Мама кома

– Ты меня с кем-то путаешь, дядя.

– Это ты попутал!

Он попытался схватить Сергея за ногу, но тот проворно отступил. Из-за столика уже спешили блатные. Сергей озирался, намечая пути отступления.

– Эй, лохи! – в воздухе свистнула пряжка ремня. – Какие проблемы?

Данила, в распахнутом микловановском плаще и с огромным золотым крестом на груди, стоял между ним и блатными, покручивая ремнем в воздухе. Сергей знал, что пряжка заточена, и ей легко можно убить. Одна из шмар внезапно завизжала и тут же осеклась от короткого тычка в горло.

– Захлопнись, – мрачно сказал стриженый и скомандовал: – Валим.

– Ну все, жизни не будет теперь, – сказал гитарист и сплюнул прямо под ноги.

***

– Что же нам с вами делать, Сергей Николаевич? – майор сложил руки перед собой и посмотрел на Сергея лукаво-манящим взором. «Подбородок с ямочкой. Не иначе блядун», – отметил Сергей про себя.

– А зачем, – осторожно спросил Сергей, – нам с вами что-то делать?

Глаза майора сузились.

– А затем, – демонстративно сдерживая себя, начал цедить он, – что у меня вот здесь материала на вас… на пятерых хватит!

И слегка прихлопнул ладошкой по картонной папке перед собой.

– Посмотрим, – он открыл папку, – официальное трудоустройство отсутствует. Тунеядец…

– Не знал, что этим КГБ занимается. Хватило бы и участкового…

– Поговори мне, – огрызнулся майор, – нетрудовые доходы от музыкальной деятельности в ресторане «Сокол»…

– Каждый вечер рапортичку заполняю, между прочим. Так что…

…известном как место сбора так называемых неонацистов.

– Да вы шутите, что ли? Ну, приходят иногда панки какие-то.

– …вот посерьезнее. Связи с антисоветски настроенными элементами.

«Сван? Аня? Да ну, бред».

– Широков Даниил Андреевич. Что-то знакомое?

– Живем в одном номере. Гостиница «Москва», улица Советская. А вы говорите, антисоветские настроения…

– Сергей Николаевич, вы клоуна-то не стройте, дело серьезное.

– Тогда серьезно и официально заявляю, ничего об антисоветской деятельности Широкова Даниила… как его там… мне не известно.

– Это что?

Жестом фокусника майор выбросил на поверхность стола видеокассету с надписью шариковой ручкой на бумажном ярлычке «КРАСНЫЙ РАССВЕТ».

– Видеокассета.

– Смотрели?

– Откуда же я знаю, что у вас там записано. Может, там «Ну, погоди».

– Я начинаю терять терпение.

– Товарищ майор, в чем претензии ко мне? Я работаю на договоре, трудовая лежит в бухгалтерии «Сокола». А по документам я вообще студент вашего кулька. Широкова я себе в соседи не выбирал, мне его администрация подселила. Можете у них спросить. Что он смотрит, что он слушает, меня не касается, его спрашивайте. Мое личное мнение, фильм – дерьмо.

– Все-таки смотрели?! – вцепился майор.

– Читал в журнале «Советский экран». Я нашим критикам верю, а вы?

– Хорошо… Что можете сказать о Широкове?

– Да мы особенно не общаемся, разные круги, знаете…

– Вы в курсе, что он занимается проституцией?

– То есть?!

– Организует вывоз наших девушек за рубеж, под предлогом трудоустройства танцовщицами, официантками и так далее.

(«Ой, что они только не поют своим мамам, – рассказывал на днях Данила, посверкивая стальным клыком, – что танцевать едут, выступать, на ресепшен, в больницу медсестрой…»)

– Вы так не пугайте, пожалуйста. Я уж думал, он сам… Это самое… П-проституткой…

Пауза затянулась.

– Скажите, Сергей Николаевич… – майор поднялся, подошел к двери, рывком распахнул ее, осторожно прикрыл и снова сел. Сказал, почти шипя: – А ты че такой борзый? Ты понимаешь, где находишься? С кем разговариваешь, м?

