Ушедшие в никуда

Офа оставалась неподвижной, лишь еле уловимое движение головы в сторону Фирангиз давало понять, что она слышит ее.

Невзирая на превратности судьбы, дни, не задерживаясь, мелькали быстрой чередой. Осень напоминала о себе холодным дыханием все чаще запаздывающих рассветов, туманами и участившимися ветрами.

Вечерело. Изложина, ставшая домом для трех человеческих душ, потерявших и кров, и кормильцев, погрузилась в сумерки состарившегося дня. Офа молча поднялась с колен и, ничего не говоря Фирангиз, направилась в сторону моря. Та уже успела привыкнуть к странностям подруги, ее внезапным исчезновениям и появлениям, поэтому не пыталась окликнуть, лишь проводила взглядом. Некогда было ей постоянно удерживать Офу около себя. Весь неприхотливый, но суровый быт держался теперь на Фирангиз. За время их пребывания здесь она соорудила из веток что-то вроде навеса, устелила пол получившегося жилища сухой травой. Она каждый день уходила к небольшому ручью, на счастье протекавшему поблизости, а потом шла в город на поиски еды, чтобы хоть чем-то накормить ребенка. Так жили они уже не одну неделю.

Офа, миновав городские стены, спустилась к берегу. Южный вечер все больше сгущал осенние сумерки. Маленькая фигурка женщины почти растворилась в темноте, и лишь шуршание прибрежной гальки под ногами выдавало ее присутствие.

Она дошла до небольшой бухты. Здесь море было всегда спокойней, чем в других местах. Бухта была расположена так, что с моря с трудом можно было различить, что происходило внутри. Офа сделала еще несколько шагов. Вдоль берега длинными рядами лежали рыбачьи лодки. Их было много. На темной глади воды, словно отдыхающие в степи верблюды, торговые суда лишь намеком обозначили свои неясные силуэты. Офа знала, что вся эта армада с рассветом двинется на острова, на ненавистных русов, принесших ее народу так много горя. Все эти дни жители Шабрана собирали здесь в небольшом гроте бухты все, что готовилось стать оружием против врага – ножи, булыжники, заостренные пики. Офа тоже принимала участие в этих сборах. Она, ничего не говоря Фирангиз, каждый день приходила сюда и собирала камни. На разграбленных развалинах своего жилища она нашла чудом уцелевшую одежду погибшего мужа, принесла ее на берег и спрятала под большим камнем. Завтра перед рассветом, чтобы быть не узнанной, она острижет волосы, переоденется, и вместе с другими мужчинами ступит на ждущее своего боевого часа купеческое судно. Она отомстит русам за кровь, насилие и вероломство. Ночь Офа проведет здесь, чтоб наутро не опоздать, не явить себя вдруг в женском обличии, а смешаться с общей массой наспех созванных воителей и идти на незваного врага.

До Итиля оставалось менее одного фарсаха пути, и к вечеру путники намеревались добраться до дома. Мерное поскрипывание колес дорожной кибитки погрузило Юнуса в глубокие раздумья. Лето выдалось засушливым. Впрочем, не только оно. Уже несколько лет подряд Хазарскую степь мучила засуха. Урожай уродился скудный, поэтому не стоило и рассчитывать на большую выручку от него. Впереди их ждала зима. Из года в год они едва сводили концы с концами. Оставалось лишь надеяться на продажу лавашей.

Сестры притихли где-то в глубине кибитки. Юнус правил запряженными верблюдами. Уставшим путникам давно хотелось сменить подпрыгивающее на каждой кочке временное обиталище на уютный войлок домашней юрты. Путь тянулся утомительно-монотонным полотном, сотканным из многочисленных пашен, пастбищ, небольших поселений…

Юнусу нравилось это незатейливое великолепие степи, когда на много фарсахов окрест, вплоть до самого окоема, взор утопал в широте простора, увитого серебристыми лентами речушек не широких, но глубоких, каких бесчисленное множество в дельте Итили.

Слева от путников серебристой лентой заискрилась протока. Ее утонченная линия изгиба обезображивалась аневризмой широкой заводи. Внимание кочевников привлекло необычное сооружение. Одиноким отшельником стояло оно посреди запруды, возвышаясь полузатопленным куполом над водной гладью. Это творение рук человеческих напоминало каждому проходящему и проезжающему о бренности и иллюзорности сущего мира.

