Кошмары
Подсудимый кивнул: да, как-то он встретился с одной девочкой на улице и заговорил с ней. А немного позже в его же доме поселилась семья с другой девочкой.
– Итого уже три! – выпалил судья Мак Гуфф. – Три до Юстины! Покопайтесь-ка в памяти – может, их у вас было больше?
– Нет, – прошептал подсудимый. Было видно, как тяжело ему тягаться с настолько властным и громким голосом.
– Значит, вы признаетесь, что было еще три жертвы! – продолжал Его Честь. – И если всерьез взяться за расследование, уверен, найдутся и другие! Вы делали с этими бедными девочками то же, что и с Юстиной?
Подсудимый взглянул на судью совершенно беспомощно.
– Отвечайте! – рявкнул судья.
– Нет же, нет! – Профессор начал заикаться. – Все не так! Они были очень похожи на мою дочь, но все равно были чужими. И только Юстина…
Мак Гуфф перебил его:
– Так вы отрицаете? Я же предупреждал вас, профессор, что только чистосердечное признание может хоть как-то улучшить ваше положение! Как это было?
Обвиняемый сцепил руки.
– Поймите, – прошептал он, – все было совсем по-другому! Ни одна из них не была моей дочерью!
– Но в Юстине вы увидели именно своего ребенка? – В голосе Его Чести прямо-таки звенел триумф.
– Да, – ответил профессор.
– И потому, – голос судьи стал глубже от праведного негодования, – и потому вы для нее стали отцом? Благодарю вас, профессор!
Казалось, что старик не понял до конца неуклюжую иронию Мак Гуффа.
– Да, – тихо ответил он. – Да, Ваша Честь.
Затем Ларс Петерсен рассказал, как встретил Юстину. Было слышно, как перья репортеров скребли по бумаге – такая тишина царила в зале. Судья Мак Гуфф был доволен. Да, это стало настоящей сенсацией, несмотря на то, что главный свидетель отсутствовал.
Профессор встретил Юстину. И она была точь-в-точь как его девочка. Он понимал, что это не его ребенок. Что это Юстина ван Штраатен, живущая с теткой на Девятнадцатой улице. И все же это его девочка вернулась к нему спустя столько лет. Девочка из его снов, которая была одновременно и его женой.
– Я был так счастлив в это время, – сказал он.
– Что вы с ней сделали? – надавил на него судья.
Ларс уверял, что у него не было никаких иных помыслов, кроме как сделать девочку счастливой. Но он знал, что это счастье разобьется на куски, стоит хоть одной душе узнать об этом. Поэтому он постоянно просил ее никому ничего не рассказывать. Он собрал все свои сбережения и потратил их на нее, не колеблясь ни секунды. Ради нее он украшал свою комнату цветами. Он покупал ей все, что могло хоть как-то порадовать ее, и ничего, совсем ничего не ждал взамен. У него не было никаких дурных намерений. То, что произошло потом, случилось само по себе – даже и не объяснить как. Ларс понимал, что однажды все это закончится. Однажды им придется заплатить за эти моменты счаст ья. Сама маленькая Юстина уже заплатила, подыт ожил он. И он тоже готов заплатить, какой бы высокой ни была цена. Потому что пережитое счастье стоит любой, даже самой высокой цены.
Он сел на место.
Судья Мак Гуфф задумался, стоит ли ему что-то добавить. Но ничего подходящего сейчас не приходило ему в голову. Поэтому он опустился на стул, нервно повел плечами и уже с благосклонностью проговорил:
– Мы вас услышали, профессор. Я должен поблагодарить вас от имени слушателей, что вы уберегли их от подробностей! У вас есть что добавить, господин прокурор?
Добавить было нечего. Слово снова дали защите.
Сэм Хиршбайн поднялся. Он сказал:
– Я не думаю, что Его Честь в полной мере проникся душевными переживаниями подсудимого, которые только что были публично раскрыты…
Мак Гуфф сразу же оборвал его:
– Конечно, нет. Боже упаси! – Он расхохотался. – Я – американец, и я верю только в религию, мораль и знамя Соединенных Штатов! Свинья остается свиньей, и я не был бы хорошим судьей, если бы тратил время на душевные муки свиней!
