Башня преступления
Такие господа, как он, редко появлялись в заведении папаши Буавена. Таких здесь не любили.
Наиболее грубая часть компании просто расхохоталась в ответ на его вопрос, ну а самый «вежливый» грубиян соизволил даже сказать:
– Принц мой, мы все из другой конторы. И никто на мне может приказывать следить за этой птахой.
Гарсон, проходивший рядом с подносом, уставленным множеством полных кружек и стаканов, бросил на ходу:
– Третий этаж, первая дверь напротив лестницы.
У незнакомца не было ни малейшего желания задерживаться в заведении папаши Буавена. Он поблагодарил молодого человека и вышел.
Встреча с Полем на темной винтовой лестнице и резкий ответ молодого человека убедили нашего спутника в полном отсутствии вежливости в этих местах.
– Видимо, у него была веская причина поселиться в таком квартале! – подумал он. – Наша бедная мать, наверное, все проиграла в лотерею.
Он взялся за перила и продолжил свое восхождение.
Когда Поль был в самом низу, он уже и не помнил о том, что только что встретил кого-то.
Но все же, огибая башню, чтобы попасть на набережную Орфевр, он припомнил эту встречу:
– Это, наверно, какой-нибудь друг детства. Я правильно сделал, что ушел. А то бы он стал расспрашивать: «Кем ты стал? Чем занимаешься? Почему живешь в такой дыре?..» Я там не живу, а умираю.
Он сделал еще несколько шагов и добавил:
– Странно, этот голое все еще звучит у меня в ушах. Я наверняка его раньше слышал.
И все.
Тем временем незнакомец с чемоданом поднялся на площадку, уже знакомую нам.
Луна скрылась за тучами, и больше никакой свет не проникал через пыльное лестничное окно. Вокруг царила кромешная тьма. Мадам Сула потушила свою лампу и легла спать. В каморке Поля тоже не было света. И только из-под досчатой двери комнаты N0 9, той самой, где обитал таинственный персонаж, написавший желтым мелом имя «Готрон», по-прежнему проникала полоска света.
Незнакомец попытался сориентироваться. Он осмотрелся и тут же решил, что полоска света прочерчена как раз под нужной ему дверью.
Ему же сказали: «Первая дверь напротив лестницы». И он подошел к двери комнаты N° 9 и постучал кулаком.
За дверью было тихо.
Незнакомец снова постучал, ему показалось, что кто-то шепчется за дверью.
– Дьявол, как я устал. Мне надо поесть и выспаться. Поль, брат мой, открой, это я! – сказал он.
И дверь открылась, но прежде полоска света под ней исчезла.
– Послушай, брат, ты живешь один? – спросил наш путник. – А мама не живет с тобой? Где же ты? Иди ко мне, я обниму тебя…
Жан Лабр, а это был он, не успел произнести последних слов и удивиться странной тишине.
В темноте ему показалось, что кто-то проскользнул между ним и дверью. И когда он поворачивался, чтобы посмотреть, сзади ему всадили нож под левую лопатку. Нож по рукоятку вошел прямо в сердце.
Он издал слабый крик и упал как подкошенный.
– Что за чертовщина! – произнес грубый голос. – Что это он там молол про своего брата, про свою мать, про объятия? Ну-ка посвети, Ландерно, посмотрим, что мы тут натворили.
Другой голос спросил:
– Котри, у тебя есть спички?
Вспыхнула фосфорная спичка, осветив небольшую круглую комнату с низким потолком и двумя окнами. Если верить легенде, то как раз в одном из этих окон в далекое октябрьское утро 1655 года крестьяне вывесили лысую голову королевского судьи Тардье, убитого накануне ночью вместе с его женой. Невиданная скупость – вот, что стало причиной их смерти. Справа от окна, выходившего на северо-запад, в каменной кладке стены башни виднелось огромное углубление. Кругом валялся строительный мусор.
Среди кусков разбитого камня и штукатурки стояли шахтерская кирка, корытце для раствора, мешки с известью, ведро воды и мастерок.
На подоконнике лежали деревянные щиты, аккуратно снятые со стены там, где зияла дыра. Наверное, их собрались поставить на место.
У двери оказалась группа из четырех мужчин: трое стояли, четвертый лежал бездыханно на каменном полу.
По всей видимости, главным здесь был мужчина мощного телосложения, которого Пистолет назвал месье Куатье, и который написал на двери имя «Готрон». Он был на голову выше двух других.
