Десять заповедей

I

Тон первых заповедей угрожающ. Так выражается Бог, всемилостивейший и всеблагой? Но таким будет христианский Бог, а Бог Моисея был строг. Это первое впечатление человека о новом Боге. Моисей задумал великое: смягчить нравы, дать человеку нравственный закон. Но первые четыре заповеди по своему характеру не моральные. Их назначение – представить человеку его нового Господина на небе и на земле. Этими заповедями Моисей выступил как основатель единобожия; основателем морали он стал остальными шестью заповедями.

Важнейшая первая заповедь устанавливает: есть Бог, и он один. Это, может быть, самое важное положение из когда-либо высказанных человеком. Слово «бог» получило новый, непривычный смысл. Можно назвать «богом» даже каменного истукана, даже камень, и после этого поклоняться камню, как поклоняются Богу. Индусы счёт потеряли своим богам, и то же было у древних греков и римлян, а до того – у ассирийцев и вавилонян. Множество богов было у древних египтян. Только однажды и на недолгое время был и у них один бог – Атон. Была ли это революция в умах или беспримерная дерзость одного человека, заставившего половину человечества забыть прежних богов и признать одного, общего для всех бога? Прежние боги всегда были с человеком, каким бы делом он ни был занят. Они даже спускались за ним в Аид, чтобы вернуть его к жизни, или позволяли ему забирать своих мёртвых из Аида, как в случае Орфея и Эвридики. Мир древних греков немыслим без пёстрого множества богов. Уже запомнить их имена и распределить между ними обязанности было делом нелёгким. Всё это разом рухнуло, и на место многих богов пришёл один – но подлинный ли?

Нет более важного понятия для человека, чем «Бог». Бог – начало, первопринцип, творец всего и управитель всем. Многочисленные народы, последовав за Моисеем, отвергли своих богов и признали нового Бога. Не будем разбирать тут упрёки, что Моисеев Бог был не для всех, а только для евреев, и что заповеди тоже предназначались для евреев. То, что предназначалось поначалу для евреев, стало всеобщим достоянием. Но разве лучше иметь одного бога, чем многих? О своих богах греки и римляне знали всё, даже подробности их интимной жизни. Их боги были для них такие же существа, как они, только более могущественные (но не всемогущие!) и бессмертные. Новый Бог был могущественнее Зевса. Он был всемогущ и непонятен. Если бы он сам был спрошен о своём могуществе, он бы, возможно, ответил: «Я всемогущ до тех пор, пока не хочу того, чего не могу выполнить. Поэтому у меня нет замыслов, которые для меня невыполнимы». В средние века какой-то шутник задал разуму нелёгкую задачку вопросом: «Если Бог всемогущ, может ли он создать такой камень, который он не сможет поднять?». Это только семантика, но она, разумеется, имеет отношение к предмету. Грешная семья богов сменилась безгрешным, ненавидящим грех Богом. Что можно и что нельзя, знал человек и до христианства, и до Моисеева закона. Больше, чем всякая другая религия, христианство связало то, что нельзя перед Богом, с понятием «грех». Центральным стало для него понятие «первородный грех». Две главные темы христианства – первородный грех и его искупление.

Нового Бога отличали по меньшей мере два новых качества: всемогущество (оставим Ему это качество) и строгость. Оба качества внушали страх и уважение к их обладателю. До того ни один бог не требовал от человека подчинять свои дела и мысли нравственному закону в столь категорической форме. Всемогуществом необходимо было наделить нового Бога – как существо, способное покарать всякого, и как сотворителя мира. Греко-римским богам была не под силу такая задача – сотворение мира. Все они явились в уже сотворённый мир, как об этом повествует Гесиод. И занялись дележом благ, развратом, забавами, вой нами. Весело было в их соседстве их земным подданным! Своих богов они списали с себя.

Всемогущество или строгость вызывает большее уважение? Но разве возможна истинная строгость без всемогущества, и разве может по-настоящему впечатлить всемогущество, не сопровождаемое строгостью? Новый Бог явился, чтобы подчинить человека своей абсолютной воле. Греки и римляне были свободны в выборе, какого бога им любить и почитать. Их отношение к богам было в меньшей степени отношением подчинения, в большей – отношением добровольного почитания. Новый Бог лишил их привычного общения с их богами, которого они и не замечали даже, не подозревая о возможности иных богов, тем более о возможности единого, строгого и всемогущего Бога. С новым Богом явилась новая степень богопочитания. Переменить своё отношение к привычным богам из почти приятельского в отношение подчинения не было для человека простым делом. Но два понятия – «строгий Бог» и «грех» – уже сложились и определяли формирование сознания последующих поколений. Пиком этого развития была полная утрата человеком свободы выбора и свободы решений в деле почитания богов. Момент свободы и лёгкости ушёл из религиозности, из отношения человека к высшим силам мира, незаметно для него самого. Кто ещё в четвёртом веке, в момент институционального утверждения христианства помнил, каким было прежнее общение с богами? Новый, уже христианский Бог прямо предписывал, каким должно быть отношение к нему, и всё остальное тоже предписывалось им авторитарно, в приказном порядке. Новый Бог не был подвержен соблазнам и не был склонен к греху, как греко-римские боги; он был существом совершенным и от человека требовал того же. И человек привык – заставлен был привыкнуть – к новым канонам жизни и к новым формам богопочитания. Долго и постепенно происходил этот переход от свободы и разнообразия в религиозных привычках и обычаях к строгости и единообразию перед ликом единого Бога. Поменялась ли при этом сама жизнь? С уверенностью возможно лишь утверждать: поменялись идеалы и религиозные и моральные ориентиры.