– Думаю, так оно и есть, – продолжил адвокат. – Но я очень надеюсь, что, возможно, до кого-то из слушателей дошел глубокий смысл исповеди профессора. Я говорю о людях, которые понимают, что помимо ориентиров, которые являются главными для Вашей Чести, существуют и другие – не менее важные, быть может. Мне совсем нечего добавить к словам подсудимого. Они настолько просты, что будут понятны каждому, у кого есть слух. Я хотел бы подчеркнуть лишь одно. Обвинение выстраивалось только на показаниях профессора Петерсена, которые были нам зачитаны. Но в этой комнате нет ни одного свидетеля. А признание маленькой девочки есть не что иное, как подтверждение фактов, полученных от подсудимого. При этом обвинение принимает каждое слово профессора как абсолютную истину – в таком случае мы должны поверить и тем словам, которые подсудимый только что произнес. Душевное состояние профессора в течение долгих лет оставалось плачевным. Поэтому я ходатайствую о переносе слушанья и привлечении к данному делу экспертов по душевным расстройствам.
– Суд удаляется для рассмотрения ходатайства защиты, – провозгласил Мак Гуфф.
Он поднялся, отодвинул стул, сгреб все бумаги и направился к двери. Он уже закрыл за собой дверь, как вдруг снова ворвался в зал. Метнувшись к своему месту, судья озвучил вердикт:
– Ходатайство защиты отклонено. Суд считает, что положение вещей совершенно понятно, нет ни малейшего основания для переноса слушания. Я прошу защиту продолжить свою речь.
Адвокат Хиршбайн улыбнулся:
– Иного я и не ожидал. В этом вся суть американского суда.
Судья Мак Гуфф выпалил:
– Вот именно! И если вы с ним не согласны, то возвращайтесь туда, откуда пришли! Вам так будет лучше! Нам тоже!
Из зала послышались одобрительные возгласы.
– Давай назад, в Палестину! – выкрикнул один известный актер, который уже долгое время ждал возможности отметить свое имя в газетах, подобно коллеге Лилианне.
Сэм Хиршбайн спокойно выждал тишины. Затем он продолжил:
– Не думаю, что мое слово в пользу обвиняемого сможет возыметь какое-то действие, поэтому я дам возможность другому человеку сказать за него, а именно милой маленькой девочке, Юстине ван Штраатен, которая заменила ему и обожаемую дочь, и жену.
Он достал письмо, которое принесла матрона, и поднял его над головой.
– Ваша Честь мог видеть, я не распечатывал этот конверт до сих пор. Не имея ни малейшего представления о его содержимом, я просто слово в слово зачитаю его и приобщу к остальным материалам дела. Я убежден, Ваша Честь, ни один защитник мира не выступит лучше в пользу моего клиента…
Он разорвал конверт, разгладил листы и начал читать:
– «Я пишу это сейчас, потому что адвокат сказал, что это поможет. И мне тоже кажется, что это должно помочь. Я это точно знаю, когда остаюсь одна. Матрона говорит, что я должна отвечать только правду, когда мне будут задавать вопросы в суде. Но я не верю. Человек никогда не может говорить правду, если он отвечает в суде. Все всегда по-другому. Не так, как было на самом деле. Но если я напишу, мне уже ничего не придется говорить в суде, кто-нибудь просто прочитает за меня. И тогда мне вообще не нужно будет туда идти. Я хотела бы пойти, чтобы увидеть профессора еще раз, но они начнут меня спрашивать и все испортят. Поэтому я не хочу идти. Но я шлю профессору свой привет и огромную благодарность. Я не хочу идти в суд. И уж точно не хочу идти в дом, о котором рассказывает матрона. Этого я делать не хочу. Но я уже знаю, что я сделаю. Я только хочу поцеловать дорогого профессора. Пожалуйста, передайте ему, что никто не любил его так, как я. А еще передайте привет тетушке и учителям. Их я тоже очень любила, и мне очень жаль, что я доставила им столько хлопот. Они должны простить меня, пожалуйста. И еще раз передайте профессору мою благодарность. Матрона говорит, что я совершила нечто ужасное и должна сожалеть об этом. Но я не могу сожалеть, потому что не совершала ничего ужасного. В том доме, где меня хотят запереть, я должна буду сожалеть, сожалеть постоянно. И поэтому я не хочу отправляться туда. И я не хочу жить вдали от профессора. Я знаю только то, чему он научил меня. В школе я, конечно, тоже училась, но это было совсем