По утверждению опять же Д. В. Григоровича, «когда он был юношей и жил в Мраморном дворце, к нему водили девок по целым десяткам».
Распутство великие князья, люди в своем большинстве глубоко религиозные, по странному стечению обстоятельств не считали грехом и даже на старости лет при живых женах заводили себе молодых любовниц, скармливая им значительные капиталы.
Никола, считавшийся самым красивым из великих князей, сдал экзамены за курс Академии Генерального штаба и поступил на службу в лейб-гвардии Конный полк. Константин Константинович отмечает в своем дневнике за 1871 год, что вся семья любуется Николой, гордится, что он – командир эскадрона.
Блистательный офицер царской крови много путешествует по Европе, скупает картины и редкие музейные вещицы, любуется старинными городами. В 1873 году, уже в чине полковника, он принял участие в Хивинском походе, победоносно закончившимся подчинением Хивинского царства русскому царю.
Живя уже отдельно от родителей в собственном дворце и получая ежегодно дохода от августейших уделов, то есть земель, принадлежащих Дому Романовых и сдаваемых в аренду, более двухсот тысяч рублей (пуд ржаной муки в самые голодные годы стоил не более рубля), Никола и в Петербурге, и в Европе показал удаль русского барина. Он не стеснял себя ни в денежных тратах, ни в выборе любовниц, ни в товарищеских офицерских попойках. Ему прочили удачную карьеру, блестящее будущее. И вдруг…
В начале 1874 года в царском Зимнем и великокняжеском Мраморном дворцах были замечены странные происшествия. Сначала у императрицы Марии Александровны после фамильного обеда со стола пропали какие-то драгоценные вещи. Александр II сообщил об этом брату Константину Николаевичу, а тот между прочим заговорил о происшествии с женой. «Ах, это Никола!» – в ужасе воскликнула Александра Иосифовна. Муж рассердился, что у нее подобные мысли о собственном сыне, и оборвал разговор.
В марте Александра Иосифовна заметила пропажу изумрудных серег. Несколькими днями позже во время ее причащения с Николой из домовой церкви исчезли старинные кресты. Мать уверилась, что виною всему старший сын, в последние годы все более отделявшийся от семьи и Бога. А тут еще официант Таубс, желая подольститься к подозрительной великой княгине, не скрывавшей своих прозрений от челяди, доложил, что из Турецкой комнаты исчезла китайская чашка, которую он недавно видел в руках Николы. Другой лакей сообщил, что Никола взял с отцовского стола карандаш и сунул себе в карман. Наконец, обнаружили и крупную кощунственную кражу: 9 апреля из иконы, которой благословляли Александру Иосифовну в день свадьбы, вор вынул и унес бриллиантовый камень.
Всю полицию Петербурга поставили на ноги. Пропажу обнаружили в тот же день в ломбарде, куда бриллиант отнес, по сохранившейся записи, адъютант Николая Константиновича, капитан Варпаховский.
Отец отправился к сыну домой и, не застав его, приказал тотчас разыскать подозреваемого и доставить в Мраморный дворец. Спустя несколько часов Никола предстал перед очами отца и начальника Третьего отделения графа П. А. Шувалова. Поначалу он от краж открещивался, придумал детское объяснение, что купил бриллиант у незнакомой старухи на улице, но в конце концов пришлось сознаться. Гром грянул…
Родители посчитали, что на кражу сына подбила американская куртизанка Фанни Лир, с которой, не забывая других женщин, сын поддерживал любовную связь с 1871 года. Она и раньше кружила головы высокопоставленным особам в Европе, но русский великий князь оказался самым лакомым кусочком ее сладкого пирога. Уже вырвавшись из России, Фанни Лир вспоминала о первой встрече с ним: «Передо мной был молодой человек ростом немного более шести футов[8], прекрасно сложенный, широкоплечий, с гибким и тонким станом. У него была небольшая, красивой формы голова, овальное лицо и мягкие шелковистые волосы, остриженные под гребенку; ослепительной белизны широкий и открытый лоб, светившийся умом и проницательностью; густые черные брови и небольшие, углубленные в орбитах зеленоватые глаза, которые смотрели насмешливо и, как я узнала потом, во время гнева сверкавшие как угли. Они становились лучезарными в момент радости». Летом 1872 года Николай Константинович снял для Фанни Лир загородную дачу невдалеке от Павловского дворца и почти ежедневно посещал возлюбленную. Осенью, распрощавшись с дачной жизнью, они укатили за границу. Все было бы ничего, многие великие и невеликие князья развлекались подобных образом, но он поспел привезти с собой любовницу в Грецию, к родной сестре – королеве эллинов Ольге Константиновне, что стало причиной скандала и гнева русского императора.
Не позаботившегося о внешней благопристойности великого князя отправили на полгода завоевывать Хиву, но по возвращении из похода, в июле 1873 года, старая любовная страсть разгорелась с новой силой. Николай Константинович поселился вместе с любовницей в новом дворце, купленном ему отцом.
«По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами, – описывает великокняжеские покои Фанни Лир, – мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат одна лучше другой. Тут я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату мавританского стиля; будуар, обтянутый розовым шелком с кружевами; туалетный кабинет с превосходной мраморной ванной; большую столовую, обтянутую кордовской кожей; залу елизаветинского стиля; его кабинет; полузаброшенную домашнюю церковь и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры. Я онемела от изумления при виде этого великолепия. Ни один дворец, кроме Мирамары, не мог бы поспорить в красоте с этим».
Молодую американскую куртизанку, по наущению Александры Иосифовны, решили обвинить во всех грехах Николы. Но он успел ее предупредить, чтобы побереглась русских жандармов, да и сама она умела постоять за себя.