II

Страшно наедине с таким Богом, которого не видишь, но знаешь, что он одним своим взглядом может испепелить мир. И Зевс был страшен, но только в гневе. И всегда возможно было прийти к его супруге Гере, нашептать ей свою просьбу на ухо и быть уверенным: она передаст дальше. Разве хуже это – знать, что над тобой живые боги, и их много, а живут они на Олимпе, чем знать, что над тобой единый неведомый Бог, беспрестанно гневающийся и неизвестно где обитающий? В чём тут состояло открытие, в чём был прогресс религиозной и нравственной мысли? Тем более что недостающих богов тут же придумали заново, хотя и наделили их меньшими полномочиями и поместили не в разряд богов, а несколько ниже – тут и серафимы, и херувимы, и многочисленное воинство ангелов и архангелов, и прочие многочисленные помощники нового владыки мира. Дионисию Ареопагиту так видится число ближайших окружающих Бога высших небесных сановников и помощников:

«…их тысячи тысяч и тьмы тем… чины небесных Существ для нас неисчислимы; …бесчисленно блаженное воинство премирных Умов. Оно превосходит малый и недостаточный счёт употребляемых нами чисел»[11].

Пришли опять к многобожию, только имена и обязанности богов поменяли. А Он сам был лишён всех чувственных качеств. Непонятно было, как Его, всемогущего и невидимого, представлять себе. Зевса всякий представлял себе с молнией в могучей длани, Диониса воображали в одном обличье, Аполлона – в другом. Не устоял человек перед соблазном нового обращения в новое многобожие, и это при уже провозглашённом и признанном одном Боге, который в первой же своей заповеди запретил почитать иных богов! Стало быть, они были? Или только соблазн мыслить и почитать их был? С кем боролся Бог Моисеев – с другими богами за первенство или с богами в голове человека, с придуманными, словно намалёванными рукой наивного художника? Прежде всего это был конфликт между Моисеем и прежними богами. С ними вышел он сразиться – и победил их!

Но то была только видимость победы, потому что на протяжении всего существования христианства шло человечество назад – к многобожию. Бога окружили свитой существ, которые были хотя и ниже его по рангу, но в чём-то подобны ему. К ним прибавился сонм святых. Ныне в перечне святых католической церкви около десяти тысяч имён. А под ними – никем не сосчитанный сонм блаженных, что рангом ниже. А самого Бога растроили. Простого и единого Бога мало показалось христианским отцам-основоположникам, и они придумали нечто доселе невиданное в греко-римском культурном пространстве – трёхсущностного Бога.

Прежние боги были человеку понятны и близки. Через веру в серафимов и херувимов, ангелов и архангелов, через иконопочитание, через христианские мифы и апокрифы шаг за шагом возвращался человек к многобожию, и вернулся, но не смеет себе в этом признаться, и церковь не смеет себе в этом признаться. Пуст и неуютен храм, в котором установлен один Бог на пьедестале, предназначенном для множества богов. И человеку с Ним одиноко. И Богу одиноко с самим собой. Но признавать иных богов рядом с Ним – погрешение против первой заповеди. И человек пошёл на хитрость, признав рядом с Ним множество высших одухотворённых начал, которые он не назвал богами. Они как бы боги малые рядом с Ним, одним великим Богом. Он как бы Зевс рядом с ними, кто ниже его по званию.