Заунывно постанывал ветер, теряясь в зарослях рогоза, словно шептался с душами ушедших. Одиноко прокричала цапля. Ветер подхватил ее нестройное соло и развеял по степи.

Сердце юноши сжалось от непонятной тревоги. Юнус окликнул сестер, прервав их безмятежную дремоту. Спешились. От долгого переезда земля под ногами казалась мягкой. Привыкшие к затененности кибитки сестры щурились от яркого солнца. Увидев впереди глубокую запруду с выступающим из воды культовым сводом, они тревожно переглянулись. Строение, что стояло на пути возвращающихся домой путников, всем своим видом, знакомым каждому хазару, говорило о том, что здесь упокоились останки кагана. По тому, что берега запруды едва поросли травой, обнажая суглинистую землю, по тому, как бросались в глаза яркие цвета сочных, еще не выцветших на солнце красок погребального свода, путники поняли – могила свежая.

По спине Юнуса, проникая в душу, пробежал холодок. Юноша вздрогнул. Заметив волнение брата, сестры прижались к нему, словно искали у старшего защиты от вечных человеческих страхов перед запредельностью безвременья.

К могиле приближались пешком. Путники поравнялись с погребением. Как того предписывал ритуал, они совершили перед новым обиталищем кагана поклонение. Помолчали в великом почтении к праху солнцеподобного.

Ветер трепал одежды. Юнус стоял в полном оцепенении. Смутные догадки то перерастали в ясную уверенность, то, разбиваясь о твердые камни неведения, рассыпались в сознании упрямым неверием в то, что покойный – каган Истани – их отец. Стояли долго. Юнус не ведал, что чувствовали сестры, в почтении преклоняясь перед солнцеликим. Они не знали его, почти не знали. И теплота его сердца не проникла в их сердца и не срослась там с фибрами их душ. Он же, Юнус, помнил Истани, помнил его глаза и большие теплые руки. Сейчас, стоя перед его могилой, Юнус чувствовал нечто, чего не мог объяснить. Душа его, до краев наполненная любовью, вдруг ощутила необъяснимую непомерную тоску, смешанную со смятением от того, что кто-то, или что-то, будто вытягивал эту любовь, напрочь опустошая душу. Это ощущалось Юнусом так, словно кто-то манил, кто-то звал его. Испытавший такое знал, этот зов во все времена звался голосом крови.

Отдав почести усопшему кагану, они тронулись дальше. Долго не садились в свою дорожную кибитку, долго! Продолжали свой путь пешком до тех пор, пока могила кагана Истани не скрылась из вида. Так предписывали законы Хазарии…

Верблюды, томясь от долгого пути, монотонно ступали по выжженному ковру осенней хазарской степи, мерно покачивая упругими горбами. Шли то вдоль Итили, то напрямик, проторенной сильными верблюжьими ногами и кибиточными колесами дорогой.

Солнце, весь день сопровождавшее кочевников, теперь устало садилось за горизонт. Вдалеке нечеткими силуэтами завиднелись городские стены. Вот уж различим вознесшийся над крепостными стенами минарет. И почему он сейчас так бросился в глаза Юнусу? Вот и крепостные ворота, встречающие путников из степи, все зримее, все ближе. Их скрип, словно старческое ворчание, потревожил вечернюю тишину. Юнус и сестры после долгого кочевья снова в родном Итиле. Домой, быстрей домой, в родную юрту, мимо рынка, мимо городской бани, мимо синагоги! Наконец-то они дома!

Стремительно откинутый войлок впустил в жилище порцию свежего воздуха. Юрта встретила вернувшихся пугающим молчанием.

– Мама, Микаэль, – утонул в пустоте голос Юнуса.

«Наверное, Микаэль задержался на рынке, а может, зашел к Амине, – пронеслось в голове юноши. – А где же мама?» – пугающе екнуло сердце.

От этой непонятной пустоты, в которой не хватало живого человеческого присутствия, веяло холодом. В жилище, всегда таком теплом и уютном, не пахло ни свежеиспеченными лепешками, ни кумысом, а только пыльным войлоком и овечьей шерстью…

Микаэль вернулся домой вечером, когда солнце уже спустилось за окоем. Наконец-то после долгих дней одиночества дома ждали его три любящих сердца. Братья обнялись после долгой разлуки.

– Мама умерла… Еще весной… Вскоре после того, как вы уехали, – опередил Микаэль неизбежный вопрос Юнуса. – Она страдала недолго.