не то. Там никто не знает, что такое настоящая красота. Учителя не знают. Тетушка не знает. А я знаю, потому что профессор показал мне ее. Все, что он делал, было красиво. Дорогой профессор всегда рассказывал мне сказки и разные истории, когда я сидела у него на коленях. И все они были красивые. Он знал все и даже больше. Он знал мир, в котором мы жили. Профессор говорил, что это только наш мир. Мир мечты. В нем мы жили. Он так много дарил мне, и всегда именно то, что я хотела. Но я его люблю не за это. Я бы любила его, даже если бы он ничего мне не дарил. Профессор играл на скрипке и на фортепиано. Он говорил, что красота живет в звуках. Но в школе об этом никто не знал. Даже пение красиво. И танцы – это красиво, очень красиво, когда ощущаешь музыку во всем. Я тоже красивая. Мои голубые глаза, мои светлые волосы, мои губы красивы. Мои ноги, мои руки, все мое тело. Мне так сказал профессор. В школе мне говорят совсем другое. И тетушка говорит другое. Они говорят, что я миленькая, с кукольным личиком. И что-то вроде того. Но это совсем другое. То, что они говорили мне, я не могла почувствовать. Но я чувствовала то, что говорил мне профессор. Это было как музыка. Как аромат цветов, как звук сказок. Все вокруг было наполнено красотой, частью которой была я сама. А профессор говорил, что красота – это счастье. Поэтому мы и были так счастливы. А еще профессор говорил, что все это прекратится, если хоть один человек узнает. И он был прав. Потому что люди, которые не знают, что такое красота и что такое счастье, всегда ненавидят тех, кто по-настоящему счастлив. И они все разрушают. И так оно и случилось. И теперь все, все так уродливо. Любовь профессора никому не причинила зла. Он был добрым и любил только прекрасное. И я тоже любила всех вокруг и хотела сделать для них что-то хорошее. Почему они не захотели оставить нас в покое? Наше счастье никому не причинило зла, поэтому о нем нельзя сожалеть. То, что сделали с нами эти люди, плохо. То, что профессор делал со мной, и то, что я делала с ним, было прекрасно. Я рада, что благодаря мне профессор был счастлив. И я так благодарна, так благодарна ему, что он сделал меня счастливой. И теперь я действительно знаю, что такое красота и что такое счастье. Это все чистая правда. А то, что люди пишут в суде, ложь. Они, повторю, не знают ни красоты, ни счастья, понимают это как-то по-другому и оттого пишут ложь. Но есть лишь одна правда. Профессор вам ее расскажет. И, пожалуйста, передайте ему мой привет и мою любовь еще раз. Я постоянно вспоминаю одну сказку, в которой маленькая душа летала где-то и искала другую душу, которую любила, а потом наконец нашла. Передайте ему, что и я буду летать и искать, пока не найду его. Юстина ван Штраатен».
Адвокат убрал письмо в сторону.
– Мне больше нечего добавить, – заявил он и вернулся на место. Письмо он передал обвиняемому.
И снова судья Мак Гуфф поднялся, и снова вышел, чтобы тут же вернуться обратно.
Его последующая речь длилась десять минут. Он перечислил основные моменты показаний, затем перешел к выступлению защиты и письму девочки. Преступник сам признался, что было еще как минимум три жертвы его похоти. То, что он дьявольски хорош в заманивании невинных детей, прекрасно видно из глупой писанины маленькой Юстины, в которой нет и искры здравого смысла. Он счастлив, что у него есть возможность очистить Нью-Йорк от этой чумы, и надеется, что это ужасное преступление должным образом всколыхнет общественность. Каждый уважающий себя американец, который прочтет об этом деле, должен срочно написать сенатору или депутату своего округа просьбу о введении законопроекта по запрету иммиграции.
Наконец прозвучал приговор: сорок лет каторжных работ.
Но профессор Петерсен этого не слышал. Он не отрывал глаз от письма маленькой Юстины, которое ему передали по распоряжению судьи.
Судья Мак Гуфф завершил заседание. Обвиняемого увели, слушатели повалили к судейскому столу, чтобы пожать руку Его Чести. Его поздравляли проповедники, политики, господа и дамы из высшего общества. Да, это был настоящий триумф!
И только маленькая шустрая Айви Джефферсон с насмешкой прощебетала:
– Какой же вы болван, Ваша Честь!