Его отличало энергичное, но грубое лицо. Маленькие глазки еле виднелись под пышными рыжими бровями. Он явно страдал тиком: кончики его губ вздрагивали, да так сильно, что при этом поднимались и дергались пухлые щеки.
Куатье по кличке Лейтенант, не отличавшийся красотой, в деле проявлял небывалую жестокость. Ландерно, или Тридцать Третий, походил на плотника.
Котри был каменщиком.
Все трое наклонились над Жаном Лабром, который умер мгновенно и лежал в той же позе, как упал у порога комнаты.
Все трое вздрогнули, когда на противоположной стороне лестничной площадки скрипнула дверь комнаты мадам Сула.
– Ни слова! – приказал Лейтенант. Он снял ботинки, подошел к двери, отогнул матрац и посмотрел в образовавшуюся щель.
Тереза, в ночной рубашке и со свечой в руках, стояла на пороге своей комнаты.
– Кис-кис! – тихо позвала она. – Ну что, зажечь свет, чтобы тебя найти?
Однако несчастный кот уже не мог откликнуться на ее зов.
Мадам Сула позвала еще раз и, поворчав на бедное, убитое животное, пригрозив наказать его, закрыла дверь.
Куатье вернулся и одел ботинки. Он по-прежнему сохранял хладнокровие.
– Сработано на ощупь, – спокойно заметил он.
– И одним ударом, – добавил Котри.
– Только это не генерал, – продолжал Ландерно.
– Как? – поразился Котри. – Ты уверен?
– Я уверен на все сто! – проговорил Ландерно. Куатье мял в руках пакет жевательного табаку. Он задумался на мгновение, а затем сказал:
– Точно, не он. Эти умники глупее индюков: к чему было писать это имя на двери, когда там темень, хоть глаза выколи?
– Но ведь нельзя же было развесить канделябры на этаже, где столуются инспектора полиции! – подметил Ландерно. – Это не наша вина.
– А может, генерал был, – подытожил Котри. – Уже больше часа, как сняли красный шарф.
– А мы тут без толку торчим с оружием в руках! – выругался Лейтенант. – Ниша готова, нужно его подобрать. Тут место только для одного. Нам было сказано, что придет человек, – и человек пришел. Мы сделали с ним, что нам приказали. А недовольные пусть жалуются прокурору. Деньги заработаны, можно идти получить. Помогите мне все убрать.
Вся троица пришла в движение. Лейтенант занялся трупом. Котри закладывал нишу. Ландерно подгонял деревянную обшивку. В мгновение ока все было убрано.
Затем они вымыли пол и собрали инструменты.
Уже через полчаса трое злоумышленников покинули дом Буавена.
Котри и Ландерно зашли в кабаре. Куатье пошел по набережной Орфевр к мосту Пон-Неф. Его нельзя было узнать: он сгорбился, захромал и скрючил руку, будто она была разбита параличем.
Не дойдя чуть-чуть до угла улицы Арле-дю-Пале, он остановился, осмотрелся, проверил, не следят ли за ним, и только после этого постучал в единственную выходившую на набережную дверь.
Это была входная дверь того самого трехэтажного дома, который мы с вами уже наблюдали из окна комнатушки Поля Лабра, того самого дома, на балконе которого мы видели красный шарф, и за окном второго этажа которого мы наблюдали грациозный силуэт юной дамы, ожидавшей кого-то.
Наступила ночь, один за одним пустели кабинеты в заведении папаши Буавена. Да и на первом этаже клиентов становилось все меньше.
Минут через десять после ухода Куатье и его компаньонов, в глубокой тишине, воцарившейся теперь на винтовой лестнице, послышался шум быстрых шагов.
Двое мужчин бегом поднимались по ступенькам. Тот, что бежал впереди, держал в руках маленькую лампу.
– Ты уверен, что это был Куатье, Пистолет? – спросил он, тяжело переводя дыхание.
– Вполне, – ответил другой. Его дыхание было совершенно ровным.
Любой парижский оборванец может, не вспотев и не переводя дыхание, пулей вбежать на самый верх Нотр-Дам.
– А что ты делал на этой площадке? – спросил тот, кто был постарше.
– Я охотился, месье Бадуа. Нужно и поработать иногда, – ответил Клампен.
– Жалкий тип! – буркнул себе под нос месье Бадуа, что было ему несвойственно. – Тебя уже не переделать.
