Я Идиот

«…с одной стороны море, с другой – Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет в дали? Мать ли моя сидит перед окном?»

Н. В. Гоголь

Мое окно выходит во двор. Но из него видна и часть улицы. Часто, и кажется беспричинно, подхожу к нему. Деревья, посаженные моими друзьями, давно стали большими. Многих, кто ходил по этой улице, уже не увидеть здесь. Что же тянет к окну? Что я пытаюсь увидеть там, за горизонтом? Как в окне дальнего скорого мелькают полустанки времен. Видимо здесь осознаешь, что поезд идет только в одну сторону. Сколько же я проехал, почему не тащусь в товарном, что за цель впереди? Зачем я так спешу, зависит ли это от меня хоть как-нибудь? Ведь все, что ушло через это окно, было моим?

Трое

Любовь это всегда трое. Когда она приходит в скучную компанию двоих – мир сотворяется вновь. Вещи и действия меняют смысл, мысли теряют оттенок разума и все вместе обретает новое предназначение. Теперь они, трое – центр вселенной!

Когда кто-нибудь из троих уходит – пропадают все. Огромный мир, в котором теперь никого нет, становится безлик и пуст. Все получает сбою изначальную стоимость. Жалкую. Но даже после этой катастрофы, у потерявших третьего, навсегда остается тот, кого любил, или сама Любовь.

Тем, кто не бывал в этой святой компании, нечего вспомнить. Возвращаясь с работы, они идут домой, но не к любимой. В магазинах они покупают вещи, не освященные радостью. Да и вся их жизнь напоминает вещевой склад, общая стоимость которого занесена в амбарную книгу.

Довольно! Прочь со склада вещей! И не надо уютной уверенности в затхлом завтра, долой, нависающую над головой крышу, под которой прячется дом-ловушка. Скорей, на волю, втроем затеряться в просторах. Там, где зажигается полоска рассвета, где небо синеет, умытое дождями. Дождями, непохожими на слезы.

Окна

Я стою под окнами. Их теплый свет идет из моего прошлого. Хорошего. Оно было там и ушло. А окна остались. Как замечательно, что есть окна, под которыми хочется стоять. Их свет рождает надежду. И даже когда они темны, хочется надеяться. До того хочется, что готов надежду спутать с реальностью. Только серое утро придает миру будничные очертания, уныло заталкивая в день, где в кругу нелепых забот окна любимой теряют волшебную власть над рассудком и не обещают уже ничего…

Я не люблю утро. С его приходом все ночные надежды разбиваются, как просьбы бедняка о твердый чиновничий лоб. Так пусть будет ночь! Ночь надежд. Как она хороша, Почему-то непременно южная, тропическая. Черная, с огромными звездами, звучащей музыкой и ощущением невосполнимой утраты. Потому, что нет возможности поделиться с той, для которой сберег весь этот мир в своем, заходящемся от тоски, сердце.

Деревья

Я не люблю утро. На то есть свои причины. Зато я знаю, как обмануть себя. Если встать очень рано, когда рассвет еще только задумывается над восходом, то весь последующий день кажется только продолжением вчерашнего. Хорошего или плохого, но вчера. Если как следует подумать, это не худший выход. Выглядываю в окно. Моросит. Серо. Дождевая пыль скатывается с листьев и кажется, что сами деревья рождают эти капли.

А посадили деревья мои друзья. В далекие курсантские годы они гостили у меня. Случился субботник, и мы с удовольствием посадили по дереву. Теперь, через много лет, этим деревьям есть о чем рассказать. Только рассказ Володиной черемухи будет жестоко коротким. Он погиб на взлете лет. Загорелся двигатель на большой высоте, и сесть они не успели…

Мне кажется, я знаю, для чего сажают деревья, и почему его черемуха роняет такие крупные капли…

Где-то еще я посадил деревья. Как они там? Идет ли там дождь? Кто на них смотрит?

