Вилла загадок

– Это который связан с пьянкой? – удивился Перони. – Ты хочешь сказать, что все это результат пьяной оргии?

– Ты насмотрелся скверных фильмов, – скривилась она. – Культ Диониса – это больше, чем выпивка. Это был тайный языческий культ, запрещенный еще в дохристианскую эпоху из-за того, что там творилось. Хотя искоренить его было нелегко. В Греции и на Сицилии дионисийские ритуалы исполнялись еще несколько столетий назад. Может, и до сих пор исполняются, просто мы об этом не знаем.

Фальконе выразительно посмотрел на часы:

– Моя юрисдикция ограничивается Римом.

– Хорошо, хорошо! – согласилась она. – Рим так Рим.

Тереза Лупо открыла книгу на странице, отмеченной желтым стикером.

– Здесь есть несколько снимков, сделанных в Остии. Это тоже провинция, но примерно в то время, когда девушку засунули в торф, там находился римский портовый город, гораздо больше Помпей. Много богатых людей, много крупных вилл на окраине, включая вот эту... – Тереза указала ее расположение на карте, затем перевернула страницу. Они увидели серию фотографий старого, похожего на церковь строения, а также несколько снимков интерьера с настенными росписями. Одна сценка воспроизводила рисунок из книги. На других фотографиях был изображен фриз с танцующими и совокупляющимися фигурами, человеческими и мифическими. – В Помпеях такой настенной живописи гораздо больше. На них, как считает автор, изображена церемония инициации. Нельзя сказать, что в наши дни кто-нибудь хорошо в этом разбирается. Суть дела в том, что такие изображения были везде – и в Остии, и в Риме тоже. Возможно, где-то недалеко от центра находится некий крупный тайный объект – святая святых.

– То, что он называет Виллой загадок? – спросил Коста.

– Именно так, – кивнула она. – Вероятно, там и умерла эта бедная девочка. Я внимательно изучила грязь под ее ногтями. Она не из поймы. И вообще не из Остии. Откуда-то из центральной части Рима.

– Ты хочешь сказать, что это было нечто вроде храмов? – удивился Перони. – Тайных храмов?

– Не совсем. Что-то вроде негласных домов развлечений, которые можно использовать в нужное время.

Перони провел пальцем по снимкам.

– И там убивали людей?

– Не знаю, – пожала плечами Тереза. – Когда читаешь эту книгу, кажется, что автор знает, о чем говорит, но иногда он явно сочиняет. Он считает, что если инициация проходила как-то не так, наступали трагические последствия. С представителем бога требовалось исполнить некий таинственный акт – вероятно, сексуального характера. Все были пьяные в стельку, так что, думаю, они добивались от этих детей всего, что хотели. Но если посвященная вдруг отступала... – Конец фразы не нужно было договаривать.

– Она девственница? – спросил Перони.

– Я ведь уже говорила, что не стала делать полное вскрытие, поскольку не имела представления о дате. Теперь, когда мы ее знаем, я могу передать тело археологам из университета. Если они захотят, то узнают это. Судя по тому, что я видела, ничего определенного сказать нельзя. А тебе что, очень надо это знать?

– Может, и не надо, – согласился он. – Послушай, как я уже говорил, я не детектив, но мне кажется, что здесь нет каких-то серьезных доказательств. Может, все это простое совпадение. Кроме того – мне неприятно это говорить, но приходится, – датировка относится лишь к грязи у нее под ногтями, но не к ней самой.

– Да знаю, знаю! – отмахнулась она. – Подожди немного и убедишься, что у меня все же кое-что есть. Ты видишь, что у нее в руке?

Девушка держала в руке нечто вроде жезла или штандарта, примерно в метр длиной, прижимая к боку верхнюю его часть. Основание было круглым и шишковатым.

– Именно так описано в книге, причем это не просто предположение. Оно основывается на исторических источниках. Я взяла пробы. Эта штука сделана из нескольких связанных вместе пучков фенхеля. Сверху находится сосновая шишка, вставленная внутрь. Такая штука называется "тирс"[12]. Она постоянно использовалась в дионисийских ритуалах. Смотрите...

Она перелистала страницы и нашла изображение полуодетой женской фигуры, которая размахивала точно таким же предметом перед лицом получеловека-полусатира, смотревшего на нее с вожделением.

– Это использовалось для защиты. И очищения.

– Ты его тоже датировала? – спросил Фальконе.