И сестры, и Юнус глядели на Микаэля сквозь внезапно проступившие слезы. В их немом укоре Микаэль безошибочно прочел сожаление о том, что они так долго находились в неведении.

– Вы были во многих фарсахах отсюда, – тихо промолвил он, – не было возможности сообщить вам… Для вас она жила дольше, – тяжело вздохнул юноша.

В этот вечер братья засиделись допоздна. Микаэль поведал, как он провел одинокое для него лето без матери. Как тяжело отозвалась в его сердце весть о внезапной кончине их отца – кагана Истани, и что Юнус не ошибся в своих тревогах, когда стоял коленопреклоненным перед свежей усыпальницей солнцеподобного. Помолчали, наполняя пространство грустными думами. Затем опять завели долгие разговоры обо всем. Юнус рассказывал, как прожили они долгие месяцы кочевья, как трудно дался им даже этот скудный урожай, поделился мыслями, что хочет отправиться с торговым караваном в чужедальние страны. Может, удастся ему сделать семью немного богаче? Микаэль, слушая, то одобрял брата, то сомневался, стоит ли тому уезжать из Хазарии, получится ли у него собрать необходимые для торга дигремы.

– Я постараюсь найти выход, – с жаром выдохнул Юнус, – мне помогут.

– Кто? – не удержался Микаэль от скептических ноток в голосе.

Тогда Юнус рассказал ему о случайных ночных постояльцах, застигнутых суховеем в степи.

– Я хочу стать торговым человеком, Микаэль, – Юнус пристально посмотрел брату в глаза, – я хочу увидеть другие страны, большие города. Говорят, там люди живут в каменных дворцах, как наш малик-хазар. Я хочу привозить диковинные товары и сделать нашу семью богаче. – Юнус обжигал брата словами.

И все-таки ночь, невольная свидетельница жаркой беседы братьев, встретившихся после долгой разлуки, распростерла над ними свое покрывало грез, отяжеляя веки, притупляя мысли. Но можно ли было назвать сном то состояние, в котором прибывали братья, находясь под впечатлением недавней встречи?

На Микаэля нахлынули воспоминания. Он то забывался, и перед ним представала мать, молодая, веселая, то вздрагивал вдруг, слыша, словно отец окликал его по имени. Он открывал глаза и встречал лишь вязкую темноту ночного жилища. Все же он был рад возвращению с кочевья брата и сестер.

Юнус провел всю ночь не смыкая глаз, глядя в войлочный потолок. То слезы застилали ему глаза от невосполнимой потери матери, то вспоминал он ночных постояльцев с кочевья. Он надеялся, что найдет их в городе и уговорит взять его с собой в другие страны…

Наутро Юнус, дружески хлопнув по плечу брата, что укладывал в тележку лаваши для продажи, отправился на рынок, разузнать, по какой цене уйдет выращенный им урожай.

Смешавшись с базарной утренней суетой и толкотней, Юнус, проходя меж рядов многочисленных торговых лавок, неторопливо рассматривал пестроцветье товаров, вслушивался в многоязыкость речи. На базарных пристанях Итили вели погрузку торговые суда. Муравьиными дорожками тянулись к ним вереницы грузчиков. Грузили хазарский скот, рыбий клей, кожу, рыбу, чтоб наутро отправиться в Константинополь, Александрию. Через хазарские базары из Руси в Волжскую Булгарию провозили меха – булгарских соболей, русских куниц, буртасскую лисицу.

Рядом бойко вели торговлю бледнотелые, светловолосые купцы. По всему было видно: с северных стран пожаловали они в Хазарию. Наперебой хвалили кто воск и мед, кто янтарь, кто клинки мечей.

Юнус знал: недолго задержатся эти товары в Хазарии, за многие дигремы уйдут они на рынки Персии, Хорасана, Византии, а то и вовсе в обмен на них поступят из Багдада, Джурджании, Бухары шелковые ткани, серебряная монета и рабы.

Юнус, проходя мимо разноцветья торговых рядов, рассматривал товары, приценивался и представлял себя на месте этих купцов, что так умело вели торг, так уверенно смотрели в будущее.

Чья-то тяжелая рука опустилась на плечо Юнуса, внезапно прервав его грезы.

– Здравствуй, Юнус. Вот и свиделись.

Юноша обернулся. Перед ним стояли Муса и Исраил.