Звезда надежы

Добрая сказка

Было это так давно, что многое совсем забылось. Может в том и беда. Сказку эту рассказал мне мой дедушка, а я постараюсь вспомнить для тебя.

В одной, богом забытой стране, жил старый, добрый Волшебник. Он был настолько стар, что стал забывать волшебство. Да и колдовать ему было незачем. Единственная звездочка освещала его пустую страну.

Давным-давно люди разбрелись отсюда в поисках лучшей доли. В разных странах нашли они много богатства. Но собирая его, очень увлеклись, и не заметили, как потеряли любовь. Так бывает. И не только в сказках. Люди затосковали. Это всем известно: никто не может жить без любви, даже если он сказочно богат,

В поисках любви несчастные возвращались в родные края, и Волшебник помогал им. Он был очень добрый, а звездочек в небе казалось даже больше, чем потерявших любовь. Волшебник снимал с неба звездочку и зажигал любовь в сердцах страждущих, Это было его счастьем и единственным богатством. Он хотел научить ему всех. Но получив любовь, люди сразу уходили, увлеченные ею. Так тоже бывает. За собственным счастьем не замечают нужды ближнего.

Прошло много времени, а несчастные все приходили и приходили. Потому что каждому хочется получить любовь. Однако ничего нельзя только брать. Ведь если только брать – обязательно придет конец. И он пришел.

Теперь у Волшебника осталась всего одна звездочка. Его. Единственная. Но опять пришли несчастные и он достал ее. Последнюю. Хотя он и был волшебник, сердце его разрывалось, и звездочка дрожала в руках, как слезинка на ветру, Ведь это была его любовь. А люди? Получив звездочку, они ушли, беззаботно смеясь.

Добрый Волшебник умер сразу. Потому что даже волшебники без любви погибают.

Больше в этой стране никто не живет. Чтобы счастье вновь поселилось там, кто-нибудь должен зажечь звездочку в опустевшем небе.

Сказка получилась немного грустная. Но согласись: кому весело, когда люди рыщут в поисках богатства, забыв любовь; когда в небе уже не загораются звездочки надежды? А может быть это от того, что мы забыли уроки старого Волшебника?

Если ты что-нибудь понял – будь внимателен к старикам. Это они подарили тебе свою любовь. И тогда, на родной стороне, обязательно загорится звездочка любви.

Будь волшебником. Зажги ее.

Просто так. Из окна поезда

Заклинье – станция.

На станции Батецкая, мордатый кот – хозяин двора, важно пересекает. Стайка цыгано-таджиков поторговала. Ушли. Сложенные рядами в дорожку плиты провалились. Аккуратно покрашенный поребрик, безучастно отвалился. Все было тишь и умиротворение. Не очень старые кирпичные развалины сообщали о недавней жизни. Она здесь была.

Высоко, так высоко, как должно быть солнце, висела половина луны. Солнце слепило глаз откуда-то сбоку. От этого аист, стоящий над крышей избы, казался черным. Везде робкая зелень пыталась прикрыть неуместные картины ущерба, нанесенного человеком. У пустынного разъезда, лишенного даже станционной будки, одиноко торчал сортир. М и Ж. Без дверей.

На станции Дно деревья склонили черные ветви до самой земли. Изогнувшись пригоршнями, они чего-то просили. Чего? Дома, все больше, неприметные. Простые.

От Сущево началось возрождение. Даже аисты на полях занимались делом. Всеобщее запустение вытеснялось настойчивыми следами ремонта и обновления.

Дворник

В Эстонии много небольших городов. Все они оставляют ощущение чистоты и уюта. Один из этих городов я запомнил таким навсегда.

Жили мы тогда в чудесном эстонском городе Н. Язык не поворачивается сказать городишко, хотя и невелик был град. В Н был расквартирован авиационный корпус. Мой отец служил в штабе корпуса. Это и определило место нашего жительства.

