Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения
– Говори, что было дальше.
– Дальше? Жернова истории… – Виктор поскучнел.
– А все же?
Как вернуть прежний запал этому импульсивному человеку? Она вспомнила о Полине Степановне:
– Помнишь, ты говорил, что отец твой ее выручил, ее грозили умыкнуть? Где это было?
– Да-а… Тогда там временно воцарилась советская власть. Отец работал в наробразе…
Опять надо было его «оживлять»…
– Похоже, отец многому тебя научил?
Райнер вздохнул и постепенно опять разговорился:
– В 1935 году вышло постановление о всеобщем начальном образовании, понадобились учителя, и его взяли на работу. Мне он твердил: «Учись, это твой будущий хлеб…» Через год был опубликован проект Конституции, объявлено всенародное обсуждение. Отец знал гражданское право, стал писать к проекту Конституции замечания, потому что верил в здравый смысл, – люди тогда еще не боялись. Только кончилось это тем, что… Однажды за ним пришли, все в доме перерыли… Я был как загипнотизированный, лежал в кровати. Отец подошел и, уперев мне палец в лоб, дал мне последний урок: «Живи, крепись. Только то, что ты пробьешь вот этим собственным лбом, удастся в жизни…» Вот и все! Больше мы никогда не виделись… Ни переписки, ни вестей…
Так в те дни Тина впервые узнала то, от чего уберегли ее родители, школа, институт. Перед ней открылся другой мир – оказывается, у нее было как бы две родины: одна – дышащая энтузиазмом, счастливая, песенная, и другая – потаенная.
– Вот потому-то я в твоем доме и говорил, что думаю про нашего Усатого-Полосатого. Я свирепею, когда при мне его превозносят, и обуздать себя не могу!.. Хотя теперь неизвестно, кто придет.
– В анкете моей, – продолжал Виктор, – с тех пор появилось еще одно (кроме фамилии) черное пятно: сын врага народа… В 18 лет я подал заявление в военкомат, но меня не взяли: и возраст мал, и фамилия не та. В школе мне дали кличку «Фашист»! Как муха к липучке, прилипла она и не давала жить. Дядя, брат отца, сразу поменял фамилию на самую что ни на есть русскую – Петров – и ушел на фронт. Где он теперь – не знаю… А что касается Москвы, то мне запрещено в ней жить…
– И потому ты живешь в Калинине? Все это знает твоя хозяйка?
Он махнул рукой, помолчал и вдруг, опять загоревшись и «рубя» рукой воздух, заговорил:
– Отец завещал мне стать инженером. Велел быть последовательным, настойчивым, но я не выполняю его заветы… Дурак! Действительно какой-то Дон Кихот. Легкомыслие, чрезмерная горячность, страстность, а еще лень. – Он опустил голову. – Не унаследовал я от отца твердости духа. – Лицо его приняло какое-то жесткое, даже отчаянное выражение, и он чуть ли не закричал: – Поняла ты теперь хоть что-нибудь?
В каком-то диком исступлении он схватил Тину за талию и закружил.
– Не смей больше никогда так делать! – вырвавшись, тихо заметила она.
– Да? Эх ты, монашка! Жизнь у тебя что надо, а живешь так, будто в камере сидишь. Радоваться надо, ведь я к тебе неровно дышу.
– Ну и что? – пожав плечами, ответила она.
Они шли по аллее сада «Аквариум» некоторое время молча. Но вдруг Виктор (ох уж эти внезапности!) чуть не закричал:
– Я забыл! У меня есть к тебе предложение! Заманчивое – так что не откажешься!
– Какое еще предложение?
– Да не бойся, не утащу тебя в загс!.. Я пред-ла-гаю нам поехать куда-нибудь вместе. Как мой отец, отчаянно – в Азию, в Крым, на Кавказ?
Тина неопределенно покачала головой. Они приближались к воротам «Аквариума».