– Охотясь, – не сдавался Пистолет, – я собираю для вас интереснейшие сведения, а вы еще сердитесь! Я уйду от вас, месье Бадуа.
Инспектор пожал плечами.
– Там точно было написано «Готрон»? – спросил Бадуа.
– Конечно, – в голосе Клампена звучала уверенность.
– И ты не мог меня предупредить? – не на шутку рассердился инспектор.
– Вообще-то я решил остепениться, – спокойно ответил Пистолет. – Но как же жить без развлечений, правда? Меня поджидала моя красотка из Бобино. Да вы знаете ее, Меш, страсть в ней так и кипит. Я не мог заставить ее ждать!
– Потеряно четыре часа! – сердито сказал Бадуа. – Лейтенант работает быстро. Кто знает, что могло произойти?..
Клампен по кличке Пистолет ничего не ответил. Он насвистывал запомнившийся ему мотивчик из водевиля, который давали в тот вечер.
Дойдя до знакомой нам лестничной площадки, месье Бадуа сразу подошел к двери № 9 и посветил своей маленькой лампой.
На двери еще оставались влажные разводы. Кто-то совсем недавно ее вымыл. Следы желтого мела остались, но буквы разобрать уже было невозможно.
– Дело сделано! – громко и с большим сожалением сказал месье Бадуа.
Пистолет, засунув руки по локоть в свои бездонные карманы, посоветовал:
– Надо осмотреть все по свежим следам.
Он приложил ухо к дверной щели:
– Похоже, что птицы улетели из гнезда.
Бадуа схватил его за шиворот и сильно потряс:
– Бездельник! Из-за тебя, может быть, убили человека сегодня вечером.
Пистолет высвободился без особого труда и встал в позу боксера.
– Словесные оскорбления я еще допускаю, – с достоинством сказал он. – Но я не потерплю, чтобы меня оскорбляли физически, такой уж у меня характер, месье Бадуа. Это так же верно, как то, что солнце нам светит не здесь, а в яркий полдень на площади Согласия. И если вы посмеете повторить вашу недостойную выходку, мне ничего другого не останется, как с чувством огромной нежности и глубочайшего уважения двинуть вас ногой в одно весьма чувствительное место.
Инспектор повернулся, подошел к центральной двери и постучал:
– Поль Лабр! Месье Поль Лабр! – позвал он.
Мы знаем, что ответить ему никто не мог. Инспектор подождал немного и шепнул с досадой:
– Жаль, хорошо бы быть сейчас вдвоем.
– Так в чем же дело, мы же вдвоем, – сказал Пистолет. – Я не боюсь встречи с Лейтенантом, хоть он и силен, как буйвол. И если надо, уверяю вас, мы честные парижане умеем не только танцевать, но и достойно постоять за себя.
Месье Бадуа приподнял свою лампу и взглянул на него.
– Будь по-твоему, Клампен! – согласился он. – Похоже, что сегодня вечером ты и впрямь настроен по-боевому… Говорят, что когда дело доходит до революций, такие, как ты, творят чудеса. А теперь нам необходимо войти туда.
– Открыть дверь, без проблем! – не задумываясь, гаркнул Пистолет.
– Помолчи!.. У тебя же нет инструмента, ты же честный парень… – не очень искренне возмутился инспектор.
– Все будет, как в аптеке, комар носа не подточит, – перебил охотник на котов. – Отмычка найдется. Сейчас.
И он достал из-под своей блузы маленький крючок мусорщика, тот самый, которым он так ловко расправлялся с котами.
Клампен вставил крючок в замочную скважину двери №9.
Раздался тихий щелчок и дверь, скрипнув, отворилась.
На всякий случай Пистолет отскочил в сторону и притаился за дверью.
Месье Бадуа тоже отступил назад, рука его скользнула за отворот сюртука.
Они выждали минуту.
– Если он там, то, видно, хочет сохранить свое преимущество, – сказал Пистолет. – Ну что, заходим?
– Ты не струсил, малыш? – тихо спросил Бадуа. – Пропусти, я сам пойду. Это не твоя забота, я исполняю свой профессиональный долг.
И как-то нерешительно, без той отчаянности, что придает солдату смелости на поле брани, полицейский покинул свое укрытие. Переступив через порог, он осветил комнату. Пистолет, шедший за ним, воскликнул:
– Переехали! Жильцы переехали!