Мне очень нравился этот город. Нравилось все. Улицы с неспешным движением, крошечные магазины, куда ходил с мамой, молочные автоматы, которые не могли обманывать и много-много места для детства.

Война кончилась достаточно давно, и уже было тихо. Родители поговаривали о разных событиях, но это было где-то там, в их взрослом мире. Говорили, горит Университет… Вообще в пожарах не было чего-то необычного. Город отапливался, в основном, печками и пожары случались. Однако, когда загорелся Университет, по недомолвкам родителей я понял – это другое, что-то тревожное. Отец стал носить пистолет. Он клал его в карман штатских брюк, но заворачивал в платок, чтобы не выпирал. Однако подобные события случались редко.

Дни начинались без суеты. Свежий утренний ветерок приносил запах дыма и топленого молока. Близкий железнодорожный вокзал не донимал. Станция была тупиковой, и присущих большим узлам неприятностей не было. Неторопливо проезжали редкие автомобили. В сквере, напротив, склонялся кропотливый садовник. Хотелось жить. Впереди был день: игра в войну, походы в дальние уголки сада, рассказы небылиц и зависть.

Да, мы все завидовали соседскому мальчишке-эстонцу. Отец привез ему откуда-то детский автомобиль. Настоящий! С бензиновым мотором, с фарами, сигналом на руле… Мальчик разъезжал на нем по скверу, а мы страдали. Но страдали платонически. Даже теперь, через много лет, своему семилетнему сыну я могу купить что-то подобное только в теории. А это была практика. Критерий, так сказать, истины.

Истины познавались и другим способом. Как-то в школе я украл ручку. Вечное перо было открытым. Мечта! Я, наверное, и не украл. Просто соблазнился. Нас привели на один урок в другой класс, поэтому на партах остались чужие вещи. Мне удалось убедить себя, что ручка ничья, она забыта, оставлена навсегда. Наверное, можно взять.

Все открылось сразу. Завуч проявила такт и серьезность. Она и мама долго убеждали меня, что я поступил нехорошо. Они были молоды. И завуч и мама. Я чувствовал, что говорят они как- то не так и не то. Но главное вынес. Не свое не бери. Даже если ничье. Даже если очень хочется. Ведь желание это только чувство, а чувство невозможно наполнить вещами.

Может с этого и началось? Не знаю. Но материалистом в век распродажи я так и не стал. Хотя попытки были.

Свое отношение к действительности я ощутил довольно рано. Чувства проявлялись, пробуждались, формировались в непонятном порядке. Формировались – не подходит, потому что чувство справедливости нельзя сформировать, по крайней мере, за какой-то срок. Оно вечно. Наверное, оно просто поселяется и пробуждается или не поселяется и не пробуждается. Один из первых серьезных рассказов, который читала мне мама, и поселил в моей душе это неуживчивое, тревожное, горячехолодное чувство. По сути рассказа в конном соревновании побеждает мальчик-бедняк. Богатей- судья поступает по «справедливости»: «Ты пришел первым. Молодец. Но мой сын был лучше. Поэтому награду, серебряную уздечку, получает он.» От этой липкой, лицемерно в глаза объявляемой «справедливости», становится пусто и холодно, Будто опять обокрали весь мир, дочиста.

Бестолковый ученик, я так и не воспринял уроков жизни. Сколько раз «отцы» учили меня: «Ты хороший парень, но «серебряную уздечку» получит другой. Безликий или известный, но всегда другой. А потом ты. По порядку. Этот странный порядок я встречал везде. Я ненавижу его, он измордовал мне всю жизнь… Но если уж мне с ним не справиться, то пусть и траурные церемонии происходят в этом подозрительном порядке!