Но судья не обратил на нее внимания. Это был великий день для судьи Генри Тафта Мак Гуффа.
Отступница
Но и другое тебе я поведаю: в мире сем тленном Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти[2].
Эмпедокл. «О природе»Они звали его Стивом, потому что именно так звали его предшественника, а старый могильщик был слишком ленив, чтобы привыкнуть к другому имени. Он так сразу и заявил новому помощнику:
– Буду звать тебя Стив.
Дело было в Египте, но не на Ниле, а в штате Иллинойс, в южной части, в одном местечке, которое окрестили Египтом из-за бродящей там дурной крови ядреной закваски. «Дурной кровью» – для американцев, конечно же, – были были хорваты, словаки, венгры, чехи, сербы, словенцы, русские, греки, итальянцы и украинцы. Добропорядочный янки, впрочем, не знает, как зовутся все эти народы; как только ему становится ясно, что по-английски из них никто не говорит, он думает, что в Вавилонскую башню попал. А Вавилон – это же где-то в Египте, да? Ну или поблизости – одна ботва, плевать. Вот почему означенное местечко добропорядочные янки окрестили Египтом.
Янки там вовсю хозяйничали – им принадлежали земля, все здания на ней, хижины и угольные шахты. Негритянские рабы на юге были свободны уже в течение полувека, им больше не нужно было работать. Но белые, которые хлынули из Европы, должны были работать. А если бы они не захотели, если б забастовку там объявить удумали, то хозяева достали бы свои автоматические пистолеты и положили бы пару десятков человек и еще пару десятков сгноили бы в тюрьме – просто так, великой американской свободы ради. Так дела делались во всей стране, и Египет чаша сия не обошла стороной.
Некоторым «египтянам» хватало ума объединиться и скопить сперва немного золота, потом чуть побольше, потом еще немножко – и так до тех пор, пока они сами не делались «американцами», то есть хозяевами здешней жизни. О социальном неравенстве речи не шло, нет-нет, тут только собственность играла роль. Эти новые хозяева обходились с теми слоями, откуда вышли, даже хуже, они-то не понаслышке знали, как выдавить последние соки из своих подневольных.
Название маленького городка, неподалеку от которого жил Стив, вовсе не походило ни на египетское, ни на английское, ни на индийское. Оно звучало по-немецки – Андернах. Несколько баварских и рейнландских фермеров поселились там много лет назад – никто уж и не помнил, когда именно. Но они все давно ушли, кроме нескольких семей, разбросанных тут и там, и когда появилась промышленность, с ней к ним нагрянули и «египтяне». Только несколько старых поселенцев осталось – две или три немецких фамилии. Эти тоже стали «американцами» и долгое время слыли владыками положения, богачами.
Несмотря на это, городок с немецким колоритом выглядел иначе, чем все остальные вокруг него. Здесь не было ни деревянных бараков, ни побеленных хижин, зато имелись настоящие кирпичные дома, увитые лозами, окруженные садами, где росли яблони, груши и вишни.
Представители «дурных кровей» хорошо улавливали разницу и не нарушали этот уклад. Они строили свои дома неподалеку и почти чувствовали себя по-человечески – уж точно в большей степени, чем где бы то ни было в печальном египетском краю.
За окраиной находилось кладбище, и оно было еще более немецким, чем город. Там росли могучие дубы и плакучие ивы. Могилы обступили небольшой холмик, на надгробиях – простых, но ухоженных, без единого усика плюща на них, – все еще читались фамилии: «Шмиц», «Шольц», «Хубер». Кладбище было общественным достоянием, не принадлежа ни религиозной общине, ни какому-либо «египетскому» роду-племени. Всех принимало оно – были бы деньги. Два раза в год банк в городе посылал чек из Чикаго, а может, из Сан-Франциско, здешнему старому могильщику.
Когда немцы ушли, они продали все – дома, сады, наделы, – кроме кладбища. Никто не мог его продать – значит, и купить тоже никто не мог. Но кое-кто в Андернахе, какой-то Шмиц, или Шольц, или Хубер-который-давным-давно-умер, учредил трест, и могильщик за труд свой получал вычет из процентов. Таким образом, этот старик был сам себе хозяин и управа – и «египтяне» относились к нему с уважением. Он продавал места для погребения по разным ценам – кому-то ставку занизит, а кого и обдерет как липку. Заплатишь хорошо – и могила твоя будет на могилу похожа, с вензельками да гравировкой на кресте; проявишь жадность – получишь холмик проще некуда. Впрочем, иной раз и хорошо заплатишь, да таким же холмиком обойдешься: значит, под горячую руку попал.