– Я понимаю, – так же тихо ответил Сергей, – в областном управлении КГБ. Начальник управления генерал Селиванов. Я, кстати, с его внуком хорошо знаком. На днях слушали записи запрещенных в СССР рок-групп. Назвать?

Майор посерел и обмяк.

– А чего вы мне, – забормотал он, не поднимая головы, – голову морочите тогда? Чего вы корчите из себя? Мне это все нравится, что ли, по-вашему? У меня дел других нет?

Сергей почувствовал острую, но очень недолгую жалость к майору.

– Пропуск подпишите, – сказал он, вкладывая ручку в его пальцы.

***

– Слушай, привези мне такой же, – попросил вечером у Данилы приятель Саша. Вдвоем они смотрелись странно – двухметровый Данила с головой и глазами рептилии, и небольшого росточка, крепенький русопятый Александр с легкой золотистой щетинкой на подбородке и под носом.

– Ты в таком же утонешь, Валерьяныч, – ухмыльнулся Данила.

– Ну ты по размеру подбери! Ты же понял!

– Да шучу я, привезу, говно вопрос.

За столиком у двери в зал становилось шумно. Подвыпившие явно несовершеннолетние парни задирали входящих. У одного, судя по всему, заводилы, на горле болталась цепочка с бритвенным лезвием. Данила мазнул по ним взглядом, оценивая риск; пока решил не решать.

– Неудобно спрашивать, но что у тебя с Иркой вчера вышло? – поинтересовался он. – Она мне жаловалась на тебя.

– Вот сука, – удивился Александр, – а че мне ее, уговаривать надо было? Еще и жалуется, тварь. Другая бы хвасталась, да?

Улыбнулся солнечно и светло.

– Наскочишь когда-нибудь на целку.

– Ты за меня не переживай, Данила, – осадил Саша, – я разберусь.

Колонки загудели, кто-то оглушительно откашлялся, блямкнула тарелка. Барабанщик суетился над установкой. Сергей поднялся на сцену, волоча в правой руке клавиши. Вид у него был изнуренный. За столиком у входа раздался дружный вопль:

– Лабух! Дойчен зольдатен!

– Для наших… – начал говорить Сергей в микрофон.

– Дойчен зольдатен! Я, я! Ми вас будем немножко вешайт!

Раздался свист.

Компания кавказцев за другим столиком глухо роптала.

Александр посмотрел вполоборота на парней у двери, легко снялся со стула и вразвалочку подошел.

– Цурюк! – закричал на него сидящий слева кучерявый пацан с выбритыми до синевы висками и передернул затвор воображаемого «Шмайсера», – русише швайн!

– А вы че, ребят, фашисты, да? – добродушно спросил Саша, опираясь руками на стол.

– Че надо, гопник? – презрительно спросил главарь.

– Да просто услышал родную речь. Я только из Германии вернулся.

– Не пиздишь? – прищуренные глаза главаря чуть расширились.

– Бля буду. ГСВГ, слыхал?

– Слы…

Саша сделал рывок и легко опрокинул на компанию стол. Кучерявый, уклоняясь, покачнулся на стуле вбок, но тяжелый кулак догнал его, и кучерявый зарылся носом в палас. Саша вытащил из обломков и объедков главного, схватил двумя короткими пальцами бритву у него на шее и приставил к подбородку:

– Слышь ты, фюрер сраный, мне поебать, кто у тебя папа, чтоб я тебя не видел здесь больше, понял меня? Замочу, на хуй, сука! Понял, бля?!

Фюрер, стараясь не дергать челюстью, кивнул.

– Убью – на – хуй, – повторил Саша. Медленно и отчетливо.

Возвращаясь за столик к Даниле, посмотрел на сцену, сжал руки в замок:

– Маэстро, ваш выход!

Кавказцы, цокая и поднимая руки, выразили горячее одобрение поступку Александра.

– Ну ты молоток, – восхитился и Данила с оттенком презрения, – навел порядок. Может, тебе в милицию пойти?

