Перекрестки, души и цветы

В реальном мире фактов грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все.

Оскар Уайльд «Портрет Дориана Грея»

Пролог

Капли воды периодично и гулко разносились в пустоте сумрака вновь и вновь, временами словно замирая где-то, а затем, набравшись в кувшине безмолвия, убыстряли бег, порождая чувство лживой надежды или веселья, но постепенно их ход замедлялся, и звук становился монотонным и унылым, бесчувственное эхо поглощало его. Оставался только свет, что проникал сверху, ровный, холодный и непоколебимый, заставляя отступить сумрак и одновременно давая возможность взять себя в черное кольцо окружения. Мужчина сидел в углу, устало и безнадежно опустив руки на колени. Время остановилось и ушло, как уходит человек, чья миссия завершена. Какая-то каменная отстраненность застыла в этих опущенных руках, безмолвие жизни, не как следствие смерти, а моментом торжества черного, едва уловимого духа. Оно выражало остановку живого и яркого света, бестелесного прихода чего-то невыразимого и серого в своей бесконечности. Таким, наверное, бывает дождь, пришедший давно и оставшийся навечно. Пелена холодная и пустая, со временем бесшумная и безграничная, бесформенная, как явление существования жизни без намека на слово. Тусклый свет настольной лампы освещал забросанный бумагами стол. Заметки, яркие изречения, любимые отрывки из книг и телепередач, любопытные мысли – колоритная очередь, ожидавшая своего появления в очередном романе. В полусумраке угла стояла доска для записей, мало чем отличавшаяся от рабочего стола, заваленного бумагой, однако порядок там все же прослеживался. Будучи писателем мистической и драматической литературы, хозяин этого беспорядка был человеком меланхолично-флегматичным, иногда даже излишне чувствительным и ранимым, что, впрочем, не мешало ему цинично и легко расправляться с любым персонажем. Писать он предпочитал от руки и только после проставления последней точки в витиеватом подтексте приступал к печати.

– А пролог получился недурно, – сказал он сам себе, устало потирая лоб, и, поежившись, пошел закрывать окно. На улице завывал ветер, а в стекло безнадежно билась голая ветка. Он замер, увидев в этом осеннем пейзаже едва уловимую тень чего-то важного – мысль, воплотившую для усталых глаз средоточие потустороннего и искомого, возможно, для книги или для него самого, некий призрачный фантом, обладание которым сделало бы его взор глубже и проникновеннее. – Я назову тебя «Бездна», – сказал он, обращаясь к лежавшей на столе рукописи, и, положив очки в футляр, выключил свет.

Глава 1. Осень и Феникс

– Пожалуйста, не убивай Джона, – взмолилась Мари, окуная его душу в зеленую тайгу своих глаз.

– Это еще почему?! – взбрыкнув, Ланс взглянул на нее.

– Для Эллин померкнет солнце, а они так счастливы! – резюмировала она.

Он обнял ее, прижав к себе.

– Но кого-то убить надо, может, Арчибальда? – попытался он возразить сиплым голосом дона Корлеоне, что, впрочем, неважно получилось.

– Зачем?! Не надо! Он такой забавный, прикольный, все оживляет светом своего юмора, пусть даже местами абсурдного. Этакий «Капитан Америка». Здравствуйте, мэм! Не нужно ли вам помочь с мытьем посуды? – смешно изменив голос, произнесла она, не забыв при этом отдать честь несуществующей мэм.

Ланс рассмеялся и поцеловал ее.

Прижавшись к нему спиной, Мари притихла, вертя кленовый листок и закрывая им солнце; листочек, вспыхнув, засветился.

– Знаешь, на кого похожа осень?

– На феникса, что возрождается из пепла. Это время перерождения природы, момент, пробуждающий к жизни ее безрассудство! – воскликнула она и заглянула ему в глаза, дабы удостовериться, понял ли он ее.

– Я тебя обожаю, мой пафосный философ!

Солнечные лучи приятно согревали, и Ланс закрыл глаза, оперевшись о дерево. Ее волосы источали приятный сладковатый аромат, словно наполняя этот момент безмятежной радостью и покоем. Он поневоле улыбнулся.

Освободившись от его объятий и подхватив ворох листьев, она закружилась, радуясь и смеясь, словно дитя.

– Хорошо!!

Он поневоле улыбнулся.

Осмотрев темный водопад ее волос, собравший огненные пятна безрассудства природы, он стал медленно вытаскивать их.