– Радиоуглеродный метод стоит больших денег, – напомнила она. – Ты хочешь, чтобы я потратила их вот на это, а не на что-нибудь свеженькое, с улицы?

Фальконе кивнул.

– Я просто спросил. Ты проделала очень большую работу, доктор. Мои поздравления.

У него по-прежнему был не слишком заинтересованный вид.

– Осталось еще одно, – быстро сказала она, словно боялась, что теперь они покинут помещение.

– И что же это?

– Как вы помните, они нашли ее при помощи металлоискателя. Странно, правда? На теле нет ничего металлического. Ни ожерелья, ни колец, ни браслета.

Она ждала вопросов, но их не последовало. Тереза взяла рентгеновский снимок и положила его на живот трупа.

– Видите?

Это был снимок черепа. В нижней его трети виднелся небольшой светлый объект.

– Под языком лежит монета, – пояснила она. – Чтобы заплатить Харону, лодочнику, который перевозит мертвых через Стикс в Преисподнюю. Без этого туда не попасть. Здесь мне не нужна никакая книга. В детстве я очень любила мифологию.

К удивлению Косты, Фальконе внезапно оживился:

– Она у тебя? Я имею в виду монету.

– Пока нет. Я ждала вас.

– Тогда...

– У меня что, нет других дел?

Они прекрасно знали, что есть. Но еще они прекрасно знали, как она любит демонстрировать свою правоту.

Тереза посмотрела на лицо девушки, на ее полуоткрытый рот с безукоризненным рядом зубов. Затем перевела взгляд на снимок, гадая, с чего начать.

Взяв скальпель, Тереза Лупо одним точным движением надрезала левую щеку девушки на уровне нижней губы. Отложив скальпель, она взяла небольшие блестящие щипцы.

– Сейчас умеют датировать монеты. Если эта окажется в указанных мной пределах, надеюсь, что вы, синьоры, пригласите меня на ужин в ресторан по моему выбору.

– Договорились, – немедленно ответил Фальконе.

– Ура! – с притворной радостью воскликнула Тереза, потрясая в воздухе щипцами. – Ужин с полицейскими! Какое счастье! И о чем же мы будем говорить? О футболе? О сексе? Об экспериментальной философии?

Щипцы проникли внутрь разреза, и Тереза принялась ловко орудовать инструментом.

– Передай мне один из тех подносов, – кивнула она Косте. – Вам, ребята, это дорого обойдется.

Она осторожно вытащила щипцы из раны и поместила что-то на поднос. Затем налила на него немного жидкости и крошечной щеткой принялась осторожно очищать извлеченный предмет.

Это была небольшая блестящая монета, серебристая по краям и бронзовая в середине, хотя под воздействием торфа и то и другое окрасилось в бронзовый цвет. Такие монеты они уже где-то видели.

Тереза Лупо склонилась над большим увеличительным стеклом. Все четверо сгрудились вокруг, пытаясь рассмотреть монету. Тереза перевернула ее, затем еще раз – просто чтобы до конца убедиться в своей правоте.

Стоявший рядом Перони покачал головой.

– Мой сын собирал монеты, пока кто-то не сказал ему, что это не модно. Я помогал ему сортировать коллекцию. И как-то купил точно такую же монету, в прекрасном состоянии. Она была датирована тысяча девятьсот восемьдесят вторым годом, когда их только-только начали выпускать. Пятьсот лир. И знаете что? Это была первая в мире биметаллическая монета. Никто до тех пор не делал монет – серебряных по краям и бронзовых в середине. И еще одно. Если вы посмотрите на лицевую сторону, то над изображением Квиринале[13] увидите ее стоимость, написанную шрифтом Брайля[14]. В этом она тоже уникальна.

Его никто не слушал.

– Эй, ведь старый глупый полицейский делится с вами ценной информацией! – возмутился Перони. – Вы хоть делаете заметки или я говорю самому себе?

– Черт! – со злостью глядя на монету, прошептала Тереза Лупо. – Черт!

– Ты хочешь сказать, что тело пролежало в торфе не больше двадцати лет? – спросил Коста.

– И даже меньше, – ответил Фальконе.

Все повернулись в его сторону. Вернувшись к своему портфелю, инспектор достал оттуда папку и вынул из нее некую фотографию. На снимке была изображена улыбавшаяся в объектив девушка-подросток с длинными светлыми волосами до плеч.

Фальконе положил снимок на грудь трупа. Черты лица были идентичными.

– Так ты знал?! – воскликнула Тереза, не в силах сдержать удивление и гнев.