Юнус не верил своим глазам. Он не ожидал встретить своих кочевых знакомых так быстро. Он думал, что потратит на их поиски не один день. Само Провидение посылало ему этих людей! Они участливо расспросили Юнуса о том, когда вернулись они с кочевья, какой собрали урожай, не забыли спросить и про здоровье матери. Это особенно тронуло Юнуса. Он поведал им обо всем, что случилось, посетовал на скудость урожая и что ему, как старшему, стоит подумать о лучших заработках. Его знакомцы участливо вздыхали, словно сопереживали вместе с ним. Про себя они рассказали, что собираются совершить выгодный торг и на днях отправляются с караваном в Александрию. Сборы почти закончены. Дело осталось за малым – найти надежного проводника. Исраил вновь с увлечением рассказывал, как красива Александрия в вечерних лучах заката, какие богатые торговцы ведут торг на ее рынках. Муса, подхватив разговор, расхваливал рыбий клей, что повезут они на продажу. Такой знатный клей поможет им увеличить их доход вдвое, а значит, привезут они вдвое больше товаров.

Рассказывая о торговых делах, Исраил и Муса вели беседу так, будто Юнус и не стоял рядом. Словно забыв про него, торговцы собрались было уходить. А он, Юнус? Он опять останется один, и луч надежды, что так неожиданно ярко вспыхнул, вновь угаснет? Нет, он не может этого допустить!

– А как же я? – импульсивно воскликнул Юнус.

Торговцы с недоумением посмотрели на юношу, будто совсем не понимали его. А что, если они и вовсе не собирались понимать его, а то участливое общение всего лишь долг приличия? Но Юнус не мог потерять такой шанс. Быть может, он был единственным?

– Помните, я говорил вам, что хочу стать торговым человеком? Не уходите, постойте. Я прошу вас, возьмите меня с собой в Александрию!

– Юноша, – отечески назидательно промолвил Исраил, – мы рады взять тебя в Александрию, но какие товары ты возьмешь с собой на продажу?

Юнус, запинаясь на каждом слове, стал объяснять, что его товар – выращенное им на кочевье зерно. Торговцы лишь усмехнулись наивности его слов.

– Твоего урожая едва ли хватит на один базарный день. А что ты будешь делать дальше? – задумчиво прищурил глаза Муса, проницательно глядя в самую душу юноши.

Юнус сник. В один миг рушились все его надежды, так внезапно зародившиеся на кочевье. Неужели навсегда останется он бедным торговцем лавашей? Муса и Исраил многозначительно переглянулись.

– Не печалься, юноша, – видя, как расстроился Юнус, успокоил его Исраил. – Выход есть. Мы видим твое чистое сердце. Мы поможем тебе. Но… может случиться, и тебе придется пойти на некоторые уступки…

– Или нам понадобится твоя помощь, – довершил слова Исраила Муса.

Юнус не верил своим ушам. Его мечта осуществится! Он станет торговым человеком! Ради этого он готов был на любые условия.

Трое вышли из ворот рынка и направились вдоль улицы, минуя синагогу. Свернув в сторону городской бани, они прошли еще немного и оказались около мусульманской мечети. Миновали главные ворота, остановились у маленькой калитки, которую Юнус заметил не сразу.

Муса трижды ударил в деревянную колотушку. К калитке вышел человек. Пока Муса что-то тихо объяснял привратнику, Исраил и Юнус стояли чуть поодаль. Видимо, привратник удовлетворился объяснениями Мусы. Этого хватило, чтобы им разрешили пройти через мечетный двор к небольшой постройке. Здесь, как сказал Муса, жил муфтий. И опять Исраил с Юнусом остались стоять в стороне, а Муса скрылся за закрывшейся за ним дверью. То короткое время, что отделяло их друг от друга, показалось юноше нескончаемо долгим, но он полностью доверял своим новым знакомым, поэтому терпеливо ждал. Наконец, их пригласили войти. Хозяин жилища – мусульманин средних лет – встретил Юнуса весьма доброжелательно. Вместе с Мусой и Исраилом Юнус рассказал муфтию, что хочет стать торговцем, но его урожай настолько скуден, а доходы мизерны, что и нечего мечтать о том, чтобы идти с товаром торговать на заморские чужестранные рынки. Муфтий участливо качал головой. Пока Юнус ведал ему свою историю, он то вздыхал, то, потирая переносицу, смотрел сквозь Юнуса.