– Что молчишь? – спросила она.

– Любуюсь феей, которая забыла волшебную палочку, – ответил Ланс.

Ее задорный взгляд скользнул по его лицу, и, наклонив голову, она игриво поинтересовалась:

– И все же давай вернемся к твоему рассказу.

– Но ты же знаешь специфику моего повествования: смерть, слезы, разлука, жизненные кривы, переходящие в водочный штопор…

– Поэтому и хочу напомнить тебе о фениксе.

– Ты хочешь, чтобы я убил кого-то понарошку? – улыбнулся Ланс.

– Да.

– Тогда можно я убью Джона?

– В итоге обязательно должен быть счастливый конец!

– Типа такого: они жили долго и счастливо и умерли в один день?

– Да! И ты зря смеешься, – добавила она, несильно ударив его локтем.

– Смерть ужасна, потому что люди – не фениксы и после смерти в мир приходит не огонь и надежда, а тьма и несчастье. Печально, если книга закончится приходом ангела в черном капюшоне. – На мгновение мрачная скорбь тенью промелькнула на ее лице. Молча взявшись за руки, они побрели по тропинке вдоль озера.

– Еще эта роль, – пасмурно и как-то блекло произнесла она.

– Я приду на первую репетицию и умру вместе с тобой, чтобы тебе не было одиноко.

Тускло улыбнувшись, она прижалась к нему. Обнявшись, они постояли немного, пока порыв ветра не взбудоражил птиц, устроившихся на берегу, шумная стайка устремилась в небо.

Ночью накануне премьеры разразилась буря. Небо над Нью-Йорком вспарывалось молниями в лоскуты, дождь хлестал по мостовым, с изрядной настойчивостью смывая с них грязь, а с людей – грехи, излишние эмоции и копоть от мертвых нереализованных желаний. Мари не спала всю ночь. Дождавшись, когда Ланс уйдет писать свою книгу, она села на кровати, прижав к себе колени и положив на них голову, стала медленно раскачиваться, поглядывая в окно. Под рассветные сумерки она незаметно уснула. Утро принесло еще большую тревогу: мрачное небо наверху, черный город внизу и дождь. Последний в этом пейзаже являлся единственным позитивным успокаивающим изображением, под его доброжелательные мазки по стеклу и мерное постукивание ее нервы как бы теряли натяжение и пламя переживаний угасло. В углу стояли цветы – большой букет ярко-красных, почти бордового цвета роз. Букет, понятное дело, был от Ланса, который, видимо, еще не ложился и, пока она спала, успел сбегать за цветами. Мари негодующе поморщилась, будто ей в комнату запустили грязного немытого кота, намеревающегося прыгнуть ей на постель. Цветы, по мнению Мари, были символом незаслуженного успеха или, еще хуже, утешением на случай провала, элементом, чуждым ее внутреннему миру в этот день и в это утро.

– Ланс! – громко и истерично закричала она.

– Да, любимая? – отозвалась голова Ланса, просунувшись в дверной проем. Мари, не глядя на него, ткнула пальцем в угол, где стояли цветы.

– Убери их! – потребовала она. И позже добавила: – Пожалуйста.

– Но они для тебя, – не понял Ланс.

– Я их еще не заслужила, подаришь завтра, если… – требовательно прошипела Мария.

– Без «если»! Ты потрясающая актриса, и твой триумф уже ждет.

Подойдя ближе, он поцеловал ее.

– Все будет хорошо, моя сказочная фея, – добавил он шепотом и, наткнувшись на ее укоряющий взор, цветы все же забрал.

Несколькими часами ранее

Пришла ночь, время вдохновения, но беспокойные мысли, не давая творить, снова возвращали Ланса к ней, Мари. Былые отношения, что оставили в его жизни след, словно стремительно таяли, стираемые ластиком памяти, как залежавшийся зимний снег под ярким весенним солнцем по имени Мари. Давно забытое детское ощущение восторга и трогательности овладело им с тех пор, как они поженились. Притяжение овладело им: пронзающий взгляд зеленых глаз, обрамленных длинными ресницами, завораживал, а добрая очаровательная улыбка, располагая к общению, не могла не поведать о красоте души, что озаряла ее изнутри. Жизнь кипела и бурлила в ней полнотой эмоций и артистизма, лишь на некоторое время делая паузу. Мари позволяла себе немного покапризничать в эти дни затишья, словно отдыхая, оставаясь при этом чувственной и ранимой. Обладая удивительной способностью привлекать внимание без малейшего эгоизма, свойственного людям театра и кино, она словно вела собеседника за собой, увлекая в игру или цепь рассуждений, насыщая дискуссию той или иной эмоцией по своему выбору. «Встреча с тобой – лучшее, что случилось со мной», – сказал он. Эта счастливая эйфория порой пугала его, напоминая хрустальный шар, который нужно уберечь от смутно надвигающейся тени. За окном громыхнуло, и в стекла забарабанил дождь. Ланс любил дождь и вернулся к своей рукописи, перенося задуманное на экран ноутбука.