Если спросить любого человека, хотел бы он, чтобы был один бог или лучше, если их будет много, мы получим разные ответы. Боги порождены духом и разумом человека, а дух и разум у всех разные. Отсюда и многобожие – яркое и пёстрое разнообразие богов. Мышление и дух, стоящие на разных ступенях развития, порождают и эту многоступенчатость в иерархии высших существ. У Моисея были свои причины придумать одного Бога, у философа есть свои, и они иные. Бог философа – отвлечённое начало, Бог Моисея – существо. Философу необходим Бог как принцип, Моисею – как отец и защитник израильтян. Его Бог – Бог-заступник, но и сам взыскивающий строго за ослушание. Философ признает даже Бога, которому человек и его счастье безразличны. Сотворив однажды мир, Он отошёл от дел, как бы показывая этим своему творению: всё остальное – не моё дело, а ваше. Вам – жизнь и развитие, мне – отдых в вечности после великого дела. Это деизм, он и ныне популярен. Философу Бог нужен для понимания мира, большинству людей – чтобы о чём-то его попросить: несчастным он нужен для надежды, счастливым – как напоминание о кратковременности счастья и о том, что ждёт впереди. Каждому нужен особый бог, кроме атеистов; но и им что-то нужно вместо Бога, и они ставят Природу на Его место. Как вульгарна эта замена великой духовной сущности на бездушные законы природы!

У нас только один вопрос к основателю единобожия: человеку лучше быть с одним богом или со многими? То, что единобожие прогресс, ни в коем случае не доказано. Пусть воздают хвалы Моисею за его подвиг; ему для его целей нужен был один Бог, и он дал его евреям. Ему для его целей нужны были заповеди, и он их дал евреям, и при этом обманул их, выдав своё слово за Божье. Но современному человеку для его целей и нужд разве нужен Моисеев Бог? Неловко даже выговаривать такое: Бог нужен человеку для его целей и нужд. Но всё, что нужно человеку, нужно ему для его целей и нужд. Только счастья хотят ради него самого, оно – главная цель каждого. Всё остальное подчинено этой цели – даже Бог. Счастье для человека – высшая цель, а обязанность Бога – способствовать её достижению. Эта обязанность примысливается к сущности Бога неявно, тайно. Никто не посмеет заявить Богу прямо: Ты обязан! Но всякий хотел бы, чтобы Он был обязан. От различий в представлениях о счастье проистекают и многобожие, и единобожие. Неужто не из более высокого источника? Человек и тут оказался даже хуже, чем он сам всегда о себе думал: он даже Бога подчинил своему эгоизму.

Бога это мало волнует. Он хранит молчание, предоставляя человеку думать о себе что угодно. Человек же, словно окрылённый таким долготерпением Творца, придумал уже столько богов для своих целей и нужд, что их уже не сосчитать никому и никогда.

III

Дело в человеке – каков он и что ему нужно. Он не знает этого, он – существо, ищущее ответы на свои вопросы и не находящее их. На очень долгое время ещё может растянуться этот поиск. Каждый, какого бы звания и сословия он ни был, спрашивает себя о Нём. Каждый даёт свой ответ. Возможно узнать о Боге всё, что доступно думать о Нём человеку – достаточно объединить эти, уже данные ответы, и будущие. Моисей выбрал свой ответ так, чтобы он служил пользе дела. Бог и польза – понятия, увы, неразделимые. Увы – потому что Бог должен быть выше всего, безусловно, и выше пользы.

От Моисея услышал человек впервые: Бог один. Все прочие ответы одинаковы, во всех (почти) случаях называется большее число богов. Даже если ответ Моисея неверен, он был нов, если не учитывать кратковременный период единобожия у египтян. Непросто верить в Того, о ком не знаешь, есть ли Он. Но только и можно верить, когда не знаешь. А если бы было возможно знать, что Он есть, хотелось бы знать больше – каков Он. Тут уже совсем теряется разум, потому что не знает, откуда ему взять описание для Него, откуда взять для этого описания особые качества и атрибуты. Тут решение Дионисия Ареопагита было самым верным: «Не знаем Тебя и знать не можем. Ни один из атрибутов, приписываемых Тебе, не может быть присущ Тебе. Знаем только, что есть Ты, а больше ничего знать не можем». Но даже и того, что есть Он, не знаем, а только верим в это. «Он всеблаг!» Этого знать невозможно. «Он всемогущ!» И этого знать невозможно. Ничего о Нём знать невозможно, а прежде всего того, что Он есть.

А если Он есть, то невозможно знать, есть ли Ему дело до нас. А это и есть главный вопрос для человека. Главное не то знать, есть ли Он, а то, есть ли Ему дело до человека, если Он есть. Потому что если Ему до человека нет никакого дела, то всё равно человеку, есть Он или нет. Тут атеист и верующий могут помириться и руку друг другу подать. Атеист скажет при этом: «Получается, что мы оба правы. Ты прав, потому что Он есть; а я прав, потому что Его нет для человека, коль скоро Ему нет дела до человека. Потому что то, что Он есть, в таком случае ничего не значит для человека и ничего не меняет для него. А потому – забудем Его!».