Перони тихо смеялся, плечи его вздрагивали, словно подключенные к какому-то механизму.

Наклонившись, Фальконе рассматривал что-то на левом плече девушки. Какую-то метку. Возможно, татуировку.

– Просто думал, с чего начать. Не забывай, доктор, – я ведь вернулся из отпуска только вчера. Мне едва хватило времени, чтобы выкопать из подвалов... – он помахал в воздухе папкой, – вот это.

– Так ты знал? – повторила она.

Он еще раз осмотрел метку. Коста последовал его примеру. Это была круглая татуировка размером с монету – безумное кричащее лицо с огромными губами и длинными, заплетенными в косички волосами.

– Должно быть, это маска из римской комедии имперского периода, – сказал Фальконе. – Дионис был еще и богом театра. Такие использовались для его культа. Ты все равно заслужила этот ужин, доктор. Я выполню обещание. Ты почти угадала – ошиблась всего на пару тысячелетий.

Тереза Лупо ткнула ему в грудь указательным пальцем:

– Ты знал? Тогда сам жри свой гребаный ужин.

– Как скажешь, – ответил он.

Все пристально смотрели на него. Фальконе не сводил глаз с татуировки. В его голове шел какой-то процесс, но он не склонен был пока говорить.

– Тебе нужно отменить пресс-конференцию, – заметил он.

– Еще бы! – пробормотала она. – Но как я объясню?..

– Извинись. Скажи, что у тебя болит голова. Что у нас нет людей из-за гриппа и прочего. Это ведь действительно так. – Он взял лежавшую на груди девушки фотографию и положил ее обратно в конверт.

Коста подумал, что Фальконе даже не сообщил им, как зовут жертву, и удивленно воскликнул:

– Синьор!

– Что такое, синьор Коста? – Взгляд Фальконе ничего не выражал. – Очень рад, что вы снова с нами.

– Что мы должны теперь сделать?

– Наверное, поймать парочку жуликов. Отправляйтесь в Кампо – там сейчас полно карманников.

– Я имею в виду – с этим.

Фальконе в последний раз взглянул на труп.

– Ах, с этим? Ничего не делайте. Бедная девочка шестнадцать лет пролежала в торфе, и день или два ничего тут не изменят.

Он обвел их взглядом.

– Я хочу, чтобы вы поняли. О том, что здесь находится, не должна знать ни одна живая душа. Никто и нигде. Если вы мне понадобитесь, я позвоню.

Они молча смотрели, как он уверенной походкой выходит из комнаты. Тереза Лупо перевела взгляд на тело, на ее бледном лице были написаны скорбь и разочарование.

– Я все сделала как положено! – простонала она. – Точно знала, что произошло. Я говорила с этими учеными. Господи...

– Ты же слышала его слова, – заметил Коста. – Ты и вправду хорошо поработала. Он не шутил.

Тереза провела пальцем по коричневой коже мертвой девушки. В сочувствии Ника Косты она не нуждалась. Разочарование прошло, сменившись чем-то новым, более интересным.

Лежащий на секционном столе труп больше не был историческим артефактом. Это была жертва убийства, которая требовала ее внимания.

Взглянув на зажатый в ее руке серебристый скальпель, Коста повернулся к Перони.

– В Кампо так в Кампо, – вздохнул он.

Напарник согласно кивнул.

– Мне кажется, здесь действительно нет никакой спешки, – произнес Перони, когда они сели в машину. – Просто хотелось бы, чтобы Лео сказал нам чуточку больше. Терпеть не могу пребывать в неизвестности.

Коста пожал плечами. Он знал Фальконе достаточно хорошо, чтобы не удивляться.

– Скажет, когда найдет нужным. С ним всегда так.

– Я знаю. В "нравах" с ним было бы одно мучение. Там всегда нужно ладить с людьми.

Перони давно следил, как Фальконе взбирается по служебной лестнице. Их отношения было трудно определить – этакая смесь дружеских чувств и взаимного недоверия. Ничего удивительного здесь не было. Этот способный, толковый полицейский мог вести себя очень жестко, если считал, что дело того стоит. Временами он бывал просто непреклонным. Собственная популярность его нисколько не беспокоила. Иногда Коста думал, что Фальконе сам провоцировал те антипатию и даже ненависть, которые он вызывал. Так легче было принимать жесткие решения.

Закурив сигарету, Перони выдохнул дым в окно.

– Ты еще не приглашал на свидание Барбару Мартелли?

