Жизнь за президента. Тайны ХХ века

– Вы о ком говорите?

– А вы не понимаете? Вы разве не знаете, почему застрелился мой пасынок Алекс, в смерти которого меня до сих пор обвиняет Энн? Кстати, она тоже не была особо яркой и весёлой. Конечно, вдовы встречаются разные, но эта вела себя так, словно похоронила мужа совсем недавно. А ведь к тому времени прошло уже двенадцать лет, и можно было утешиться. Я специально взял бесприданницу, чтобы потом не быть никому обязанным, ни с кем не делиться. Напротив, я желал быть благодетелем. Конечно, всем вдовам и сиротам я не мог помочь, но выбрал этих. Мне тогда казалось, что красивая женщина увядает в нищете и печали, как не сорванный цветок. И мальчишка её показался мне симпатичным, смышлёным, способным со временем стать моим помощником. Я относился к нему, как к родному сыну – даже лучше. И по-настоящему любил Энн. Я так хотел от неё детей, но ничего не вышло. Она уверяла, что виноваты тяжёлые роды двойней во время войны. Да и потом ей приходилось недоедать, много и тяжело работать. В ней была изюминка, тайна, которую я никак не мог разгадать. Под внешней холодностью, под маской показного, даже лицемерного благочестия скрывалась настоящая ведьма. В её душе бушевало пламя, не видное другим, и это было мне по сердцу. Мы оба с ней настрадались в одиночестве, а она ещё и в бедности. И потому поначалу дорожили друг другом. Этот белокурый ангел с синими глазами по ночам в постели поджаривал меня на медленном огне. В ней было столько жизни, силы, какой-то дьявольской энергии! Джереми, вы представить себе не можете, что это была за женщина! Сейчас, после смерти сына, она стала совсем другой. Энн похожа на зомби. Она словно умерла вместе с сыном, и в то же время продолжает существовать в мире живых.

Доктор Уайльд уже забыл о том, что собирался отдохнуть перед ночным дежурством. Этот пациент один стоил целой клиники и выматывал нервы всухую. Но и платил он так, что Джереми сумел за короткое время обзавестись двумя автомобилями – для себя и для жены; а также очень приличным домом на побережье. Не в первый раз приходилось выслушивать излияния Джо Гелбрейта, но никогда он не был так откровенен. И уж, тем более, никогда не посвящал доктора в интимные подробности жизни с Энн Осборн. Действительно, сейчас трудно было представить, что сухопарая седая женщина, которая постоянно носила траур и молилась на передних скамьях в церкви, когда-то была такой страстной.

– Она ушла от меня в шестьдесят третьем году, сразу после того, как её сын застрелился. Моё счастье рухнуло, когда раздался проклятый звонок из Техас-Сити. Так бывает в жизни – всепоглощающая, ослепительная радость, а дальше – обвал, мрак. Так и случилось тогда со мной. Не знаю, как я остался жив. Но, возможно, нынешний недуг – последствие того стресса. И я тоже стал другим, отойдя от кошмарного шока. Бог благословил меня богатством, властью, силой, но отнял любовь. Я только что выполнил тогда дело всей своей жизни. А оказалось, что жизни-то больше и не было. Так случилось, что по-настоящему я прирос сердцем всего к двум женщинам. И обоих лишил меня один человек – правда, по-разному. Но только с его именем, с давних времён и навсегда, я связываю свои мытарства. Может, я и не решился бы на то, чтобы войти в столь рискованный проект. Но я хотел отомстить ему, очень хотел! А отомстил самому себе…

– Я не понимаю вас, мистер Гелбрейт. Скорее всего, я просто не в курсе того, о чём вы говорите. В какой проект вы вошли? Как вас один человек лишил обеих любимых женщин? Кому вы хотели отомстить? Может быть, лучше вам сейчас поспать, набраться сил, избавиться от тяжких воспоминаний? У всех нас были негативные моменты в прошлом, но лучше постараться там их и оставить. Я сделаю вам инъекцию очень хорошего успокоительного препарата, который ничуть не повредит самочувствию. Зная о ваших страданиях, в том числе и душевных, я купил это лекарство специально для вас…

– Нет, Джереми, не нужно. Я не хочу затуманивать мозг перед тем, как отойти в вечность. Я не буду больше злоупотреблять вашим терпением. Жаль, что я раньше не решился быть откровенным с вами. Слишком много я должен вам сказать, чтобы что-то стало понятно. Мне-то уже бояться нечего, но я не хочу отягощать и вашу душу. Вам будет трудно носить это в себе. Идите, прошу вас. И помните о том, что должны уничтожить эту плёнку, никому её не показывая. Всем будет удобнее, если она исчезнет, и вам в том числе. В ваших интересах молчать, Джереми! А сейчас идите. Пусть меня через час перевезут в спальню. Когда-то я любил смотреть, как в океан садится солнце. А теперь мне страшно смотреть на закат. Ведь это означает конец, конец всему, и жизни тоже. Прошу вас, оставьте меня. Мне нужно побыть одному…