Глава 2. Мрачные тона

«Во имя сатаны – правителя земли, царя мира сего, я призываю силы тьмы поделиться своей адской мощью со мной. Откройте широкие Врата ада и выйдите из пропасти, дабы приветствовать меня, как вашего брата и друга. Я благоволю справедливости и проклинаю гниль. Всеми богами бездны я заклинаю все, что я испрашиваю, произойти. Выйдите же из пропасти, отзовитесь на ваши имена, сделав явью мои желания!» Человек неподвижно сидел на каменном полу подвального помещения, где-то глубоко под смрадной поверхностью города Нью-Йорка. Однако черная мантия и капюшон на голове все равно скрывали его лицо и обнаженное тело. Шепот заклятья, слетавший с его губ, причислял его к тем, кто останется в стороне от ведущих к своему неизбежному концу смертных. Ровным огнем горели свечи, освещая красную от крови перевернутую пентаграмму и кучу жертвенного крысиного мяса. Закончив ритуал, он с удивительной, нечеловеческой грацией распрямил плечи, отчего мантия его расширилась, обозначив фигуру прислужника тьмы, похожей на поднимающейся капюшон кобры. Человек провел ладонью по свечам, гася их, и вышел из помещения. Его желание воплотить ад на Земле постепенно оживало, готовясь материализоваться в реальном мире. Каждодневно созерцая эту толпу жвачных животных, бредущих по тротуарам, он первое время ненавидел их, затем это чувство злобы в его душе стало угасать, оставляя после себя брезгливую пустыню золы. Теперь же он смотрел на них и видел лишь средство достижения цели. К своим же братьям по вере он всегда относился с презрением, считая их лицемерными предателями, думающими только о себе. Им оказана высокая честь самим Князем тьмы, они же грызутся между собой либо растрачивают Его силу на глупые цели: больший заработок, лучшую должность, чужую жену или мужа со смазливой мордашкой, и никто при этом не заботится о своем Господине. Жалкие лжецы и лицемеры – мишура, суетящаяся под ногами его господина. «Как же я вас всех презираю – вас и ваши глупые желания. Лишь одно заслуживает цели – служить своему Хозяину, творить зло во имя зла, без всякой демагогии о “бумеранге” и прочей “покаянной ерунде”. А ад?! Ад на земле будет везде, он прекрасен, он приближает нас к временам, когда наш господин станет полновластным хозяином всего и даже неба». Приоткрыв жалюзи и увидев, как солнечный свет пробивается сквозь облака, он скривил губы: этот пейзаж его раздражал; глаза продолжали изучать улицу, оставаясь при этом холодными и прагматичными, как у мясника перед разделкой еще живого барана. Он не желал себе никаких благ или карьеры, все, что нужно, его господин даст ему, и даже женщину, но не красивую, размалеванную суку с гламурной обложки. Нет! Уродливую и вымученную, а потому надежную, получившую от этой жизни свой урок исцеляющей боли. Уродство и изъян же есть благо как внешнее, так и внутреннее, его нужно ценить, взращивать в себе, как ядовитый цветок, что дает силу и смелость. Так же стоит относиться и к болезням своим, ибо они есть оружие, которым можно убивать и калечить врагов своего господина и своих собственных. Колокольчик входной двери забренчал, этот противный пустой звук всегда означал одно – пришло время для лицемерия и лицедейства. С выражением неподдельной радости и восточного гостеприимства хозяин лавки обернулся к вошедшим, торговец заметил, с какой любовью мужчина смотрит на свою спутницу. Прогибаясь под зеленью цветов, свисающих с полок, она, мило улыбнувшись, вежливо поздоровалась с хозяином лавки, оценивая окружившее ее зеленое великолепие.

– А у вас есть фиалки?