"С чего вдруг он об этом вспомнил?" – удивился Коста, а вслух сказал:

– Пока что не нашел подходящего повода.

Выражение лица Перони говорило: "Ты что, шутишь?"

– Я пока не готов. Ясно?

– По крайней мере это честно. Когда ты последний раз был с женщиной? Не обижайся, что я спрашиваю. В "нравах" мы все время говорим о таких вещах.

– Думаю, у вас в "нравах" это время измеряется в часах, – не задумываясь ответил Коста и сразу же пожалел о своих словах.

Лицо Перони вытянулось – высказывание Косты явно его задело.

– Прости, Джанни. Я не хотел. Случайно вырвалось.

– Ну, по крайней мере теперь мы называем вещи своими именами. Надеюсь, это значит, что мы можем говорить друг другу все, что хотим.

– Я не...

– Все нормально, – прервал его Перони. – Не извиняйся. У тебя есть полное право говорить мне, когда я веду себя как идиот.

Перони был не таким простым, каким предпочитал казаться. Коста давно уже это понял. В глубине души он тоже хотел обсудить то, что случилось, хотя и старался делать вид, будто избегает этой темы.

– Почему ты так поступил, Джанни? Ведь у тебя была семья. Ну, когда ты пошел к проститутке.

– Ой, только не надо! Такие вещи случаются каждый день. Думаешь, одни холостяки время от времени возбуждаются?

– Нет. Просто насчет тебя я бы так не подумал.

Перони глубоко вздохнул.

– Помнишь, я как-то тебе говорил – у каждого есть эта червоточина.

– Но не каждый дает ей волю.

– Нет, – медленно покачал он своей большой уродливой головой. – Каждый – так или иначе, иногда даже не зная об этом. Почему я так поступил? На это есть очень простой ответ. Та девушка была чертовски красива. Стройная, молодая блондинка. И молодая. Ах да, я уже об этом сказал. Может, она заставила меня воскреснуть. Когда ты двадцать лет женат, забываешь, что это такое. Только не говори, что, дескать, и твоя жена тоже забывает. Значит, я вдвойне виноват.

Коста промолчал, боясь перейти черту и разрушить те хрупкие отношения, которые они сумели наладить за последние несколько недель.

Удивленный его молчанием, Перони нахмурился:

– А-а, я понял. Ты думаешь: "Да кем себя считает этот отвратительный ублюдок? Может, Казановой?"

– Ты и вправду не похож на великого любовника. Только и всего. Если ты не против, что я так говорю.

– Правда?

– Правда. – Коста понимал, о чем он думает. Но посмеет ли произнести это вслух?

– Ты хочешь назвать меня уродом? Время от времени такое случается, Ник. И должен тебе сказать, что мне это не нравится.

– Н-нет... – запнулся Коста. – Просто я думаю...

– О чем?

– Что, черт возьми, с тобой случилось?

Джанни Перони расхохотался.

– Ты меня убиваешь! Правда, правда. За все время, что я здесь работаю, ты первый прямо задал мне этот вопрос. Можешь в это поверить?

– Да, – неуверенно произнес Коста. – Я хочу сказать, что это очень личное. Люди боятся, что ты не так поймешь.

– Какое там личное! – отмахнулся Перони. – Вам, ребята, приходится каждый день видеть эту отвратительную рожу, когда вы приходите на работу. А я вынужден с этим жить. Это... – он ткнул в себя толстым пальцем, – факт, от которого никуда не скроешься.

Коста понял, что попал в точку.

– Ну и?..

Перони снова засмеялся и покачал головой:

– Невероятно! Строго между нами, ладно? Без передачи. Этого никто не знает. Многие ребята считают, что я получил это в схватке с бандитом или что-нибудь в этом роде. И гадают, как же теперь выглядит тот, другой. Меня это вполне устраивает.

Коста согласно кивнул.

– Со мной это сделал полицейский, – продолжил Перони. – Мне было двенадцать лет. Это был деревенский полицейский. А я был деревенским ублюдком – в буквальном смысле. Моя мамочка работала на одну супружескую пару, которая содержала бар, и время от времени залетала. Она всегда была немного наивной. Так что я двенадцать лет пробыл деревенским ублюдком и все эти годы терпел соответствующее отношение. На меня плевали. Меня били. Надо мной смеялись в школе. Но как-то раз один идиот-одноклассник, который и был моим главным мучителем, зашел чересчур далеко. Сказал что-то о моей мамочке. И я избил его до полусмерти. Первый раз в жизни. Хочешь правду? И единственный. Потом в этом не было нужды. Просто посмотрю на человека, и...