Тогда, маленькому мальчику, мне было все равно: кто из героев богатый, кто бедный и кто положительный. Только тягостное и острое ощущение неизбежной несправедливости, произведенное рассказом, не забылось с годами. Вопреки желанию всю свою жизнь я присутствую на лицемерных действах по раздаче «серебряных уздечек». И никого уже не устраивает тайное присвоение незаслуженного. Ложь и воровство обналичились, и требуют официальных чествований собственной наглости.

Дом, в котором мы поселились, принадлежал штабу авиационного корпуса. Он был заново покрашен, и в комнатах вкусно пахло масляной краской.

Нам, детям, достались обширные владения. Во-первых, гаражи. В них можно было играть в войну, прятаться от дождя и взрослых, организовывать штаб. Во-вторых, подвал. Он был темный и длинный. До конца его так никто и не дошел, а потому он служил источником детских небылиц. В-третьих, огромный заброшенный сад с густым разросшимся малинником. Беседка в глубине сада и вовсе казалась таинственной.

Близость железнодорожной станции определила самое интересное занятие: мы ходили провожать паровозы. Вокзал накатывал волной тревожного ожидания далеких странствий. Мечталось, что вагончики, в которых жили станционные рабочие – это города на колесах. В них живут особенные люди. Они всю жизнь в пути. Грезились, почти осязались их будущие разъезды, тихие полустанки и далекие города, непременно похожие на этот, Город нашего детства.

Позже я исколесил полмира, но в каждой точке пространства помнил о городе простых и чистых желаний. Где сны и сказки были такой же реальностью, потому что воспринимались непосредственно и ясно. Почему же все так перекрутилось потом? Почему удавка жалкой, щадящей полуправды, наматываясь и вырастая, все сильнее сдавливает дыхание совести?

А паровозы мылись, заправлялись водой, грузились углем и сыто отдувались. Эти огромные машины внушали уважение. Машинисты не воспринимались совсем. Казалось, паровозы существуют сами по себе.

Слушать вокзальный гомон, смотреть, как составляются поезда, хотелось до бесконечности. Наверное, я родился с жаждой странствий или это следствие постоянных переездов от западной Украины до Сахалина и обратно. Однако, перестук колес, притихшие ночные полустанки, далекие огоньки и кочевая жизнь навсегда остались воплощением счастья и несбывшейся мечтой детства.

Попасть в соседний двор мы никак не могли. Его охранял дворник. Дворник был очень строг и даже на вид жесток. Ходили слухи, что у него есть плетка. Я не боялся дворника. Видимо чувствовал его справедливость. На обожженном лице его глаза выглядели грустными и выразительными, Как у человека, вдруг потерявшего речь. Я думаю, он мог бы наказать нас за что-нибудь плохое. А что, собственно, хорошего мы делали?

Если перебросить камень через крыши гаражей, – как раз попадешь в соседний двор. Что мы и делали. Конкретных целей не было, и это можно было назвать игрой. Многое можно было бы назвать

как-то иначе, пригладить, заштриховать, затуманить, забыть…

Дворник подрабатывал. Он ездил на трофейном Опеле с бензопилой и пилил дрова. Опель, пила и сам дворник – все было интересно. Работа шла в нашем дворе. Заказчиком был сосед, полковник. Подошел момент расплаты. Цена была условленна, но тут жена полковника как-то, пакостно, подмигнула и он протянул дворнику только одну бумажку. Дворник обескуражено смотрел на наглый, ухмыляющийся обман. Он медленно собрал пилу, вытер слезы унижения и уехал.

Позже я часто встречал таких «полковников». Их очень просто узнать. Они незаслуженно награждают себя «серебряными уздечками», всех унижают нечестивым дележом, а от их улыбок хочется блевать.

Приближалось лето. Весны не помню никакой. А лето запомнилось ровной теплой погодой, голубым небом с мелкими барашками облаков, кислой антоновкой из дремучего сада и светлой грустью. Мы уезжали. Я уезжал. Откуда, куда, что я понимал, маленький мальчик? С чем прощался? Мимо вагонного окна, как бесконечно дорогой сон, проплывал город детства и я, слишком серьезно для своего возраста, произнес: «Прощай, город».