Доктор ушёл, то и дело оглядываясь на обтянутый кожей череп, особенно ужасный рядом с яркой тканью тента и шезлонга. Несмотря на то, что больного ежедневно купали, производили косметические и гигиенические процедуры, от него несло мертвечиной. Даже привычный ко всему Джереми еле сдерживал тошноту, и Эстер держалась из последних сил. Они не говорили об этом друг с другом, но каждый про себя надеялся, что скоро всё закончится, и можно будет с чистой совестью уехать из этого дома. Медики не роптали на судьбу, несли свой крест, но втайне мечтали о том благословенном дне, когда мятежная душа Джо Гелбрейта наконец-то расстанется с гниющим телом…

Больной повернул голову в другую сторону. Теперь он смотрел не на океан, а на зеленеющий под солнцем склон невысокой горы. Дом специально построили так, чтобы он представлял собой маленькое плато. И выглядел совершенно естественно, словно был частью этой горы. Мутные зрачки пытались поймать свет осеннего дня, чтобы в последний раз насладиться прелестью земной жизни. Но вместо умиротворения и покоя в душе вскипало раздражение на какую-то паршивую птицу, которая, не замолкая, орала в аллеях парка. А в следующую секунду он понял, почему ему так противен этот протяжный, тоскливый крик.

Здесь, недалеко от Сан-Диего, родилась и жила до замужества его мать. В этом же роскошном доме с мозаичными полами, террасами и вечно зелёными садами, дотянули свой век, и отошли в мир иной её родители. Потом умерла и сама мать, Шарлиз Гелбрейт, в девичестве Паркер,. Не стало младшего брата Эндрю. Тогда Джозеф и переехал сюда, оставил родной Техас с его краснозёмами и кактусами, среди которых часто чувствовал себя марсианином. Его потянуло к истокам, к юности, к детству. А оно не желало возвращаться, и все эти годы почему-то пряталось за дымкой забвения.

Птица так и орала; потом залаяли две собаки Джо. Теперь они избегали хозяина – чувствовали, что тот умирает. Псы терпеть не могут уродов и калек, а также тех, кому мало осталось топтать эту землю. Свой приговор Гелбрейт узнал не от Джереми Уайльда, не от других докторов из университетских клиник. Он всё понял именно тогда, когда обожаемые мраморные доги не захотели привычно взять угощение из его рук. Животные не умеют притворяться, им чуждо ханжество, они не подчиняются этикету. Обречённый вожак теряет их расположение. Он должен уйти из стаи и умереть в одиночестве.

Больной перевёл глаза на одну из колонн, которая поддерживала крышу над террасой. Отполированный камень походил на величественное надгробие; на нём только не было написано имя усопшего. Неожиданно защемило сердце, начались перебои. Худое, выболевшее насквозь тело умирающего вздрагивало беспорядочно – в такт ударам сердца.

Когда же оно, наконец, остановится? Сколько можно стучать, продлевать никчёмную муку? Всё равно никто из них уже ничего никому не докажет. Энн никогда не простит ему самоубийство Алекса. А он никогда не забудет разговора с Джоан на этой террасе. Это было так давно, года за три до начала Второй мировой…

Внезапно больной вздрогнул, широко раскрыл рот – будто хотел закричать. Но голоса не было – так случается во сне. И даже пошевелиться он не мог, не то, что уйти отсюда в спальню. Ему ничего не оставалось, кроме как смотреть перед собой. Перед шезлонгом стоял темноволосый миловидный ребёнок, мальчик лет четырёх.

Он открытым, ясным взглядом смотрел на высохшего старика и протягивал к нему руки – так, словно просился на колени. Даже если бы каменный пол террасы провалился, оттуда вырвались языки пламени, и запахло серой, Джо не испугался бы так. Он прекрасно знал этого ребёнка – в соломенной шляпке, коротких штанишках, матросской курточке и лакированных туфлях с гольфами. Знал, потому что этот ребёнок и был он сам.

Они встретились на той самой террасе, в доме, где начиналась жизнь, и где она должна была закончиться. Через недолгое время эти два человека должны были слиться в одно целое, уйти ввысь, оставив бездыханное тело в шезлонге. Ребёнок улыбался доверчиво, бесхитростно, ничуть не боясь страшного лица, лысой после химеотерапии головы.