– Готов в это поверить, – согласился Коста.

– Вот и хорошо. К несчастью, гад, которого я избил, был сынком деревенского полицейского. И вот на сцену выступил Папа, и Папа был пьян. Одно к одному. Он поработал ремнем, но ему показалось этого мало. Так что он пошел и принес кастет, который носил, как ты понимаешь, исключительно ради самозащиты, и зажал его в кулаке. – Перони задумчиво смотрел на проезжавшие мимо машины. – Через два дня я очнулся в больнице, лицо как тыква, мама сидит рядом. Первое, что она сказала: "Никому ничего не говори, он деревенский полицейский". Второе, что она сказала: "Не смотрись пока в зеркало".

– Ты мог кому-нибудь пожаловаться, – заметил Коста.

– Ты ведь городской парень, правда? – испытующе посмотрел на него Перони.

– Думаю, да.

– Оно и видно. В любом случае недели через две я вышел из больницы и заметил, что все изменилось. Люди, увидев меня, опускали глаза. И знаешь, что хуже всего? Тогда я помогал своему дяде Фреддо продавать по воскресеньям поросят. И снова этим занялся. А что еще делать? Через какое-то время он пришел ко мне, весь в слезах, и отказал мне от места. Никто не хотел покупать еду у парня с таким лицом. Это было самое худшее. Когда я подрос, то хотел только выращивать этих поросят и продавать их по воскресеньям. Эти ребята... они все казались такими довольными. Но... – Он сложил руки на груди, откинулся на сиденье и посмотрел на Косту. – И тогда я стал полицейским. А что еще было делать? Хотел досадить тому старому ублюдку, который меня изуродовал. Но главная причина, если хочешь знать, была в другом – я стремился все уравновесить. На этой работе я никого и пальцем не тронул. И не трону, если на то не будет очень веской причины, а за двадцать с лишним лет я таковой пока не обнаружил. Все дело в балансе.

– Мне очень жаль, Джанни, – только и смог сказать Коста.

– А чего жалеть? Я смирился с этим уже много лет назад. Это ты последние полгода не отрывался от бутылки. Это мне тебя жаль, парень.

Возможно, он это заслужил.

– Прекрасно. Значит, мы квиты.

Перони окинул его проницательным взглядом.

– Я вот что скажу тебе, Ник. Ты начинаешь мне нравиться. В душе я знаю, что буду скучать по тому времени, что мы работаем вместе. Хотя, как ты понимаешь, не хочу его продлевать. Тем не менее позволь дать тебе дружеский совет. Перестань себя обманывать и считать каким-то особенным. Это не так. Миллионы людей пытаются примириться со своими изломанными жизнями. Мы с тобой всего лишь двое в большой толпе. А после этой маленькой лекции... – Он выждал, пока Коста парковал машину. – У меня к тебе одна просьба. – Перони с надеждой взглянул ему в лицо. – Прикрой меня. Мне нужно сделать кое-что важное. Встретимся здесь в два часа.

Коста растерялся. Не было ничего необычного в том, чтобы отлучиться на пару часов, просто он не думал, что Перони относится к полицейским такого типа.

– Ты ничего не хочешь мне объяснить? – спросил он.

– Это личное дело. Завтра день рождения моей дочери, и я собираюсь послать ей что-нибудь, чтобы она не считала своего отца полным ничтожеством. С Кампо ты и сам справишься. Только не связывайся с крутыми мерзавцами, хорошо?

Стараясь сосредоточиться, Лео Фальконе читал бумаги из принесенной с собой папки. Он не хотел торопить события. Предать дело огласке значило насторожить тех, кого он хотел допросить, хотя, учитывая, насколько плохо в полицейском участке умеют хранить секреты, они, вероятно, уже и так все знают. Подобная пауза помогала ему также настроиться на работу после отпуска, проведенного в полном одиночестве в одном из фешенебельных отелей в Шри-Ланке. Он не встретил ни одного интересного собеседника и едва выносил присутствие других людей. Такая нудная и утомительная замена обычной рутины только раздражала. Он даже рад был вернуться за письменный стол, к сложному делу.