– Хорошая идея, правда? – наседал Виктор и в порыве восторга опять схватил ее руку.
И тут на фоне закатного солнца, бившего прямо в лицо, ей предстал… Саша! Вырисовывался лишь его силуэт, но она сразу узнала. И увидала, как из-за дерева навстречу ему бросилась какая-то девушка в синем костюмчике.
– Что ты, что ты? – тормошил ее Виктор – он не заметил Сашу.
Тина вспыхнула и окаменела… И сразу поспешила проститься с Виктором.
Дома она заперлась в своей комнатке и дала волю слезам. Чуть успокоившись, поднесла к лицу зеркало и долго, с отвращением рассматривала лицо: суровые, сросшиеся у переносицы брови, распухший нос, стянутые в косу волосы. И ты еще хочешь, чтобы тебя полюбил Саша? Дуреха, как говорит мама. В тебе нет ничего, что есть в мамочке, – ни красоты, ни хитрости, ни кокетства… И ничему ты у нее не научилась…
«Вас вызывают в особый отдел!»
Первый раз Тина услышала эти слова, когда ее избрали секретарем комсомольской организации РИО.
– Товарищ Левашова, мы хотим переговорить о вашей сотруднице, которая… преследует вашего начальника.
Нина Ивановна, участница войны, талантливая поэтесса, симпатичная женщина, была контужена на фронте и оттого глуховата. Но поэты (даже если они глуховаты) влюбляются, и Нина не сумела скрыть симпатии к своему начальнику. Она подсовывала ему свои стихи, терялась, когда он входил в комнату, и слухи о том дошли до парткома, до особого отдела. Что могла сказать Тина? Ее сковал страх.
В мае ее снова вызвали в особый отдел.
– Вам известно о том, что ваша комсомолка Каленова имеет связь с чехом Мойжишком?
Валентина оторопела.
– Почему вы молчите? – Маленький человек с длинным лицом нервничал. – В вашей комсомольской организации состоит на учете Каленова? Она встречается с Миланом Мойжишком?
– Да, они дружны.
– Дружны! А не думаете вы, что за этим может скрываться и кое-что другое? Секретные материалы, например… Вы давали подписку о неразглашении?.. – Она смотрела на его нос, он казался похожим на огурец, и больше в голове ее не было ничего! – Что вы скажете о Каленовой?
– Галя хорошая комсомолка, активная, выступает в самодеятельности, мы вместе с ней делаем карту Волго-Донского канала… – лепетала Тина, не понимая, чего от нее хочет этот человек.
– Товарищ Левашова, я вам сказал, предупредил вас, а выводы делайте сами. Повлияйте на нее… До свидания. Разговор наш не должен быть никому известен. Вы поняли меня? Вы же подали заявление в партию!
– Подала, – тупо откликнулась она.
– Идите.
Несколько дней она жила под впечатлением того разговора.
Как нарочно, на другой день Галя позвала ее:
– Останься, мне очень нужно…
Они удалились в «исповедальню» – за шкаф, где поверялись девичьи секреты.
– Валька, милая, я погибаю! – зашептала Галя. – Я без памяти люблю Милана!
Тина обняла ее:
– Почему ты плачешь?
– А то, что грех на мне, да еще какой! – чуть не вскрикнула Галя.
– Гре-ех? Что ты, какие у тебя могут быть грехи?
– Еще какие! Ведь грешная я!.. Вот ты-то – серьезная, умная, с парнями не имеешь дела, а я… У нас в техникуме девчонки знаешь какие были? Бедовые, но хи-итрые. Людка, бывало, наденет две-три пары трусов, когда на свидание идет, и он ничего с ней не сделает. А я… Тип у нас был, опытный ловелас… Уговаривал: у тебя, мол, фигура что надо, а состаришься – и нечего вспомнить, дай я тебя сфотографирую… Сперва снимал, а потом… Валька, не девушка я, понимаешь! – Она взглянула на подругу. – Ты меня презираешь, да?