– Может, и пойду! – Саша убрал рукой прилипшую ко лбу светлую прядь. Только испарина на лбу выдавала, что он несколько напряжен.

– Для нашего гостя из демократической республики Германия звучит эта песня, – сказал в микрофон Сергей и пробежался пальцами по клавишам.

Нарисованы актеры,

Музыканты и танцоры,

Отчего белее мела

Их встревоженные лица?..

Саша расплылся в улыбке, глядя на Данилу с чувством наивного превосходства. Будучи довольно неотесанным человеком, он не умел выражать свои чувства, потому так никогда и не признался Сергею, что был страстным поклонником «Рассвета» с двенадцати лет и даже когда-то учился петь «под Кузнецова», с хрипотцей.

***

– Так давайте веселиться и кружиться в танце вместе… – напевал Данила, выйдя из кабака. До гостиницы было кварталов пять, он решил пройти через горсад. Тени решетчатых ворот качнулись перед ним, как будто приглашая внутрь. Фонари в саду не горели, мрачно громоздилась на фоне темно-синего неба церковь, переделанная в краеведческий музей. Облезлая собака пробежала, вихляясь, из тени в тень, не спуская с Данилы больных желтых глаз.

Он лишний раз поразился пустоте этого города, причем пустота эта была злая, напряженная, готовая сожрать. Это не была идиллия, это не была утопия, это была черная дыра, тянущая в себя все со свистом, не оставляющая никому и ничему ни малейших шансов выжить.

– Эй, длинный! – по аллее его догоняли трое мужиков. Данила оценил шансы и бросился бежать, мысленно ругая себя матом за беспечность. Троица вскинулась, застучала ногами по битому асфальту. Луна запрыгала над ними. Даниле оставалось метров двадцать до калитки, а там Маркса, машины ходят, свет фонарей, мама…

Выступивший из темноты коротко стриженный мужичонка сунул руку ему в живот, и Данила, как будто пораженный внезапной мыслью, замер на месте, затем сложился вдвое и боком упал на землю.

Первый из преследователей, набегая из темноты, от души пнул Данилу в голову. Двое других, запыхавшись, остановились и выжидающе смотрели на стриженого.

– Джинсы снимите с него, – тихо приказал тот, – только смотрите не замарайтесь.

***

Заплаканная официантка Ира вышла из палаты и столкнулась с Сергеем, одетым в нелепый халат. Сергей держал в опущенной правой руке букет красных роз. Сказать что-нибудь не успел – Ира вновь залилась слезами и умчалась, подвывая на ходу.

Данила на больничной койке, спеленутый бинтами, был странно юн, глаза, обычно горящие углями из-под густых бровей, едва поблескивали, профиль казался выбеленным с сиреневой кляксой у виска. Сергей взял с желтого маленького холодильника пустую двухлитровую банку, зашел в туалет, наполнил ее, поставил цветы. Данила безучастно наблюдал.

– А хорошо у тебя, – сказал Сергей, – отдельная палата, туалет свой, холодильник. Шикуешь!

Данила не сделал даже попытки улыбнуться.

– Крест, суки, сняли, – бормотнул он.

Данилу обнаружили случайно, какая-то дворняга выла над телом. Раздетый, с большой кровопотерей, он бы вряд ли прожил дольше пары часов. Ночь была холодная. Неделю провалялся в реанимации. Врачи сказали – повезло, что мозг не умер.

– Уеду я, Серега, – помолчав, сказал Данила. – Ну его нахер, такие приключения. Поехали со мной?

– Чего я там делать-то буду?

– А здесь ты чего делаешь?

Сергей взял банку с розами, аккуратно поставил на середину тумбочки, поправил кончиками пальцев.

– Открытку пришли.

***

Спустя полгода на колхозном рынке к армянину, торгующему кожей, подошел невысокий блондин и поинтересовался висевшим наверху плащом.

– Тебе велик будь-ет, – хмуро ответил армянин.

– А ты покажи, – усмехнулся блондин.