Однако сейчас его охватило довольно редкое чувство неуверенности в своих силах. К своему удивлению, во время долгого и скучного отпуска Фальконе остро почувствовал собственное одиночество. После развода прошло пять лет. За это время у него были женщины – привлекательные, интересные. Но ни одна из них не потрясла его настолько, чтобы он изменил традиции – ужин, кино и постель. Прошлой ночью, неожиданно для себя выпив целую бутылку чудесного, душистого и дорогого "Брунелло", он вдруг понял, что в его жизни были только две настоящие любовницы: его жена Мэри, англичанка, которая вернулась в Лондон, чтобы продолжать карьеру юриста, и женщина, из-за которой он и расстался с женой – Ракеле д'Амато.

Сейчас, при свете дня, лишь слегка затененного следами похмелья, он обнаружил любопытное совпадение. В Шри-Ланке он впервые за последние годы сознательно вспомнил этих двух женщин. А возвратившись в Италию, обнаружил, что они вновь вернулись в его жизнь. Мэри написала ему письмо, приглашая на свою свадьбу, которая должна была состояться в загородном доме в графстве Кент, – она собиралась выйти замуж за богатого английского юриста. Он нашел отговорку и отказался. "Наверное, – думал он, – она этого ожидала, а приглашение было сделано из чистой любезности, не больше". Его неверность глубоко ранила Мэри, а ее внезапный отъезд, без малейшей попытки примирения, причинил ему сильную боль, гораздо более сильную, чем он готов был признать. А может, эту боль причинила ему Ракеле д'Амато, которая покинула его с не меньшей решимостью, но гораздо менее учтиво, в тот самый момент, когда он стал свободен.

Он так и не простил себе того, что произошло. Не простил он и их. А теперь Мэри собиралась замуж, а Ракеле, которая была преуспевающим адвокатом, превратилась в следователя, успешно продвигавшегося по службе в ДИА – организации, с которой он должен был вскоре связаться благодаря Терезе Лупо.

Его чувства к ДИА не ограничивались тем недавним всплеском горечи, которую он испытал после происшествия, разрушившего карьеру Джанни Перони, тем более что оно не касалось реальной борьбы с преступностью. Они имели глубокие корни. В полицейском участке вряд ли можно было найти хотя бы одного сотрудника, который не слышал этой аббревиатуры и не испытывал при ее упоминании благоговейного трепета. С тех пор как личность мертвой девушки была установлена, избежать контакта с ДИА не представлялось возможным. Собственно говоря, он должен был это сделать в тот самый момент, когда понял, каких людей надо допросить.

Глядя на лежащую перед ним стопку бумаги, Фальконе пытался вспомнить, каким представлял это дело вначале. Шестнадцать лет назад он был простым детективом. Главным инспектором тогда являлся Филиппо Моска, человек старого закала, не особенно скрывавший свою дружбу с людьми, которых обычно избегали.

Об исчезновении Элеанор Джеймисон сообщили 19 марта, через два дня после того, как ее в последний раз видел приемный отец-американец. Ей только что исполнилось шестнадцать лет, она жила на Авентинском холме, на арендованной Верджилом Уоллисом вилле, с момента своего приезда из Нью-Йорка в прошлое Рождество. Девушка была англичанкой. Ее мать оставила Уоллиса за год до этого, прожив с ним в браке всего полгода. Фальконе так и не узнал, да и не смог бы узнать, почему женщина покончила с собой в Нью-Йорке через десять дней после исчезновения своей дочери.

Дело было весьма неприятным. Уоллис оказался довольно любопытным человеком – образованным чернокожим выходцем из гетто, манерами смахивавшим на профессора. Тогда ему было под пятьдесят, о своем бизнесе и прошлом он отзывался весьма неопределенно, свидетельские показания давал неохотно, о девушке, ее друзьях в городе и каких-то мотивах, которые могли бы подтолкнуть ее к бегству, ничего толком не рассказал. Он даже не смог внятно объяснить, почему заявил о ее исчезновении лишь через два дня, сославшись на важные встречи, заставившие его на это время уехать из города. Он неохотно отдал те немногие фотографии, которыми располагал, где была изображена молоденькая, наивная девушка, улыбчивая, очень хорошенькая, со светлыми волосами до плеч. А на ее плече, хорошо заметная на снимке, сделанном за день до исчезновения, виднелась любопытная татуировка, происхождение которой Уоллис объяснить не мог. На Фальконе она с первого взгляда произвела сильное впечатление. Это было время повального увлечения татуировками, их делали себе все рок-звезды и кинознаменитости. Однако здесь было нечто другое – древний иероглиф смотрелся довольно странно, больше напоминая товарный знак, нежели какую-то модную штучку.