Если Он и есть, Он равнодушен к человеку. К этому склоняют разум все наблюдения. Но насколько возможно доверять в этом вопросе разуму? Не хочется признать, что Бог не замечает человека. Вот опять проявляется желание человека в отношении к Нему. Хочу, чтобы Он не был равнодушен ко мне, поэтому и мыслить Его буду сострадающим, дающим, жалеющим, всепрощающим. Вот для чего человеку нужен Бог – чтобы было кому его прощать, а может быть, и в рай привести. А ещё Он нужен человеку затем, чтобы он мог мыслить, что его собственное существование имеет смысл. Или может быть смысл в существовании, не направляемом высшей мыслью?

Наш вопрос: один ли Бог? Тут возможны одинаково убедительные аргументы в пользу и утвердительного, и отрицательного ответа. Приходит на ум даже и такое, совершенно странное предположение: один Он был бы слишком одинок. Опять человек ставит самого себя на место Бога и приписывает ему свои желания и опасения. С какой стороны человек к Нему ни подойдёт, всюду проглядывает он сам, его неспособность выйти за пределы своего я. Человек проявляет редкостную несговорчивость в вопросе о сущности Бога. Не оттого ли, что этот вопрос затрагивает самые его сокровенные надежды и желания, включая надежду на бессмертие? Но вот вопрос, который человек боится даже поставить себе: «Я себе важнее или Бог?». Он знает ответ, но никогда его не произнесёт вслух. «Прыгнул бы ты за Бога в котёл с кипящей смолой?» Если спросят меня вот так, прямо, я и отвечу прямо: «Нет, не прыгнул бы». А за себя бы прыгнул. Но только какой в том был бы толк для меня? Но если бы был толк, то прыгнул бы. И за Бога прыгнул бы, если бы в этом был толк для меня. А иначе не прыгнул бы. Если бы знал человек, что Бога нет, то тут же без обиняков признал бы: я себе важнее всего другого; кому же, если Бога нет, быть для меня важнее всего, кроме меня самого? Он и тут слукавит, потому что сам для себя он важнее всего в любом случае.

Сотворение мира легче мыслить, если Творец один. В этом случае этот великий акт берёт начало в одном мышлении и в одной воле. Рассудок самой своей организацией предназначен к тому, чтобы когда-то открыть для себя одного Бога. Это путь к Богу через способность познания, эпистемологический путь. Путь Моисея был прагматическим. Его подход к нравственным понятиям и положениям далёк от философского. Нравственность для него – средство, не цель. Для Моисея было ясно: новый Бог должен быть бесконечно возвышен над человеком. Он должен быть строгим и через свою строгость полезным. Для человека, не видящего разницы между грехом и добродетелью, не может иметь смысла вера в Бога, наказывающего за грех и вознаграждающего за добродетель. Но человек всегда знал, что такое грех, и всегда любил грех. Задача укрепления добродетели не могла быть возложена на богов, которые сами недобродетельны, и не могла быть возложена на многих богов. Логически для такой цели наилучшим образом подходил один Бог. Его не было, и Моисей придумал Его, воспользовавшись для этого прежними образцами, взятыми, прежде всего, у египтян. Шатки и неустойчивы добро и мораль, в основании которых лежит закон человека. Этот закон Моисей заменил на закон Бога. Но и поставленная на новые основания нравственность не стала иной. Человек необязательно хочет быть существом нравственным, хотя и ценит нравственность в других за её полезность для себя. Не стал он более нравственным и после Моисеевой реформы нравственности, ведь что это было ещё, если не реформа мира богов и реформа нравственности? Первая удалась, но только частично, вторая не удалась вовсе.

Живая нравственность невыводима из теоретических принципов и не сводима к ним; она выводима из живого чувства, из реальных качеств и свойств человека. Поскольку человек существо эгоистическое, Творец позаботился о том, чтобы утвердить в душе каждого силу, противостоящую его эгоизму. Человек был сотворён существом одновременно эгоистическим и нравственным. Он нравствен в меру своего эгоизма. Обе эти его способности уравновешивают одна другую в тех пределах, в каких это необходимо для благополучия всех. Иной нравственности, чем та, которая присуща человеку по природе, не может и не должно быть. Нравственностью иного рода было бы нарушено равновесие отношений, связывающих индивиды друг с другом. Даже устанавливающееся через социальные отношения, это равновесие – природное и естественное. Моисей захотел дать нравственный закон существу, уже живущему по нравственному закону. Естественный нравственный закон внушён человеку Богом подлинным. Как положительная религия враждебна естественной религии, так положительная мораль, побочное дитя положительной религии, враждебна естественной морали. В основании последней лежит расчёт Творца, а если Его нет – то расчёт природы, формировавшийся миллионы лет. В основании положительной морали лежит расчёт человека, всегда ошибочный, потому что никогда не превзойти ограниченному человеческому разуму бесконечную мудрость природы. С приходом нового Бога установилось двубожие: подлинному Богу стал противопоставляться бог придуманный.