Бадуа огорченно вздохнул, сердце сжалось у него в груди, потом отчаянно заколотилось, и он прошептал:
– Здесь было совершено убийство, попахивает мертвецом!
– Похоже на то, – подтвердил Пистолет, на бледном лице которого появилось выражение настороженности. – Попахивает.
Он присел на корточки как раз в том месте, где рухнул Жан Лабр, и попросил:
– Ну-ка, посветите здесь!
Лампа осветила пол. Вероятно, кто-то только что его вымыл. Но красноватый след, проступавший зигзагом на стыках напольных досок, сразу же привлек внимание инспектора и парижского оборванца.
– Что же они сделали с телом? – размышлял вслух месье Бадуа.
– Здесь стучали киркой… – прошептал Пистолет.
Этим было сказано все. Луч лампы медленно скользил по закругленной стене комнаты.
Деревянная обшивка была очень умело восстановлена, как будто ее и не снимали. Ничто не указывало на то место, где был замурован Жан Лабр. Кроме того, вся поверхность декоративных щитов была испещрена выбоинами и щербинами, что тоже отвлекало глаз от истинного местонахождения адского тайника.
Пистолет внимательно обследовал пол, ползая на четвереньках.
Бадуа, встав на стул, простучал весь потолок.
Нигде ничего не обнаруживалось.
Последняя проверка руками каждого щита обшивки тоже не дала никаких результатов. Даже увлажненность деревянного шпона оказалась везде одинаковой.
– Отлично сработано! – заметил Пистолет. – Пусто, нигде ничего. А прятали-то не горошину!
Бадуа задумался.
Он подошел к окну, которое выходило на набережную Орфевр в юго-западном направлении, и распахнул его.
Луна вышла из-за туч.
Первое, что бросилось ему в глаза, это был трехэтажный дом и ярко освещенный балкон.
– На этом балконе был знак, – еле слышно проговорил он. – И те, кто находился в этой комнате, видели красный шарф… Может быть, этот знак и предназначался для них…
– Клампен! – прервал Бадуа свои размышления. – Месье Шопан живет в доме № 3 по улице Барийри, месье Мегень – в доме № 7 по улице Арп. А я позову месье Мартино. Четверых хватит.
– И еще я, если захотите, патрон, – предложил свои услуги охотник на кошек.
– Об этом потом, сначала сходи за месье Мегенем и месье Шопаном. Встретимся на мосту Поп-Неф, у статуи, – приказал инспектор.
– Они, наверно, спят уже, – предположил Пистолет.
– Ничего с ними не случится, встанут, – высказал свое мнение инспектор Бадуа.
– А если не захотят? – робко спросил Клампен.
– Ты им скажешь, что это очень важное дело: дело «Готрона, помеченного желтым мелом».
VII
СУАВИТА
Мы возвращаемся на несколько часов назад, чтобы проникнуть в загадочный трехэтажный дом, порог которого мы еще не переступали, но который, без сомнения, взбудоражил любопытство нашего читателя, хотя бы красным шарфом, реявшим, как флаг, на его балконе.
Законы жанра не позволяют писателю, повествующему о преступлениях, дать полную волю таланту и своему воображению.
Факты сами вычерчивают канву, персонажи существуют, а писателю остается только выудить что-нибудь интересное из сухих строчек порой весьма странных судебных протоколов.
На втором этаже этого дома по набережной Орфевр, который так хорошо был виден из окна комнатушки нашего бедного друга Поля Лабра и из окна юго-западной части угловой башни, где только что был убит Жан Лабр, жила семья генерала, графа де Шанма, государственного преступника, отбывающего тюремное заключение.
Семья генерала, супруга которого скончалась уже несколько лет назад, состояла только из его двух дочерей.
Естественно, что на время своего заключения, последовавшего после уже вам известных событий в конце 1833 года, генерал поручил уход за дочками их тете, мадемуазель Рен де Шанма, которая была так привязана к своему брату, что о замужестве никогда и не помышляла.
Благодаря этой поистине глубокой привязанности, мадемуазель Рен не оставила дом своего брата и продолжала управлять им даже после появления в особняке, вскоре после смерти графини, незнакомой ей юной особы, которую генерал представил, как мадемуазель де Шанма.
Суавите, младшей дочери генерала и единственной дочери графини, было тогда одиннадцать лет. Отец в ней души не чаял, но детство ее было омрачено угрожающим болезненным состоянием; генерал даже думал, что потеряет ее.