– Юноша, я могу тебе помочь, – сильно растягивая слова, словно они давались ему с трудом, произнес священнослужитель, – но при одном условии, и это условие обязательное. Мы часто помогаем нашим торговцам, когда у них возникают денежные затруднения. Мы поможем и тебе, но только если ты будешь нашим торговцем. – Слово «нашим» муфтий особо выделил. Юнус не понимал, что от него хотят, но он был согласен на все. – Мы помогаем лишь правоверным. Ты получишь необходимые деньги, если станешь правоверным… – Муфтий вновь сделал упор на последних словах, пристально глядя в глаза Юнусу.

Как только до сознания Юнуса дошел смысл так осторожно сказанного муфтием, его дыхание перехватило. Ему предлагают предать его веру? Или он что-то не понял? Это звучало так, словно речь шла о чем-то простом и незначительном.

– Решайся, Юнус, – шепнул ему Исраил, – караван уходит на днях.

Юнус обратил взор на Исраила, затем на Мусу, словно искал у них поддержки. Но те лишь улыбались ему. Он перевел взгляд на священнослужителя. В его невозмутимости сквозило еле уловимое желание удалиться от внезапных посетителей. Или это казалось Юнусу? А может, молчание Юнуса слишком затягивалось, что совсем не нравилось муфтию? Юнус понимал, чем дольше длилась пауза, тем слабее становился его единственный шанс получить такие нужные ему деньги.

– Я согласен… – едва выдавил из себя юноша.

Его новые друзья вздохнули с еле заметным облегчением, а муфтий довольно улыбнулся. Юнусу предложили некоторое время пожить в мечети, дабы обдумать столь серьезный шаг. Он и сам этого хотел. Хотя он еще не вполне понял, какой крутой поворот предстоял в его судьбе, еще полностью не осознал важности и ответственности своего поступка, но идти домой он все же не решался. Для его близких его отречение от иудейской веры во имя Аллаха, а точнее, во имя тех дигремов, из-за которых он шел на это, было предательством. И вряд ли сейчас поймет Микаэль, что это он делает ради них, чтобы сделать их чуть богаче. Наверное, самым лучшим для него сейчас было пожить в мечети.

Юнуса поселили в крошечной каморке – глиняной мазанке на заднем дворе мечети. Постелью ему служила старая кошма из верблюжьей шерсти, небрежно брошенная на земляной пол. За дни, проведенные в стенах мечети, он узнал некоторые обычаи и нравы мусульман. Он наблюдал, как исправно с самоотречением пять раз в день совершали они намаз, как платили закят[20] и щедро отдавали садака[21].

За эти дни он не виделся ни с Мусой, ни с Исраилом, зато дважды к нему в каморку приходил муфтий, и они беседовали о смысле бытия, о душе, о земных и неземных ценностях, о том, что истинно, а что ложно. Некоторые вещи казались Юнусу непостижимыми, и он подолгу размышлял ночами над узнанным, ворочаясь с боку на бок на старой кошме. Ночи походили одна на другую.

Проведя предыдущую ночь в раздумьях, сейчас Юнус погрузился в тяжелое, без снов и ощущений забытье, словно провалился в черную всепоглощающую бездну. Сколько времени находился он в ее железных объятиях, понять было трудно. «Юнус», – услышал он где-то над собой звонкий женский голос. Он донесся откуда-то из глубины сознания, словно вырвался из вязкости той стороны бытия. Юноша вздрогнул. «Мама…» Сна словно и не бывало. Темнота, смешанная со звенящей тишиной ночи, вдавливала в верблюжью кошму не отдохнувшее тело Юнуса. Кошма пахла кочевьем. Юнусу захотелось вдруг домой. Мама… Сердце сжалось в ледяной комок. Домой… Нет… Домой он придет позже, когда заработает свои первые дигремы. Он положит их перед сестрами, перед Микаэлем и все им объяснит. Они поймут его.

И снова Юнус погрузился в раздумья, и снова в его голове метались мысли о доме, об умерших родителях, он видел себя путешественником в дальних странах, торговцем, следующим с караваном торговыми путями.

Постепенно кромешная темнота ночи стала бледнеть, пропуская сквозь скудное под потолком отверстие в стене каморки брезжащий свет утренних сумерек.

До слуха донесся глухой звук шагов. Юнус сел.

– Как спалось? – разрезал тишину бодрый голос Мусы, возникшего в проходе каморки из молочной густоты раннего утра. Он, улыбаясь, смотрел на юношу. – Утро, Юнус, нас ждут большие дела! Ты не передумал?

– Нет, – твердо ответил Юнус, поднимаясь с кошмы. От ощущения скорых перемен сердце его беспокойно забилось.