– Что ты, что ты!
– А теперь вот Милан, лапочка, я так его люблю!.. Как же скажу ему? Или не говорить? Я кручусь перед ним так и этак, выделываю пируэты, но не приближаюсь. – Она ухватилась за новую спасительную мысль: – А может, все рассказать? Может, они за границей там по-другому смотрят?
– Ну, не знаю, по-моему, так же, как мы. Только, я думаю, лучше ничего ему не говорить, – неуверенно отвечала подруга, вспоминая особиста с противным носом. У нее было такое чувство, точно она кого-то предает. – Ведь вы поженитесь?
– Милан уже писал докладную командиру, но… не разрешают. Не знаю, ихние или наши.
«Должно быть, наши», – подумала Валя. И принялась уверять:
– Это с иностранцами браки запрещены, но Милан же из страны народной демократии! Значит, разрешат.
– Ты думаешь?
– Уверена!
В Гале была легкая беспечность. Ее глаза мгновенно наполнялись слезами и так же быстро высыхали, слезы не оставляли следа. Взглянула на часы и вскочила:
– Мне же пора на свидание с Миланчиком! Пока!
Галка убежала, а Валентина сидела и не могла двинуться с места. Что за очаровательная пара Милан и Галя! У него на губах всегда улыбка, у нее – оживление, искристость. Они порхают, словно веселые попугайчики в клетке… У Валентины такого и в помине нет. Она словно чем-то придавлена, как бы подморожена. Что же так давит? Любимая и властная мамочка, сверхисполнительный отец, чувство долга… Сгоряча поданное заявление в партию, а теперь – этот «особый отдел». И, конечно, какая-то чехарда в отношениях с Сашей.
А в это время Галя уже встретила Милана, потащила в дальний угол садика, и щебетала, щебетала. Однако Милан на этот раз был неулыбчив и рассказал что-то ужасное.
На похороны Сталина прибыли все секретари компартий стран народной демократии, и тут вдруг заболел Клемент Готвальд, президент Чехословакии и лидер чехословацкой компартии.
В глубине сада Милан открыл портфель, вытащил газету:
– Послушай, Галушка, что пишет один журналист, чех, я знал его. Какая патетика, сколько слов, но что за ними скрывается? И отчего ни слова о болезни товарища Готвальда? Слушай: «Мы живем в великую эпоху, в эпоху Сталина… На всем, о чем мы мечтаем, за что боремся, лежит печать его гения, его воли и мужества. Сталин был отцом всех людей труда… Но вот его не стало, опустилась ночь. И все же скоро взойдет солнце, ночь скорби сменится новым днем… На смену ночи капитализма придет светлый день коммунизма. И там вечно будет жить и улыбаться нам великий Сталин».
Галя подхватила последние слова – чуть не засмеялась:
– Улыбаться… будет… из гроба, да? Вот это да!
– Перестань! Я тебе говорю о болезни Готвальда, а ты…
Но в нее точно вселился бесенок.
– Ай-ай-ай! Заболел наш миленький Готвальд! Гриппом, да? – Она старалась отвлечь его от мрачных мыслей и пустила в ход и взгляд исподлобья, и улыбочки, и кудрявую головку. К тому же ее вдруг осенило: – А что, если… Миланчик пойдет в кремлевскую больницу, навестит дорогого Готвальда и… скажет, что есть два человечка, бедных, несчастных, которые любят друг друга, но им не дают пожениться?
Милан затолкал газету в портфель:
– Тебе все шутки… А вдруг с ним случится то же, что со Сталиным?
– Что ты! Так не бывает!
– А если?.. Ну все, мне пора, в восемнадцать ноль-ноль быть у командира.
…Ах, как проклинала себя Галя за то легкомысленное поведение! Если бы знать!.. Они расставались на час, на день, а получилось…
В тот же день стало известно, что через два дня после возвращения из Москвы с похорон Сталина Готвальд… скончался – и, кажется, все слушатели-чехи исчезли из академии.