– Конечно, есть, и даже несколько видов. Вот «Сенполия Бархатная» у нее обратная сторона листа имеет красноватый оттенок, а здесь, – хозяин лавки указал на противоположный шкаф, – «Грота», была еще «Оса» и «Звезда», но их разобрали.

Женщина, присев на корточки, с интересом рассматривала маленькие синие и фиолетовые цветочки.

– Моя жена просто обожает цветы! – подал голос мужчина, со снисходительной улыбкой глядя на супругу.

– Как же можно их не любить? – не замедлила с ответом та, очевидно, определившись с выбором.

– Тогда, возможно, вас заинтересует одно очень интересное растение, а точнее цветок, – оживился хозяин лавки, а глаза его при этом сверкнули злорадным огнем.

Обменявшись взглядом со своим мужем, она дружелюбно улыбнулась.

– И что это за цветок?

– О, это изумительный цветок, который цветет один раз в жизни и, расцветая, умирает! – многозначительно глядя на девушку, продолжил хозяин лавки.

– Что же за редкость такая?

– Это гузмания, в честь испанского ботаника Гузмана. Впервые его описали в тысяча восемьсот шестьдесят втором году. Вот он, смотрите!

Торговец, плотоядно ухмыльнувшись, обнажил крупные, с трудом помещающиеся во рту зубы и удовлетворенно указал на небольшое растение, выглядевшее как воронкообразная розетка из длинных ярко-зеленых листьев до полуметра в диаметре, плотно прижатых друг к другу.

– Мы его тоже возьмем! А когда он зацветет? Хотя нет, я не хочу этого знать, пусть будет сюрприз!

– Поверьте, для вас это будет очень неожиданный сюрприз, – подытожил общение с покупателями торговец.

Когда же молодая пара покинула его лавку вместе с купленными цветами, напускная вежливость и радушие бесследно сгинули, уступив место холодному и кровожадному выражению акульего оскала, который свойственен этим монстрам перед началом трапезы.

– Я продал им свой «цветок смерти» – маленькую частичку ада. И они с аппетитом взяли ее, – оценивающе провожая молодых людей взглядом, произнес хозяин лавки.

Первая сцена

…Тихий, приморский городок, укутавшись в шедшую с моря туманную шаль, еще спал. Много испытаний выпало на его историю за последние годы: коммунизм и фашизм собирали здесь кровавые жатвы, теперь же, перечеркнув прошлое, но ничего не забыв, городок потихоньку ожил, развиваясь в сторону мирного будущего единой Европы. Мелкий солнечный дождь суетливо омывал узкие улочки, окна и торцы домов, что выстроились тесным строем. Дождь и солнце несли свое чудотворное благословение жизни, отдаленным эхом был слышен смех. В потоке солнечной влаги обозначились силуэты подростков, игривые поцелуи под дождем, бег наперегонки. «Ой!» – вскрикнула девушка, чувствуя, что парень вот-вот догонит ее, и, ловко скинув туфельки, побежала босыми ногами по мокрым камням мостовой, весело оборачиваясь к своему преследователю, словно дразня его. Но молодой человек не отставал, с ног до головы мокрый, в прилипшей к телу белой рубашке, он озорно смеялся, стремясь догнать свою возлюбленную.

Лица, счастливые и влажные от дождя, наконец оказались рядом, их губы встретились в сильном, чувственном, самозабвенном поцелуе, и, взявшись за руки, они кружили, любуясь друг другом…

Другая сцена

Празднично звонит колокол в церкви все в том же городке. Наша пара сделала осмысленный выбор быть в горе и в радости – всегда – вместе. Вокруг суетится фотограф, и теперь можно разглядеть венчающихся. Девушка с поразительно зелеными глазами и густой копной черных волос, падающих на узкие, хрупкие, «птичьи» плечи с выпирающими под подвенечном платье ключицами.

– Перепелочка ты моя! – звучит голос за кадром.

Молодой человек теперь статен и серьезен, глубоко посаженные карие глаза смотрят на девушку с вниманием, теплом и любовью. Фотограф делает кадр.

Другая сцена

Звон колокола меняется, теперь он долгий, как стук сердца в ожидании худой вести. Молодая женщина лежит на кровати, на руках младенец – девочка. Мужчина рядом, плачет, протягивая руки к ребенку. Краски меркнут, становятся черно-белыми. Колокол замедляет звон. Известие пришло. Младенец в руках мужчины, передача состоялась. Он будет заботиться о малышке и помнить о зеленоглазой любви, танцующей под дождем.