Вторую дочь, плод похождений юного де Шанма, звали Изоль. Ей было пятнадцать лет, когда она совершенно неожиданно оказалась в доме отца. На упреки Суавиты, разгневанной появлением этой незнакомки, так неожиданно разделившей с ней права законного ребенка, генерал ответил:
– Бог отобрал у меня жену, которая была ангелом. Суавита – тоже ангел, которого Бог заберет у меня. Так дайте же мне возможность сделать все, чтобы и Изоль ощутила отцовскую любовь. Мне не хотелось бы остаться совсем одному на этой земле.
И он рассказал, что покойная графиня не только знала о существовании этого ребенка, уже признанного ею во время бракосочетания, но даже согласилась оформить контрактом ее статус законной дочери при условии, что та не будет жить в доме отца.
Добрая тетушка Рен, преданная и покорная, долго не сопротивлялась. Не только потому, что она не могла противиться кровной дочери своего любимого брата, но и потому, что мало-помалу она действительно стала испытывать нежность к девушке, а в последние месяцы своей жизни была уже сторонницей генерала, желавшего полностью укрепить положение Изоль в семье.
Нельзя не сказать, что Изоль была красива, нежна, умна, обворожительна. При жизни графини генерал держал ее вдали от дома, но всемерно заботился о ее воспитании. Изоль получила образование в одном из «фешенебельных» монастырей, растивших вот таких божественных, утонченных красавиц. Она знала все, что только можно было выучить, а ее ум, грация, элегантность были врожденными. Преданная сестра генерала мучилась бы угрызениями совести, если бы не признала, что Изоль являла собой истинное совершенство.
Естественно, что семья Шанма была очень богата. Но по суду имущество генерала было секвестровано. И уже давно его дочери и сестра покинули фамильный особняк и жили в провинции или у родственников.
Прошло полгода с тех пор, как умерла тетушка Рен, и сестры жили отдельно.
Изоль гостила у дальней родственницы месье Шанма, которую звали графиня де Клар, а Суавиту поместили в монастырь.
У генерала не существовало своего дома, но несколько старых слуг остались с Изоль.
Выбор генерала пал на графиню де Клар, очень красивую женщину, занимавшую несколько странное, загадочное положение в свете. Тем самым генерал отказался от помощи самых близких родственников и друзей: никто толком не понимал почему. Те, кого волновала судьба семьи Шанма, называли такое положение «временным». Тогда это слово было в моде.
Конечно, в будущем все должно было непременно измениться, и скорее всего самым естественным образом. Все считали, что процесс проводился с пристрастием, однако высшие власти явно остались настроены великодушно и склонялись к милосердию.
Прежде чем продолжить наш рассказ, хочу еще несколько слов посвятить графине де Клар, которой волею судеб было суждено через несколько лет стать одной из самых ярких звезд парижского небосвода. Ее муж был на самом деле графом и притом лучших дворянских кровей. Его звали Кретьен Жулу дю Бреу. Мы уже подробно рассказывали в одном из наших последних сочинений об истории его женитьбы.[3]
Породнение благороднейшей рыцарской фамилии де Клар с несколько мрачной и явно бретонской по звучанию фамилией Жулу дю Бреу могло вызвать разные кривотолки, однако это родство корнями своими уходит в далекий 1700 год, когда единственный представитель монаршей фамилии Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар и мадемуазель Жулу дю Бреу скрепили свою любовь узами законного брака. Теперь же молодая графиня дю Бреу, узнав об этой семейной истории, иногда пользовалась титулом и даже фамилией де Клар – разумеется, незаконно. Но кто сегодня обращает внимание на такие мелочи.
Графиня имела широкие познания в самых разных областях. Месье Шварц, известный банкир, превозносил ее до небес; она была фавориткой полковника Боццо, святоши с улицы Терезы, завершившего безупречную военную карьеру и доживавшего свою долгую жизнь в лучах славы и всеобщего уважения.
И все же слухи распространялись. Многие недоумевали, почему же месье де Шанма доверил своих дочерей этому бесспорно красивейшему созданию, но прошлое этой особы никому не было известно. Она как бы родилась в день своего первого появления с графом Жулу дю Бреу в одном из салонов предместья Сен-Жермен.
Второй этаж дома по набережной Орфевр всего лишь месяц назад сняли на имя графа де Шанма. Сразу же добавим, что в тот же самый день третий этаж был снят на имя виконта Аннибала Джоджа из рода маркизов Паллант. Появление юного итальянца было хорошо воспринято красавицей графиней.