Когда через несколько дней после признания в краже великий князь был арестован, в комнаты его любовницы, примыкавшие ко дворцу и имевшие отдельный выход, нагрянули с обыском. Все перевернув вверх дном, ничего не нашли, ибо смекалистая Фанни Лир успела переправить подаренные драгоценности вместе с обязательством великого князя на сто тысяч рублей и его завещанием, в котором она была упомянута, в американское посольство. Лишь спустя несколько месяцев, узнав, что Николай Константинович признан сумасшедшим и его имущество перешло под опеку отца, Фанни Лир согласилась продать бумаги высокородного любовника царскому правительству. Получив приличную сумму и пообещав не компрометировать Дом Романовых за границей, она подобру-поздорову убралась из России.
По другой версии кража произошла не по наущению женщины, а из-за крупных долгов. Но эти обывательские слухи легко опровергались, ибо сумма похищенного не превышала четырех тысяч рублей, а у Николая Константиновича в письменном столе при обыске обнаружили двенадцать тысяч, да и занять он мог в любое время больше, чем выкрал.
Более подходила третья версия, что великий князь страдал клептоманией – болезненным непреодолимым стремлением к воровству. Достаточно было взглянуть на предметы, найденные в его комнатах: склянки для духов, веера, табакерки, дешевые статуэтки, чтобы поверить в это. Удивляло только, что ничего подобного за ним раньше не замечалось (как, впрочем, и в последующие годы).
Доктор Морев, домашний врач великого князя, утверждал, что из-за постоянных семейных раздоров между родителями Николай Константинович в последнее время нехорошо себя чувствовал, и теперь произошел нервный срыв, разум помутился, и августейшего злоумышленника надо не карать, а лечить.
Существует и самая правдоподобная версия, озвученная в воспоминаниях одного современника, хранящихся в Российском государственном архиве литературы и искусства: кражи совершала великая княгиня Александра Иосифовна, чтобы в подходящий момент подбросить якобы украденное Фанни Лир и засадить ее в тюрьму. Но сын вовремя заметил проделки матери, спас любовницу, а всю вину взял на себя.
Какая бы версия ни была истинной, в обычной семье постарались бы скрыть от посторонних сам факт домашнего воровства и уж наверняка не докладывали бы о происшествии шефу жандармов. Иное, когда в тебе течет царская кровь. Александр II и его ближайшие родственники были до того щепетильными в вопросах престижа самодержавной власти, что не могли и помыслить, что кто-то из их семейства способен нарушить заповедь «не укради». Мало обращали внимания на другие пороки, указанные в Законе Божием: любостяжание (стремление к приобретению богатства), чревоугодие (объедание и пьянство), тщеславие и блуд, потому что сами грешили ими. Но опуститься до кражи, то есть проступка, свойственного лишь простолюдинам, – этого не могли ни понять, ни простить.
Вредил себе и Никола. Нет, чтобы покаяться, умолять о пощаде, он же в тюремном застенке впадал то в уныние, то в ярость. Так продолжалось несколько месяцев. В конце концов, по уверению современников, он написал императору письмо: «Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите меня. Если я безумен, лечите меня. Но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете, жестоко и бесчеловечно».
Подобный ропот нераскаявшегося арестанта до глубины души возмутил августейшее семейство и, если бы не страх перед мнением света, его сгноили бы в тюрьме. Но кто-то, наверное, вспомнил, что в древности в некоторых государствах существовало еще более изощренное наказание – вечное изгнание. Дабы арестант вкусил его плоды, врачи определили у него «дегенеративную форму помешательства, которая выражается больше в действиях, чем в словах» и 11 декабря 1874 года признали его душевнобольным, определив местом постоянного жительства и лечения отцовскую крымскую усадьбу Ореанду. Возле великого князя с этих пор и до февральской революции 1917 года постоянно находились явные и тайные надзиратели. Особо рьяно они пресекали (не по своему, конечно, почину, а по царскому) общение высокого больного с неблагонадежными интеллигентами и его продолжительную привязанность к женщинам.
В Крыму Николай Константинович влюбился в Александру Александровну Демидову, урожденную Абаза. Все шло поначалу хорошо: он встречался с ней, перестал заглядываться на других женщин, успокоился и серьезно занялся научной работой по изучению торговых путей Средней Азии. Даже перестал жаловаться, что ему запрещена переписка с кем-либо, кроме родителей. Но приехавшие вдруг из Петербурга врачи Здекадер и Балинский, исполняя, по всей видимости, волю российского престола, «положительным образом выразились против мысли об установлении постоянных сношений больного Великого Князя с одной женщиной, признавая неудобство и опасение за последствия могущей произойти привязанности к такой женщине». Они цинично предложили организовать что-то вроде постоянно обновляемого гарема при великом князе, ибо «сношение с женщиной признано нужным для Его Высочества собственно в физическом отношении».
Демидову для реализации столь прогрессивного метода лечения из Крыма удалили. Великий князь впал в неистовство, угрожал расправой своему главному надсмотрщику – капитану первого ранга Ухтомскому, обещал убежать за границу, требовал встреч с возлюбленной. Врач Чехов, постоянно находившийся при нем, писал по начальству, что необходимо смягчить надсмотр за Николаем Константиновичем, разрешить ему общаться с теми, кого он выбирает сам. Но нервное возбуждение высокого больного лишь уверило петербургские власти в правильности поставленного диагноза. Александр II самодержавно предписал прекратить любые контакты своего племянника и Демидовой и повелел не допускать его ни в какие публичные собрания, ограничив общение узким домашним кругом. Оправдывал свою строгость государь тем, что «в обществе неизбежно возбуждаются превратные толки о здоровье Его Высочества и подозрения об искусственности мер по настоящему делу». Говоря по-русски, в Петербурге боялись, что люди увидят в великом князе нормального человека, а не идиота.