Как она кусала локти, как жадно всматривалась в газеты, которые раньше никогда не читала! Даже ходила смотреть окна ТАСС, фотографии. Вот Вроцлавская площадь, тысячи людей… Вот крупный план: нет ли тут Милана? «Господи, подай весточку, позвони, приезжай!» Неужели это навсегда? Она мучилась своими «грехами», думала о пустяках, это казалось самым важным, а тут такие дела – он больше не вернется! Кто знает, что там происходит?
В июне Галю послали в колхоз, а там не было даже газет… Она теперь не засыпала без слез, казалось, на всем белом свете осталась одна.
Родителей у Гали не было. Ее отец был родом из Западной Белоруссии, которая до 1939 года входила в состав Польши. В 1939 году часть Польши отошла к СССР, и в том числе деревня, где жили братья Андрей и Василий. Андрей как раз женился на Галиной матери, они уехали, а дядя Василий остался в Польше. Сестра Галиной матери, у которой они стали жить, прежде была балериной, любила романтические истории, пережила несколько потрясающих романов… и не теряла веселости, – Галя унаследовала от нее оптимизм жаворонка.
Скоро Галин отец вступил в партию, устроился на завод и в письмах брату расхваливал новую родину. Василий решил на нее поглядеть, приехал в гости. Только потом, после его отъезда, отца арестовали, и жена его (что самое обидное) кричала: «У нас напрасно никого не сажают! Значит, ты виноват!». Но спустя месяц увели и ее…
Ничего этого не знала Валентина, но обо всем этом было известно в особом отделе. Однажды она подняла телефонную трубку и вновь услышала:
– Товарищ Левашова, вас вызывают в особый отдел.
Там ей и поведали про Галину биографию, добавив, что дядя Гали – пособник капитализма.
– Вы поняли? Так что ждем, ждем, товарищ Левашова.
– Но при чем тут Каленова? Она работает хорошо, учится, стенгазету делает, вообще хорошая комсомолка! – Валя защищалась, но чувствовала себя зверьком, загнанным в угол. Наконец (ей показалось это очень разумным) объяснила: что может быть общего у Гали и Милана, если он давно уехал к себе на родину!..
– Вернется, – мрачно опустив «сизый огурец», заметил особист. – Идите.
Кому скажешь? Валя постучалась этажом выше и все выложила Саше. Лицо его посуровело, так же как в прошлом году после возвращения со сборов где-то в далеких местах. Саша объяснил коротко:
– В следующий раз, если от тебя что-нибудь потребуют, – откажись. Мол, я не умею ничего скрывать, по лицу все можно прочитать. И поплакать можешь.
Говорил он ласково, поглаживал по плечу, однако… На другой день – опять обида.
Глава третья
Последствия
О пользе разлук
Возвращаясь домой, миновав прежде красивую, но теперь облупленную церковь Петра и Павла, Валя залюбовалась домом напротив. Узкие окна, вертикальные рельефы, балкончики, по обыкновению взглянула на окна, где жил Саша, – и чуть не налетела на него самого.
Увидела всегдашнюю его улыбку, то ли виноватую, то ли застенчивую, легкую лукавинку, которая сводила ее с ума, – и в ту же секунду услыхала звонкий женский голос:
– Сашка, Алек! Я ищу тебя, весь дом обошла.
Саше ничего не оставалось, как представить девушку Валентине:
– Алла, моя знакомая.
Девушка в синем костюмчике.
– Как хорошо, что ты пришел, я уж боялась, что не застану тебя, – тараторила девушка. Обернулась к Вале: – Мы с Сашей весь день и всю ночь провели вместе… На похоронах Сталина. Он спас меня, а Сталин, можно сказать, породнил.
– Спасибо, меня ждут дома, – сухо ответила Валентина.