Когда тот потянулся шваброй к плащу, блондин сзади коротко ударил его раскрытыми ладонями по ушам, быстро втащил тело вглубь каморки, запер дверь изнутри.

Очнулся армянин привязанным к стулу, на столе уже дымился паяльник, терпко пахло канифолью.

– Скажи мне, Сурен, откуда у тебя этот плащ? – вкрадчиво спросил блондин. Рука его, с короткими веснушчатыми пальцами, лежала на столе, сантиметрах в пятнадцати от рукоятки паяльника. Пальцы чуть постукивали по крышке стола. Сурен не мог отвести глаз от этих пальцев.

Через полчаса Саша Солдат знал все, что хотел узнать. От Сурена проку больше не было, так что его Саша удавил, а паяльник оставил включенным. Найдут обгоревший труп хача, никто вдаваться не будет.

Блатных он вычислял потом еще недели две. Вычислил.

***

В дверь номера постучали. Сергей, валявшийся на кровати в ботинках, осмотрелся, не нашел, куда спрятать зажженную сигарету, и вернул ее в рот. Стук повторился.

– Не заперто! – крикнул Сергей.

В номер с достоинством и немного скорбно вошел Валентин Аронович Шухман.

– Сережа, – сказал он и замолчал.

– Присаживайтесь, – кивнул Сергей на вторую кровать. Валентин Аронович сел. По телевизору показывали очередной повтор программы «Вокруг смеха» с участием группы «Рассвет».

– Говорят, когда эта группа выступает в маленьких городах, там вынуждены отключать электричество для жилых домов, школ и больниц! – флегматично острил длинноносый ведущий. Затем сцену застилали клубы дыма. Из клубов выступало мужественное лицо Игоря, державшего гитару с двойным грифом так небрежно, словно он только что переиграл всего Блэкмора и подбирается к Хендриксу. Игорь открывал рот и пел голосом Кузнецова:

– В жизни каждого из нас

Наступает этот час,

Бьет азарт или кураж —

Впереди крутой вираж!

На вираже-е! Где тормоза сдают уже…

– Выключи, пожалуйста, – попросил Валентин Аронович. – Я пришел не ругаться.

Сергей вздохнул, поднялся с кровати и выключил телевизор.

– Ты знаешь, что они весной на гастроли приезжают?

– То есть? – глупо удивился Сергей.– Вы меня порадовать пришли?

– Без обид, Сережа. Мне надо делать кассу, а у меня кроме Театра на Таганке – честно скажу, с ужасной халтурой – ничего нет. На Таганке хоть что-то можно заработать. А остальное голый тухес, прости за прямоту. Но я по другому поводу.

– И по какому же?

– Я недавно был в «Соколе», совершенно случайно. Отмечали юбилей товарища.

Сергей опустил голову и сжал кулаки.

– Сережа, скажу тебе честно…

– Валентин Аронович, вы вообще самый честный человек, которого я знаю, – проговорил Сергей, глядя на собственные руки, – вы все время говорите честно и прямо.

– Улавливаю некоторый сарказм! И тем не менее дослушай, пожалуйста. Ты знаешь, я никогда не был поклонником вашей группы…

– Н-ну тогда и нечего…

– Дослушай, пожалуйста. Я потом приходил еще дважды. Чтобы понять, что я не ошибся.

Сергей вскинул брови.

– И вот что я тебе скажу. При всей твоей кабацкой халтурности и хулиганстве ты потрясающе делаешь старые вещи. Потрясающе.

– Старые – это…

– Это… неважно! Все старые вещи. Сережа, ты понял главное! Я разденусь? – Валентин Аронович, не дожидаясь разрешения, скинул с себя пальто, начал жестикулировать. – Но ты сам не понимаешь, что ты делаешь! Я скажу тебе, что ты делаешь. Ты делаешь блюз, Сережа. Они, дураки, не понимали, что делают блюз. Они давали лирику. А ты даешь лирику, но ты даешь нерв, и это потрясающе. Потрясающе.