Они вошли в просторное высокое помещение мечети, устланное по полу шерстяными коврами с ярким восточным орнаментом. По обеим сторонам помещения прижимались к стенам две деревянные лестницы. Их гладко отшлифованные ступени вели к верхнему ярусу мечети. Юнус несмело остановился у входа.

Как требовали законы ислама, Юнус снял обувь и вошел внутрь мечети.

Только теперь Юнус заметил в глубине помещения разговаривающего с муллой Исраила. Юноша ступил на мягкие теплые ковры. Шаги казались ватными. Исраил обернулся в их с Мусой сторону, улыбнулся им и жестом подозвал к себе.

К Юнусу подошел муфтий и положил ему на плечо ладонь, жестом повелевая опуститься на колени.

Он повиновался. Над его головой полилась нескончаемая вязь незнакомой ему молитвы. «Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи: Он – Аллах – един, Аллах, вечный; не родил, и не был рожден, и не был Ему равным ни один!» Слова омывали его ручьем новой, еще неведомой ему веры, словно стирали старые иудейские каноны, навсегда отрезая Юнуса от прежней жизни. Сейчас он не думал о доме, его даже не мучили угрызения совести. Его мысли витали в призрачном будущем. Он грезил дальними странами и туго набитой дигремами мошной.

По обе стороны от него стояли Муса и Исраил – покровители и устроители его нового земного пути. Юнусу хотелось взглянуть на них, увидеть их лица, ощутить их поддержку, но торжественность церемонии не позволяла ему сделать этого, и он, склонив голову, безропотно повиновался речению мусульманской молитвы, которая, окутывая его своей пеленой, увлекала в лоно Ислама. Крайняя плоть его была обрезана еще при рождении, и теперь лишь шахада[22], вознесенная к Небесам, испрашивала Создателя приобщить Юнуса к мусульманской вере.

Голос муфтия смолк. В мечети воцарилась тишина. Юнус поднял голову. Муса и Исраил смотрели на него, тепло улыбаясь.

– Аль-хамду лиллях[23]. Поздравляем тебя, Юнус, – хлопали они его по плечу, – теперь ты мусульманин. Достойно неси это звание!

Совершив обряд посвящения, муфтий удалялся. Юнус провожал его растерянным взглядом. Во время обряда, он думал лишь о том, какие товары он купит. Он уже представлял себя торговцем, идущим с караваном в Александрию… А сейчас муфтий удалялся!

– Ни о чем не беспокойся, – угадав растерянность юноши, успокоил его Муса.

Трое, выйдя из калитки мечети, свернули в сторону огородов, словно не желали окунаться в городское многолюдье. Там жил народ победнее, да и юрты были не так многоцветны и нарядны. Вышли за городские стены. По мере то как они шли, к Юнусу приходило осознание содеянного, но некоторые зачатки угрызения совести, не успев зародиться, тут же умирали, перед предвкушением заманчивых событий его новой жизни, тем более что Юнусу не нужно было ни о чем волноваться. Его новые друзья обещали сами закупить необходимый товар и крепких молодых верблюдов. Юнусу оставалось лишь полностью им довериться и ждать.

Море было спокойно. Солнце еще не встало, а лишь едва осветлило перед собой путь утреннего восхождения над горизонтом. Накинув на все бледную пепельную мантию легкого тумана, воздух дышал осенней утренней прохладой. В безветренной тишине, необычной для ширванской осени, слышны были лишь ритмичные всплески воды, потревоженной врезающимися в нее веслами кораблей.

Похожие на больших гусениц, окруженные множеством спешащих за ними рыбачьих лодок-водомерок, они неспешно ползли от прибрежных крепостных стен Шабрана к островам, где спокойно и безнаказанно расположились посягнувшие на их земли и жизни ненавистные русы.

Наспех собранные купеческие суда, рыбачьи лодки и примитивное оружие, составленное из ножей, самодельных пик и камней, – все, с чем вышли на битву с врагом жители Ширвана.

Офа, с небрежно остриженной головой, в мужском одеянии, напоминая скорее юнца, чем женщину, стояла на палубе купеческого судна и старалась рассмотреть едва означившиеся на горизонте острова. Она была не одинока в своих устремлениях. Десятки, сотни глаз искали взглядом абрисы островов.

Офа оглянулась. Позади нее на корме внушительным навалом высилась груда собранных камней. Офа сжала кулаки, стиснула зубы и снова устремила взгляд к островам.