Спустя много лет я приехал в тот город, ходил по знакомым улицам, вдыхал воздух, пахнущий молоком и дымом. Казалось нужно сделать какое-то усилие, шагнуть в сторону и попадешь в тот далекий и чистый мир, где всегда светит доброе солнце, и паровозы провожают без легкой грусти, никак не связывая с ними уходящее навсегда время. К сожалению, мои опыты закончились ничем, хотя прошлое было где-то мучительно рядом. Если бы вдруг оглянуться быстрее времени…

Другая мера

Заканчивалось лето. Грустно было расставаться с морем, теплом, кипарисами и беззаботными радостями отдыха. Наш прощальный курсантский пикник на берегу, как-то затих. Гитара сама брала что-то грустное. Сидевший невдалеке пожилой мужчина незаметно присоединился к нам, делал свои замечания и выражал интерес к нашей компании. Он напомнил мне учителя труда моих школьных лет, – скромного, подтянутого фронтовика. Ученики, подтрунивая над ним, часто просили рассказать про войну. Просьбы были шутливыми, но слушали по-настоящему. Я сказал об этом новому знакомцу. Он утвердительно покачал седой головой, и возразил, что вероятно, всё его поколение, так или иначе – фронтовики, военные. Ну, в общем, герои того времени. Я согласился, и общий разговор потёк.

Много чего роилось в наших молодых головах. Кроме того, рядом сидел человек, в наши годы отдавший свой самый трудный долг. И мы, курсанты лётного училища, немного рисовались, ждали его оценок нашей удали и будущим успехам. С удовольствием рассуждали о долге, смысле и тому подобном. После тоста за здоровье фронтовиков, я попросил нового знакомого рассказать про войну. И он не обиделся:

…Была грязная, военная весна. От пустякового ранения ногу неимоверно раздуло. Я валялся в холодной крестьянской избе под присмотром детишек и стариков. В бреду, потрескавшимися губами, просил у деда оружие. В трёх домах, составлявших деревню, нашлась лишь граната без взрывателя. А немцы уже подъезжали. Они тащились на двух мотоциклах по раскисшей снежной целине. Кто-то сообщил обо мне. Кто? В деревне чужих нет. Если фрицы меня найдут – всем конец. Надо уходить. Но как? На ногу не встать. Старики с детьми ушли в сарай, в подпол. Я встал за угол дома, за поленницу. Решил: если немцы пойдут к сараю – возьму на себя. Как? Ну, крикну, махну гранатой. И всё…

Они наконец дотащились. Это были не фашисты, не каратели. Немцы. Им явно не хотелось. Кое-как заглянули в дома, и пошли, как мне показалось, к сараю… Всё. Надо шуметь, кричать. Нога совсем онемела. Я опёрся на неё и не чувствовал. По спине покатился холодный, колючий пот. Одежда вдруг стала чужой и огромной. Оттолкнувшись рукой от поленницы, я шагнул и закричал: « Гады, трусы, стоять!» Но, видимо, последние силы оставили меня или от горячки пропал голос, и губы шевелились беззвучно. Тогда я бросил гранату. Однако, и она не произвела шума, а я, потерял равновесие, и нелепо дёрнувшись, упал в грязную, снежную слякоть, плашмя. Последний немец обернулся, и ничего не увидел из-за сугроба. Наверное решил, что сорвалось сосулька или снег с крыши. И они пошли опять. К мотоциклам они шли. Однако об этом я узнал позже. От деда.

Когда я очнулся, и нашёл себя живым, – стало ужасно стыдно за свой несостоявшийся поступок. Я понимаю. Не должно быть стыдно от того, что меня не убили, и я никого не предал. Но непонятная совесть продолжает мучить меня. Будто я остался жить нечестно, в обход каких-то правил… Да и есть ли они на войне?