Сергей впервые за долгое время был действительно смущен. И растроган. «Потрясающе», – насмешливо повторил он про себя. Но смешно не было. Было приятно. До слез.

– Сережа. Ты прости меня, но ваш «Рассвет» дешевка. Прости меня за эту откровенность. Я старый аид, я могу себе позволить откровенность? Это эстрада. Это не рок, не поп, не жоп, это хуже, это советская эстрада. А тебе надо расти. Ты будешь делать блюз. Первым в этой стране. Что? Почему ты смеешься? Петь в захолустном кабаке – предел твоих мечтаний? Не беспокойся о деньгах, мы найдем деньги. И здесь ты жить не будешь. Ну как? Сережа? Ну что ты смеешься?

Валентин Аронович поспешно налил воды из графина и протянул стакан Кузнецову. Зубы Сергея стучали о край стакана.

***

Валентин Аронович взялся за дело споро. Он забрал трудовую Сергея из ресторана, выбил ему ставку в филармонии как эстраднику, поселил в сталинской двушке с четырехметровыми потолками, украшенными лепниной. На вопрос, чья квартира, сердито отмахнулся – мол, не бери в голову лишнего. Буквально напротив был кинотеатр «Россия» – тот самый, где по понедельникам показывали фильмы «не для всех», а для Ани со Сваном. А через перекресток – горсад и Дворец пионеров, возле которого убивали Данилу. Город завязывался вокруг Сергея узлом.

За основу программы Шухман предложил взять старые песни Саульского, Тухманова, Слободкина. Но в блюзовой обработке. И постепенно «нарабатывать» свои. В чем были плюсы – большую часть программы не надо было литовать. Что касается новых песен… с этим-то и была главная проблема.

– Сережа, – говорил Шухман, сцепив руки под подбородком, – что тебя по-настоящему волнует? Что у тебя сидит вот здесь? – и он гладил себя по объемистому животу.

Сергей пожимал плечами.

– Послушай вот это, – говорил Шухман и подсовывал ему, уходя, очередную пластинку Дайны Вошингтон или Нины Симоне.

– Но они же на английском поют, – злился Сергей, – и б-б-бабы!

– Сережа, – Шухман укоризненно качал головой, уже стоя в дверях, – просто послушай.

И тихо спускался по лестнице.

***

– В-в-в ночи, – рыкнул Сергей. Шухман навострил уши, – глухой! Иду – с тобой! Туда – где не ждут!

Соло.

– В ночи – глухой! Поет прибой. Но тебя не найдут!

Шухман насупился. Сергей тряхнул волосами, раскатился по фортепиано:

– Я могу тебе сказать, что ты мне снишься,

Я могу теперь сказать, чего ты боишься,

Ты умоешься волной, и я не узнаю,

Что ты бегаешь за мной, а я проклинаю

Тот день,

Когда

Текла

Вода

С небес

На нас

В последний

Раз!

– Да, – сказал Валентин Аронович, пожевав губами, – ну, авторов мы тебе поищем. А музыка хорошая! Еще есть?

***

Потянулись зимние серые дни творчества и вдохновения. Пить Шухман запретил. Журналисты не вспоминали, что был такой Кузнецов. Видеться со Сваном было как-то неудобно. Еще более неудобно было перед Аней. Данила уехал. Компанию Сергею составлял время от времени гитарист из «Сокола» Дима Гусицкий, проще Гусь. Но Гусь был классический музыкант, то есть человек конституционально глупый. При этом музыку он тоже не очень-то любил, хотя играть умел в разных жанрах. Это Сергея всегда поражало. Единственная страсть была у Гуся – это бабы. И они отвечали ему взаимностью. В кафе «Снежинка», в гастрономе «Центральный», в автобусе – везде, где были женщины, Гусь, далеко не красавец, пускался с ними флиртовать, и они с удовольствием отвечали. Это было удивительно.

– Чем ты их берешь? – как-то поинтересовался Сергей.

– Я – веселый человек, – мрачно ответил Гусь. – А ты ханурик, у тебя морда кислая. Поэтому тебя никто не любит.