Ничего себе, даже на похоронах ухитрился с кем-то познакомиться! Нет, нет и нет! Надо перестать думать о нем! Виктор, только Виктор может ее спасти.
Дома, будто ответствуя ее мыслям, в прихожей к ногам упало письмо из Калинина. Она с жадностью стала читать. Виктор звал ее на Кавказ, по туристской путевке – товарищ, который должен был с ним ехать, угодил в аварию, путевка пропадает. «Поедем! Представляешь? Осетия, Пушкин, горы, Лермонтов!..»
Тина рассеянно прошлась по комнате, открыла пианино и долго совершенно механически что-то играла. Потом поднялась и сказала: еду! Вспомнила о Саше, его девице, особисте и решила: убежит от всех! Включила радио – раздался романс «Не пой, красавица, при мне…» – хм, это тоже знак!.. Надо только уговорить маму, и…
Было жарко. Мать задумчиво помахивала веером.
Вероника Георгиевна выслушала Тину, и на лице ее мелькнула презрительная гримаса:
– Туристы… Лагерь, ночлеги, поход… Все условия для того, чтобы… Что? Он – порядочный человек? Хм? Негодяй, болтун!.. Если ты решила – ты же тихая упрямица! – то хотя бы учти: в отношениях между мужчиной и женщиной все зависит от женщины.
– Ты так говоришь со мной, мама, словно мне пятнадцать лет… И потом, мне нравится совсем другой человек.
– Какой еще человек? – снисходительно спросила мадам, отложила веер и удалилась, оставляя за собой аромат «Красной Москвы».
«Ей даже нет дела до этого человека!» – возмутилась Тина и окончательно решила: в горы, с Виктором! Слышала, что Сашин курс опять отправляют на военные сборы, так что… Почему бы не испытать себя? Когда еще она туда попадет? А что касается маминых увещеваний насчет мужской порядочности, то ведь она сама говорила: все зависит от женщины, а Валино сердце спокойно, даже прохладно к Виктору, и значит – она все решает…
Саша встретил ее перед отъездом и спросил:
– Не признаетесь ли, мадемуазель, в каком направлении держите путь?
– Признáюсь: по Военно-Грузинской дороге, Орджоникидзе – Мцхета – Тбилиси.
– И что, уже через два дня?
– Через три.
Он отвел взгляд в сторону, сощурился, словно что-то подсчитывая, и небрежно заметил:
– А мы уезжаем ранним утром, завтра. Так что – ауфвидерзеен?
Она готова была броситься ему на шею, но только сдвинула темные брови:
– Счастливого пути!
– У нас путь будет походный, а вот у вас со «всесоюзным старостой» – наверное, счастливый.
Уже готово спортивное снаряжение! Сатиновые черные шаровары, мужская футболка (женских маек тогда не было), тапочки, рюкзак из защитной ткани. Шаровары Тина положила в рюкзак, надела юбку из тяжелого трикотажа, кофточку-японку и чулки в резинку на неудобном поясе.
Водрузив на голову войлочную шляпу, вышла из дома и отправилась к Каланчёвке, где ее ждал Виктор. Благополучно добрались до Дзауджикау, то есть Орджоникидзе. Но там узнали, что Терек вышел из берегов, в горах обвалы и Военно-Грузинская дорога перекрыта. Местный чернявый инструктор объявил:
– Автобус ехать нельзя. Кто хочет – на поезде через Баку, кто не боится – со мной пешком через перевал, я буду вести. Это сложно, альпинизм.
Смельчаков набралось человек десять. Двинулись к ущелью Терека под мелким дождиком, в сторону Ларса. Ларс встретил хмурыми облаками, низкими и грязными, сыростью ущелья и… незабываемым ночлегом.
Пустое, растерзанное бурей селение, холодная школа, дощатый пол, покрытый жалкими вигоневыми одеяльцами. В голове у Тины – опасения, навязанные мамой, Саша рядом с Аллой. Тина вытянулась на жестком полу, но, несмотря на усталость, сна – ни в одном глазу.