Прошло время. Старый театр с пестрыми афишами, тот же город. Маленькая девочка украдкой следит за репетицией спектакля, театр – ее второй дом, а отец – режиссер-постановщик. На сцене разгораются страсти, бурлит жизнь, и девочке кажется, что несуществующие зрители затаили дыхание.

Как же хочется ей сейчас, став взрослой, сыграть в этом спектакле. Вот она уже видит себя на сцене, свет софитов, горячая кровь под актерским гримом шекспировских страстей. Аншлаг, овации, свет повсюду…

Успех! Головокружительный успех! Отец в зале, улыбается, тоже кричит: «Браво!»

Кто-то несет цветы?! Но кто? Это Ланс? Отец? Мари снова видит отца, теперь он за кулисами. Улыбается, улыбается с гордостью, кажется, плачет. Зал встает, оглушительные овации. Мари плачет всей душой, и от радости, и от печали.

– Мама была бы счастлива! Ты актриса, дочка!

Мари смахивает слезы с глаз, отца уже нет, а вокруг только грохот аплодисментов и свет, который повсюду.

Глава 3. Падение

Лучи раннего солнца пробивали путь сквозь жалюзи кабинета. Выключив настольную лампу, Ланс устало протер глаза. «Надо прочесть новую главу Мари», – мелькнула мысль, и, открыв дверь в спальню, он удивился столь раннему подъему своей музы. Из открытого окна вливался свежий воздух, и небесная бирюза островками выглядывала сквозь белизну осенних облаков; город пробуждался, шурша шинами и хлопая дверцами отъезжающих авто. Выйдя во двор, он увидел Мари на качелях. Озаренная солнечным светом, она с детским восторгом раскачивалась все сильнее, словно взлетая в небо навстречу своему персональному солнцу.

– Привет, не стала тебя отвлекать. Написал новую главу?

– Угу, – кивнул Ланс.

– Тогда качай.

Налетевший порыв ветра распушил ей волосы, и, смеясь, она откинула голову назад, словно паря в круге солнечного света. Ланс невольно залюбовался ею, но внезапно зашевелившееся где-то под ложечкой липкое чувство страха вновь подняло голову, назойливо напомнив о себе. Он осознавал, что вместе с ее триумфальным успехом придет и очередная разлука, что уведет Мари еще дальше, выше к славе! Будет ли она любить его как прежде и захочет ли быть с ним здесь, в Нью-Йорке? Машинально толкая качели вперед, он все больше погружался в эти тягостные думы и оттого тускнел, становясь частью незатейливого пейзажа детской площадки. Мари, чья телепатическая способность чувствовать его не раз заставляла удивляться, тревожно спросила:

– Ну что тебя гнетет?

На душе стало еще сквернее.

– Ничего, – солгал Ланс, отводя глаза в сторону, как бы заинтересовавшись проехавшей мимо полицейской машиной.

Спрыгнув с качелей, она с ловкостью кошки поднырнула под его руку, заглянув в глаза.

– Врешь, – вынесла она свой вердикт.

– Может, пойдем в наше кафе, позавтракаем? – начал менять тему разговора Ланс, погасив эмоции.

Она, улыбнувшись и плутовски сощурив глаза, шепнула ему на ухо:

– Не-а, пойдем домой.

Устыдившись своих мыслей и потеряв нить внутреннего диалога, Ланс, утонув в зеленом омуте ее глаз, в очередной раз понял, что без нее пропадет.

Мари, как и все дети, рожденные от любви, купалась в ней с детства, несмотря на то что рано потеряла мать. Отец боготворил свою суженую и, будучи однолюбом, так и не женился второй раз, отдавая все тепло своей души малышке. Он всегда был для нее другом, советчиком, воспитывая в ней в то же время самостоятельность в выборе поступков и суждений. И у нее от него никогда не было тайн, отец всегда находил ответы и приходил на помощь в самые сложные моменты, когда бы она к нему ни обратилась, как в детском возрасте, так и потом. Он являлся для нее олицетворением неиссякаемой любви, надежности и заботы, невольно закладывая в ее подсознание образ будущего супруга, тех качеств, что так ценились Мари. И, наверное, поэтому сильная половина человечества оценивалась ею сквозь призму отцовских достоинств, отметая отношения с молодыми сексуально озабоченными ровесниками, не дотягивающими до этой планки, и внимание женатых мужчин, видящих в ней лишь смазливую мордашку и способ отвлечься от семейной рутины… Как ни странно, но их встреча, предначертанная свыше, явилась обоим как откровение. Устав от любовных ласк, они лежали и просто смотрели друг на друга, и в этом магическом безмолвии застывшего времени была чарующая глубина, которую Ланс не хотел отпускать. На ум отчего-то пришли строчки старого русского романса, что когда-то пела ему мама:

– «День и ночь роняет сердце ласку, / День и ночь кружится голова, / День и ночь взволнованною сказкой / Мне звучат твои слова», – стал тихо напевать он себе под нос, глядя на Мари.

– «Только раз бывают в жизни встречи, / Только раз судьбою рвется нить, / Только раз в холодный зимний вечер / Мне так хочется любить!»1 – продолжила она и, нежно коснувшись его щеки, потянулась за поцелуем. – Не грусти больше, – прошептала Мари. – Я в душ.

– А я на кухню готовить завтрак. Как тебе брокколи и яичница с беконом?

– И тостами! – крикнула его любовь уже из ванной.

– Хорошо. Тосты с персиковым джемом, как ты любишь?

– Да, – прозвучал ответ Мари сквозь шум льющейся воды…

О приглашении на юбилей издательства с последующей книжной выставкой он помнил, но старался не думать, и потому получение конверта с красными полосками раздосадовало. Конечно, там два пригласительных, но допустить ее поездку в мировую столицу кинематографа Ланс не хотел. Мари, получившая после последнего спектакля славу начинающей перспективной актрисы, по приезде в Лос-Анджелес оказалась бы под вниманием различных продюсеров и режиссеров, прессы, что неминуемо влекло бы стопроцентное расставание. Так что, приложив все свои скромные артистические способности, он сделал вид, что приглашение только одно и там, в издательстве, видимо, что-то напутали. Более того, что Мари предложили роль в новом спектакле. Потому, когда пришло время, она молча собрала ему вещи. Напоследок они решили посидеть в одном из летних кафе, благо до вылета оставалась еще уйма времени, не заставляя смотреть на часы.

– Чувствую себя паршиво, – сказал Ланс.

– Вижу, – ответила она, – только не нужно так расстраиваться. Это всего лишь на пару дней!

– Будем надеяться, – мрачно буркнул он.

– Но ты же почти закончил книгу?

– За последние две недели не написал ни слова.

– Странно! Это я так влияю?

– Не глупи, – быстро ответил Ланс, понимая, что определенная доля истины в этом присутствует. Он так боялся потерять Мари, что энергия вдохновения просто исчезала под мрачностью неба в его душе.

– Тем более что моя поездка и моя книга – разные вещи, – продолжил Ланс, старательно уводя разговор в другую плоскость.

– А если у тебя спросят о твоем новом шедевре, что скажешь?

Ее вопрос попал в точку, заставив его погрузиться в себя, и диалогом завладело молчание.

– Буду говорить, что это большая тайна, – улыбнулся он, выйдя из положения, и они заговорили о какой-то ерунде, вроде содержания корицы в пенке кофе.

Ланс не хотел, чтобы она ехала в аэропорт. Во-первых, это их первая разлука, а вторым стало ощущение, висевшее над ним, как дамоклов меч, что он, возомнивший о себе великого писаку, на самом деле не способен ни на что, кроме вранья. Однако настоять на своем у Ланса не получилось, и она все-таки поехала.

– Знаешь, как я тебя люблю? – заигрывала Мари в присущей только ей манере.

– Знаю, – ответил он и, улыбнувшись, прижал к себе. Отстранившись, она обняла его лицо ладонями, словно пристально вглядываясь в его душу. И чтобы она не догадалась о его страхе и лжи, Ланс скорчил смешную физиономию, скосив глаза и высунув язык. Она рассмеялась, и все закончилось поцелуем.

– Твой рейс, – прошептала она, услышав объявление на посадку.

– Угу, – нехотя пробубнил он, сжимая ее в объятьях и запоминая запах темного водопада волос, ниспадавших до пояса.

– Пока, – сказала она, поправляя ему галстук и ворот рубашки.

– Пока.

– Как прилетишь, позвони! – крикнула она вслед. Ланс, обернувшись, послал воздушный поцелуй, после чего она скрылась в бурлящей толпе аэропорта Ньюарк.