Однажды на улице Сергей увидел Микушина, причем произошло это ровно через секунду после того, как он подумал, что не хотел бы его видеть. Сергей знал о несчастье с его дочкой. Микушин, несмотря на приличный минус, шел по улице Ленина в короткой джинсовой куртке с меховым подбоем и без шапки, он постригся, похудел и выглядел очень фирменно. Даже взгляд у него был какой-то нездешний – одновременно отстраненный и острый, как будто человек давно все понял, и рассказывать ему что-то бесполезно. Они прошли в метре друг от друга. Сергей потом долго думал, не обознался ли.

***

– Жизнь сама подсказывает тебе темы для песен каждый день, – говорил Шухман на очередной репетиции, – а ты все хочешь уйти в какую-то абстракцию, море, луна, прибой. Скажи мне, где ты тут видишь море, луну и особенно прибой?

– Я же не поэт, Валентин Аронович, я вообще этого не умею! – отбивался Сергей. – Это вам Высоцкого надо слушать.

– Ну ты сравнил, – затмился Шухман, – себя с Высоцким!

– Так в-вот именно, что я не сравниваю!

– Это правильно, да. Молодец. Но насчет текстов подумай! Почитай!

И сунул в руку томик «Американской поэзии в переводах». У Сергея уже собралась небольшая библиотечка – сборники иностранной поэзии, Бернс, двухтомник Аполлона Майкова…

***

– Я тупой, – повторял Сергей, раскачиваясь на стуле перед фортепиано, – я тупой. Я тупой.

И упирался лбом в черную лакированную деку.

Меланхолично бросал пальцы на клавиши:

– Для меня нет тебя прекрасней,

Но ловлю я твой взгляд напрасно.

Как виденье, неуловимо

Каждый день ты проходишь мимо…

Шухман хмурился за дверью.

– Но я верю, что день настанет, – голос нарастал, – и в глазах твоих лед растае-ет, летним зноем вдруг станет сту-у-ужа, и пойму, что тебе я нужен! Д-д-да блядь!..

– Сережа, – Шухман деликатно постучал в косяк, – будет очень странно, если я приглашу тебя в кино. Поэтому я не приглашаю. Но у меня есть билет, который я тебе дам. Сходи, пожалуйста.

В розовом зале «России» Сергей заприметил Свана, тот радушно кивнул.

На экране красивая женщина в черной косынке и в черных очках курила сигарету. Взлетали голуби. Бесился тюль. Дэвид Боуи кричал страшным голосом. Девочку-скрипачку ели вампиры.

Сергей посмотрел, нет ли поблизости майора.

***

Он лежал на двуспальной кровати с чугунными шарами в изголовье, смотрел в потолок с лепниной и чувствовал, что засыпает. Взгляд скользил по потолку. Книжка выпала из рук. Жить не хотелось. Умереть тоже. Было такое странное состояние невесомости, неуместности… «А я давно уже там», – подумал Сергей. «Подожди-ка…» Он схватил ручку со стола.

А я давно уже там,

Я там… навсегда и всегда…

Слепящие зеркала,

Светящаяся вода.

А я пока еще здесь

Устраиваю дела…

Непроницаема жесть

И штукатурка бела.

А я гляжу на себя

Сквозь белые облака —

И светлые взоры мои

Скользят вдоль потолка.

Вдоль, вдоль потолка…

– он уже пел. Мелодия пришла сразу, он даже не мог понять, что появилось сначала.

Сергей испытал мучительный восторг, как будто его душа была грязным и мутным стеклом, по которому провели мокрой тряпкой. Его пальцы шевелились от возбуждения. Он не мог понять, плакать хочет или смеяться, и радостно всхлипнул. Затем перевернул страницу в блокноте и занес ручку над чистым листом.

Это было совсем другое, чем тогда для «Рассвета». Невозможно было даже сравнивать.

***

Ты ходишь по комнате, голый совсем,

Беспомощный и ничей.

Ты в этой гостинице голый совсем,

А номер пустой и ничей.