С левой стороны на полу лег Виктор. Не прошло и нескольких минут, как она почувствовала: его рука поползла к ней и коснулась ноги. Она резко отодвинулась. Однако «змеиное» движение не прекратилось. Что же это? Кошмар! Что было силы стукнула по руке – и он замер. Более того: через минуту раздалось сладкое сопенье, он спал!..
А она слушала, как гудит за стенами небо, как ходят тучи, натыкаясь на горы, как шумит Терек. Тащились минуты, часы, но сна не было… Вдруг что-то засвербело в ногах, еще, еще… Ой! Да это клопы, десятки, сотни клопов! Изголодавшиеся, озверевшие чудовища, шакалы! – они не дали ей уснуть до самого утра.
Поднялась раздосадованная, хмурая. Другие тоже жаловались на клопов, а Виктор был бодр и весел, не замечал сердитого Валиного лица, словно и не было ночной атаки. На вопросы ответил: «Я давно обрел иммунитет к этим тварям». – «Где это ты его обрел?» – смеясь, спросила крепко сбитая дивчина по имени Оксана. – «Да так, пришлось… – и запел: – Далеко-далеко, там, где юность моя…»
Оксана засмеялась:
– Где это она, твоя юность, старичок? Вроде сам еще молодой, – и тряхнула распущенными белыми волосами. – Или ты уже хорошо пожил?
Он не ответил, но предложил часть поклажи из ее рюкзака переложить к себе. Его рюкзак, Валин, да еще и вещи Оксаны? В него вселилась какая-то дикая, подобная этой природе, энергия. Он стал уже первым помощником инструктора. Когда переправлялись через Бешеную Балку (в точности оправдала она свое название!), держась за веревку и ступая по канату, всех поддерживал. Кругом высились острые, как кинжалы, горные вершины, голые хребты, похожие на черные сухари. Чем выше – тем красивее и просторнее виды и круче подъем. На альпийские луга Тина поднималась уже с трудом. Остаток пути на вершину преодолевала, держась за карликовые березки, цепляясь за кусты, карабкаясь на четвереньках. Миновали скалу «Пронеси, Господи» – и перед ними предстал нависший над обрывом замок Тамары. Немилосердно жгло солнце, хотелось пить. Валя по неопытности облизывала губы, и к концу дня они так распухли, что образовался волдырь-ожог.
Виктор подошел к ней, отвел с мокрого лба выбившиеся волосы, всмотрелся в ее губы и так, будто не было того ночного натиска и ее отпора, заметил:
– Эх, тебя и поцеловать-то теперь нельзя.
Она сердито замотала головой и окончательно скисла. А он вдруг взбежал на край горного отрога, встал в позу, протянул руку и запел: «На воздушном океане без руля и без ветрил тихо плавают в тумане…» Умноженный эхом голос звучал так торжественно, что ребята зааплодировали. А в глубине Валиного существа вновь шевельнулся, казалось, забытый червячок собственного ничтожества. Такие горы – и какая нескладная она! Эти сбитые коленки, распухшие губы. Господи, зачем понесло ее сюда! То ли дело – Оксана, со всеми кокетничает, шутит, а она… Бука бестолковая…
Спуск показался тяжелее подъема: из-под ног идущих позади сыпались камни, и надо было через них перескакивать.
Коленки дрожали, она обливалась потом и никак не могла унять дрожь в ногах. А спутник ее на том крутом спуске пустился философствовать: мол, детство и юность человека – это как подъем в гору, а зрелость, старость – спуск, и второе труднее первого.
Добрались до селения Пасанаури, у слияния Черной и Белой Арагвы. Им грезился теплый душ, но… в кранах вообще не было никакой воды. И Валя с Оксаной отправились к Арагве мыться. Результатом мытья в ледяной воде у Тины стала лихорадка, на верхней губе – волдырь.