Могильщика звали Павлачек. Он приехал в Америку давно, еще с теми немцами за компанию, и теперь носил титул самого пожилого человека в городе. Свой родной чешский он забыл уже сорок лет как, но с прибытием «египтян» худо-бедно восстановил в памяти. На приготовление языковой солянки ушли у него также познания в немецком и английском – смесь получилась крепкая, с грозным самобытным акцентом. В мастерской у Павлачека трудились пятеро итальянских каменщиков, шесть садовников и столько же могильщиков. Стив был одним из них.
Стив был не из «египтян», он родился в Америке. По-видимому, звали его Говард Дж. Хэммонд, и прибыл он из Питерсхэма, штат Массачусетс. И вот к настоящему времени с момента его прибытия прошло тридцать три года.
Записал (и частично пережил на собственной шкуре) поведанную Стивом историю не кто иной, как Ян Олислагерс из Лимбурга – голландец (и в той же мере фламандец) по национальности, немец по культуре и воспитанию. Он работал в интересах Германии во время войны, и когда Соединенные Штаты вовлеклись в нее, к нему стали относиться очень подозрительно. Не проходило и дня, чтобы не арестовывали и не бросали в тюрьму немцев, многие из которых были его хорошими друзьями. Ян Олислагерс в тюремные застенки не торопился, а потому решил, что пришло время исчезнуть на некоторое время из Нью-Йорка и залечь на дно.
Итак, он прибыл в Андернах, что в землях египетских. Там, недалеко от города, была большая лакокрасочная фабрика, и он устроился туда на работу. Он не очень разбирался в химии, но понимал, как создать впечатление, будто знаний у него вагон. Также Ян состоял в шапочном знакомстве с управляющим фабрики; тот был из Нью-Йорка, знал о докторском звании приятеля и о его смутно немецкой родословной, а потому считал, что ему повезло заполучить к себе в услужение великого немецкого химика, у которого наверняка так много секретов за душой. Фриц, не фриц – какая разница; здесь, в Андернахе, много вреда ему не учинить в любом случае. Да и платить такому много не надо – хватит с него и небольшой комнаты в здании фабрики да рабочего пайка.
Поначалу Ян Олислагерс в лаборатории откровенно бездельничал. Когда некоторое время спустя с него потребовали объяснений, он заявил, что не способен думать, когда под чьим-то патронажем трудится. Пусть дадут свое рабочее помещение и уберут лишний шум – а там поглядим. Восхищение немецкой наукой перевесило наглость Олислагерса, и все его абсурдные пожелания были выполнены; дабы доктор принес фабрике успех, начальство готово было потакать его слабостям.
Будучи в целом человеком толковым, фламандец наскоро нахватался химического сленга, сочинил пару красивых отговорок и прочел пару книг из заводской библиотеки. Вскоре у него сложилось общее представление о своей работе. Тогда он разослал заказы на поставки химикатов, в которых нуждался, по всему миру и принялся ждать. Так его дни складывались в недели, а недели – в месяцы.
Он никогда ни с кем не разговаривал и выходил только по вечерам, чтобы размять ноги, изредка отправляясь на кладбище. Именно там он познакомился со Стивом. История, изложенная ниже, как раз и происходит из этого знакомства и из записей Олислагерса, сделанных по ходу дела.
Олислагерс много вечеров провел, сидючи со Стивом на каменной скамье под старой липой. У Стива был секрет за душой, и это раздражало фламандца. Он чувствовал, что этот секрет совершенно особенный, и ему невтерпеж было обо всем узнать. Но окаянный Стив, как назло, почти ничего не говорил, а просто сидел сиднем часы напролет, храня тишину в компании Олислагерса. Фламандец никак не мог раскусить этого парня – он тщился влезть ему в душу и так и эдак, но лазейка не находилась. Стив не пил, не курил, не жевал табак, его явно не интересовали женщины – и о чем прикажете говорить с таким человеком?
Трудно сказать, что привлекло Яна Олислагерса в Стиве в те месяцы. В нем не было ничего особенного или запоминающегося. Волосы – каштановые, лоб, нос, подбородок, уши – самые обычные. И все же парень тот был красив. Что-то в нем имелось особенное.
Одно было ясно наверняка: мысли Стива были на постоянной основе чем-то заняты. Это что-то было всегда рядом – витало неподалеку слабым духом, но время от времени проявлялось сильнее – и никогда не оставляло его – может, лишь в те редкие моменты, когда Яну Олислагерсу удавалось обратить ум Стива к чему-то другому. Например, когда Стив бессвязно и отрывисто делился с фламандцем тусклыми воспоминаниями ранних лет.
Да, он приехал из Массачусетса, родился в семье методистов. Мало чему научился, в юном возрасте покинул дом, путешествовал по всей стране. Он успел побывать всем, кем может устроиться мужчина, не будучи никем: лифтером, мойщиком посуды, расклейщиком объявлений, кочегаром на пароходе, ковбоем в Аризоне, билетером в кинотеатре. Трудился он на уйме фабрик и на легионе ферм, от Ванкувера до Сан-Августина, от Лос-Анджелеса до Галифакса. Ни на одном месте Стив подолгу не задерживался, но вот теперь уже два года как осел, учуяв свое истинное призвание. Работа в Андернахе в кои-то веки пришлась ему по душе – и здесь ему, Стиву, быть до конца дней своих.
Когда Стив сказал это, в его глазах вспыхнули маленькие огоньки и принужденная улыбка скользнула по его губам. А потом, вновь уйдя в раздумья о чем-то, он умолк.
Олислагерс понял – вот оно, искомое, та самая тайна за семью печатями. Какую же диковину прячет этот чудаковатый малый от него?
Вскоре было объявлено начало военного призыва. Все мужчины от восемнадцати до сорока пяти лет должны были зарегистрироваться для участия в нем.
Стив забеспокоился, и эта тревога в нем росла с каждым днем.
– Почему ты не хочешь стать солдатом? – поинтересовался у него Олислагерс.
Стив решительно помотал головой.
– Не хочу, – пробормотал он. – Не нужно мне.
В другой раз он снизошел до скупых пояснений:
– Дело вот какое – я не хочу уезжать отсюда.
Однажды воскресным утром Стив постучал в дверь лаборатории и осторожно закрыл ее за собой, ступив за порог. Убедившись, что фламандец один, он обратился к нему с одной деликатной просьбой. На комиссию он должен будет явиться уже в следующую среду – не может ли доктор дать ему что-нибудь такое, от чего он скажется больным… или, чем черт не шутит, вовсе непригодным? Ему не надобно на фронт – ну не может он оставить здешние края, и все тут. Ян Олислагерс не стал долго раздумывать и через мгновение заговорил с ним. Ему требовалось только одно: взамен Стив должен был рассказать ему, что так сильно удерживало его здесь. Стив подозрительно покосился на фламандца.
– Нет, – наконец буркнул он и ушел.
На следующий день Олислагерс встретился с ним на кладбище. На этот раз он долго увещевал Стива, пытаясь повлиять на него всеми своими навыками убеждения. Но Стив не сдвигался со своей позиции ни на йоту.
– Ну подумай сам! – разливался соловьем фламандец. – У тебя есть какой-то секрет. А мне, если хочешь знать, жутко любопытно, в чем суть да дело. Так расскажи мне! Тебе же ничего не стоит. Расскажешь – и, поверь мне, к среде не будет человека более негодного для службы в армии, чем ты, мой друг.
Стив, поднимаясь со скамейки, покачал головой.
На следующее утро он пришел в лабораторию очень рано. Он вытащил из кармана двести тридцать долларов – все свои сбережения. Фламандец махнул ему рукой, указывая на дверь.
Тем же вечером он вновь прогулялся до кладбища, но Стива на скамейке не застал. Некоторое время подождав, он отправился искать его. Наконец могильщик встретился ему задумчиво сидящим на свежем погребальном холмике.
– Иди сюда, дружище Стив, – позвал его Олислагерс.
Тот не пошевелился. Фламандец подошел поближе и хлопнул его по плечу:
– Вставай. Ну же. Дам я тебе то, что ты просишь.
Могильщик медленно поднялся.
– Правда? – спросил он. – Завтра уже к врачу.
Фламандец кивнул.
– Тут где-нибудь растет дигиталис?
Стив не понял его.
– Я имею в виду наперстянку.
Стив подвел фламандца к кустику и по просьбе того сорвал несколько цветов.