Было примерно пять часов вечера. В комнате второго этажа, на закрытые жалюзи которой так часто смотрел Поль Лабр, в шезлонге лежала юная мадемуазель. Она была бледна, как восковая фигурка Девы Марии. Ее густые золотистые кудри покрывали почти всю подушку, глаза с длинными темными ресницами оставались полузакрытыми. Глядя на это хрупкое и нежное создание, трудно было предположить, что ей уже тринадцать лет. Девочку отличала необыкновенная красота – красота ангела, коснувшегося земли и вновь устремившегося в небеса.
Это была младшая дочь месье Шанма, его законная дочь. Мать назвала ее Суавита.
Рядом с шезлонгом сидела старая служанка в траурном одеянии.
– Я не люблю ее, – сказала вдруг Суавита своим слабым, нежным голосом.
Так как глаза у нее совсем закрылись, старая служанка решила, что мадемуазель говорит во сне. Но все же тихо спросила:
– Вы спите, дорогая?
– Нет, – ответила девочка, чуть-чуть приподняв ресницы. – Я думаю о графине. Хотя она и очень красивая… – протянула Суавита.
– Вы все же не любите ее? – удивилась служанка.
– Нет. Как ни старалась! – ответила девочка.
– Но она ведь добра к вам, – проговорила старуха, словно пытаясь переубедить Суавиту.
– Это правда. Но наставницы в монастырях тоже были добры, и их-то я любила, – тихо промолвила Суавита. Девочка поежилась от холода. Старая служанка приподнялась и укутала ей ноги большим ватным одеялом, обтянутым шелком.
– Спасибо, Жаннетт, – поблагодарила ее Суавита. – Мне все время холодно. У меня ничто не болит, но мне кажется, что я серьезно больна, – пожаловалась она.
Жаннетт попыталась улыбнуться. В глазах ее стояли слезы.
– Что за мысли! – тихо возразила она. – Вы растете, вот и все. Вы уже такая большая, что я не могу вас больше называть на «ты». Когда растешь, всегда трудно.
Суавита плотно сомкнула веки, но продолжала говорить:
– Я постоянно чувствую сильную усталость. Я совсем ослабла…
– Я такая же была, когда росла, – подхватила Жаннетт.
– А теперь ты сильная. А моя сестра Изоль тоже была такая, когда росла? – неожиданно осведомилась Суавита.
– Конечно… – начала было говорить служанка.
Но прервалась и уже тихонько, про себя, исправила свою благую ложь:
– Старшая вобрала в себя все соки, как нижние ветки у деревьев.
Старые слуги редко встают на сторону чужаков.
– Когда моя сестра Изоль будет старше, – тихо продолжала Суавита, – она станет моей наставницей. Мадам де Клар уйдет и мы будем счастливы.
«Но еще до этого, – подумала она, – наш любимый отец вернется домой!» И такая радость охватила ее, что бледные щеки девочки чуть-чуть порозовели.
– Есть хорошие новости? – живо поинтересовалась служанка.
– Мне кажется, что да! – ответила так же живо Суавита.
Она неожиданно замолчала, а потом быстро добавила:
– Но это большой секрет. Изоль меня будет ругать, если я скажу.
– Мамзель Изоль! Она будет ругать мадемуазель! – членораздельно выговорила Жаннетт.
К сожалению, на письме нельзя выразить интонации, с которой Жаннетт произнесла слово мадемуазель первый и второй раз.
Чтобы там ни было, для Жаннетт существовала только одна мадемуазель де Шанма.
– Ну зачем ты так говоришь! – упрекнула ее Суавита. – Ты любишь меня чересчур сильно, и это мешает тебе полюбить мою сестру Изоль.
Старая служанка хотела что-то ответить, но не решилась. А Суавита продолжила:
– Я ее очень люблю! Очень! Мне жалко тех, у кого нет сестры. Когда она приходила ко мне в монастырь, все говорили: «Какая у тебя красивая сестра». И мне было очень приятно и радостно… Я так же всегда гордилась мамой. А моя тетя Рен, как она меня баловала! Да, все, кого любишь, уходят. Я даже и подумать не могу, что кто-то мне скажет вдруг: «Ты больше не увидишь Изоль…»
Вы ознакомились с фрагментом книги.