Ребята беззлобно, дружески смеялись над ней, и ей стало лучше, она перестала конфузиться нет-нет и вспоминала Пушкина (собираясь в поход, постаралась напитаться поэзией). В Пасанаури декламировала, смешно прикрывая губы:
Туда б, в заоблачную келью,Туда б, сказав прости ущелью,Подняться к вольной вышине!В соседство с Богом скрыться мне…Про себя повторяла:На холмах Грузии лежит ночная мгла;Шумит Арагва предо мною.Мне грустно и легко; печаль моя светла;Печаль моя полна тобою,Тобой, одной тобой…– Кем это полна твоя душа, Левашова? Уж не Райнером ли?
– Нет! – крикнула она, и опять все засмеялись.
Вообще в Грузии было и страшно, и весело.
В столовой на обед подавали наперченное харчо, которое она не могла есть, так что оставалась голодной. Оксана потешалась: «Как же ты будешь целоваться со своим Витюшей?».
– Зато мы помоемся в Мцхете! Бывшая столица Грузии – уж там-то должна быть вода, – мечтали туристы. Но в Мцхете сказали: «Душ есть, кран есть, мыло есть, а вода – только горячий». Туристы дружно захохотали.
Вечером на турбазе объявили танцы. «Пойдем, Тинка-льдинка?» – спросил Виктор. «В таком виде? Ну нет…» Оксана с радостью подхватила спутника.
Только когда все ушли, Тина поняла, на что себя обрекла. Большая комната на первом этаже. Света нет – с электричеством в Грузии так же, как с водой. Стемнело. А духота – как в бане. Пришлось открыть дверь, чтобы хоть оттуда шел воздух, – в проеме повисла тьма, настоящая египетская тьма. И тут стало что-то двигаться, шуршать, звенеть, неведомые звуки окружили ее плотным кольцом.
Она всматривалась в темноту, но ничего не видела. Впрочем, на небе, кажется, прояснилось, всплыла луна, подул ветерок… Как страшно кружатся тени, как бегут облака!
Со стороны танцплощадки доносились звуки танго, фокстрота – ах, лучше бы она пошла туда! Но вот стихло – послышалось пение, и какое! Несколько мужских голосов разного тембра звучали слаженно, мужественно, что-то в них было сходное с этими горами. Гортанная многоголосая мелодия захватила ее…
Пение стихло, и сразу стало слышно какое-то движение под кроватью. Только этого не хватало! Сжавшись в комок, Тина натянула на голову простыню. Внизу что-то рычало, и ее сковал ужас. Но тут же нечто мягкое ткнулось ей в руку. Собака! Какое счастье! Злополучная путешественница принялась лихорадочно гладить псину – и постепенно успокаиваться…
А издалека неслись и неслись звуки танго, фокстрота, лезгинки. Звенели цикады, свиристели запоздалые птицы. Собака согревала, и Тину уже охватывал сон, когда воздух прорезал женский визг. И сразу – множество лающих мужских голосов! Ссора? Нападение? Скоро все стихло: спорщики разбежались? Снова мужское пение – гул гор, камнепад… Луна округлила свои бока, стала как дыня, подуло, и затрепетали тени кипарисов…
Проснувшись поутру, Тина увидела рядом лежащих туристок. Постель Оксаны была нетронута. И услыхала рассказ о том, что было ночью. Оксана танцевала с Виктором, потом с одним, другим грузином, третьим. Она не знала местного обычая: если танцевала с одним, то с другим – ни-ни. Вот тут-то самый горячий грузин и выхватил кинжал: не смей! Виктору удалось вытащить ее из круга, и они вдвоем скрылись в темноте.
Оксана с самого начала заглядывалась на ее спутника, похоже, у них наметился романчик. Уж не ревнует ли Тина? Да нет, просто волнуется за них.
Утром туристов возле столовой поджидали грузины. Они стояли в сторонке и молча наблюдали. Когда выходила Тина, один увязался за ней. При этом поигрывал ножом: