Под грязью пустота

Кровь

– Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю! – с каждым разом женский крик поднимался все выше, – Я не знаю! Не знаю!

– Может, она и вправду ничего не запомнила? – спросил стоявший чуть в стороне Нолик, – Я бы на ее месте уже всех сдал.

– Ты бы точно – сдал, – обернулся к нему Кирилл, – и язык у тебя слабый, и натура ссыкливая.

– Это ты у нас из цельной деревяшки вырезанный, из дуба. Я себе в прошлом году палец дверью прибил – думал ежика рожу. А ты ей уже два ногтя снял.

– Два ногтя – не две руки. У нее еще восемнадцать осталось. Правда, милая?

Женщина всхлипнула и дернулась, словно пытаясь отползти. Косметика размазалась от слез и капель дождя, все тело колотила крупная дрожь.

– Я, правда, не знаю ничего! Все вам сказала… И ментам то же самое рассказала. То же самое! Не нужно больше! Пожалуйста, не нужно!

Нолик вытащил из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой:

– Так, может?..

– Может, – кивнул согласно Кирилл, – все может. Только мы должны знать наверняка. Ты слышал, что сказал Краб? Хозяин хочет знать все наверняка. Ты хочешь потом объяснять что-то Крабу?

– На хрен. – Нолик передернул плечами.

– То-то и оно. Там у меня в багажнике где-то паяльная лампа. Достань.

– Нафига? Лучше ты ей еще по ногтям пройдись. Я этой вони паленого не переношу.

– Ноготки – само собой. Вот с указательного пальчика и снимем. Только в нашем деле нельзя на одном зацикливаться. Боль должна быть сильной и разнообразной.

– Ну тебя…

– Ага, ты вот вони не любишь, а прикинь, как оно будет, если твоим паленым салом завоняет?

Нолик сплюнул и, осторожно переступая лужи и грязь, двинулся к стоящей неподалеку на поляне машине.

– Так, может, еще чего вспомнила? – Спросил Кирилл. – Кто, сколько, как именно?

– Я же сказала.

– И тебе себя не жаль? Ты вон, сколько бабок на маникюр угробила. Не жалко?

– Правда, я сказала все, все-все. Там такое творилось! Ужас…

– Ты еще ужасов толком не видела, – Кирилл щелкнул плоскогубцами.

– Нет! – женщина забилась, но веревки надежно удерживали ее руки. – Не-ет!

Кирилл перевел взгляд с правой руки женщины на левую. Мизинчики уже, как бы того… Теперь очередь безымянных. Кирилл плоскогубцами подцепил край длинного наманикюренного ногтя.

– Ну не нужно, пожалуйста, не нужно, – женщина словно забыла все другие слова, – не нужно, пожалуйста…

Ноготь приподнялся, медленно, не торопясь. Женщина закричала, сразу, не дожидаясь, пока боль станет невыносимой. Она уже дважды испытала КАК это больно.

Ноготь хрустнул, Кирилл поморщился и перехватил его плоскогубцами поудобнее. Из-под ногтя брызнула кровь, Кирилл почувствовал, как на его пальцы упали теплые капли.

Женский крик стал еще выше и, наконец, сорвался.

Кирилл покосился на лицо женщины. Глаза закрыты, из-под века выглядывает узкая мутная полоска белка.

– Что тут у вас? – Нолик поставил паяльную лампу на поваленное дерево.

– У нас тут обморок.

– Слушай, – Нолик оглянулся и заговорил отчего-то шепотом, – давай заканчивать и сваливать отсюда. Ну не сказала и не сказала. Краб, и тот согласится, что не могла она ничего скрыть. А?

Кирилл покрутил плоскогубцы в руках. Он и сам понимал, что баба уже сказала все, что знала о разборке в «Старой крепости», что ничего больше он из нее ни плоскогубцами, ни паяльной лампой не вытащит. Все это Кирилл прекрасно понимал. Но…

Кирилл искоса посмотрел на Нолика. Эта гнида свободно может потом ляпнуть по глупости или по пьяному делу, что не доработал Кирилл. Не дотянул. Кирилл вспомнил пустые глаза Краба. Нет, спасибо.

– Давай, пока она не пришла в себя – шуруй паяльную лампу.

– Я?

– Ты.

Нолик потоптался, потом вытащил из кармана куртки зажигалку и присел перед паяльной лампой.

– Холодно.

– Ей холоднее, в колготках на земле, – Кирилл посмотрел на перепачканные грязью ноги женщины. Ничего так ножки. Были.

– А правда, что она стриптиз показывала у себя в кабаке? – не оборачиваясь, спросил Нолик.

– Правда, сам видел.

– И как?

– Один мужик прямо под столиком и кончил.

– Серьезно? – Нолик засмеялся.

– Ага, там с ним рядом баба сидела, увидела, как он дрочит и хай подняла.

– Да… – протянул Нолик, – такую бабу и паяльником…

– Жалко?

– Такой товар пропадает.

– Ну давай, я тогда займусь лампой, а ты можешь ей вставить на прощание.

– Ну тебя, – недовольно ответил Нолик, но на раскинутые бабьи ноги глянул.

– Давай – давай! – засмеялся Кирилл. – И ей напоследок удовольствие доставишь.

Нолик сглотнул и огляделся.

– Чего головой крутишь, на сорок километров вокруг ни одной живой души. Лес и лес.

– А…

– Да не тушуйся – дело молодое, здоровое.

Нолик встал.

– Ты это серьезно?

Кирилл взял из руки Нолика зажигалку. Похлопал его по плечу:

– А ты как хотел бы? Да не мнись ты, фраер. Или не встанет?

Нолик подошел к лежащей женщине, наклонился. Дотронулся до лица. Снова оглянулся на Кирилла.

– И хочется, и колется?

– Все лицо размазалось…

– А ты его шапкой прикрой, – Кирилл щелкнул зажигалкой, и паяльная лампа загудела, – давай, решай.

В грязи вся, подумал Нолик, но фигура, так – ничего. В другом бы месте ее прижать.

Короткая юбка сбилась кверху, открывая тонкое, не по сезону белье. Нолик потер руки. Облизал губы.

– Вот она сейчас в себя придет, начнет орать – еще труднее будет, – прокомментировал Кирилл.

Нолик провел рукой по затянутому колготами бедру, прислушался к своим ощущениям. Внутри не шевельнулось почти ничего, только что-то похожее на отвращение. Или сожаление.

– Нет, – Нолик встал, – не хочу, пока трахну – весь в грязи вывожусь.

– Принеси что-нибудь из машины, постели.

– Стемнеет скоро – тогда вообще не выберемся.

Кирилл посмотрел на затянутое тучами небо. Это да, это Нолик прав. В темноте отсюда можно и не выбраться.

Бабу можно уже и не допрашивать. Нолик теперь фиг кому про все это расскажет, его пацаны достанут, если узнают как он перед бабой облажался.

– Ладно, будем уезжать, – Кирилл погасил паяльную лампу.

– Ага, – Нолик вздохнул облегченно, – а с ней что?

– С ней? – Кирилл вынул из кармана нож, – Работай.

Нолик автоматически поймал нож, посмотрел на него.

– Я?

– Ты, а я пока соберу все наше, чтобы ничего не забыть, – Кирилл осторожно обтер с плоскогубцев кровь клочком старой газеты.

Женщина все еще лежала без сознания.

– А, может, ну ее? Сама за ночь подохнет.

– А если не подохнет? И Краб ясно сказал – никого не оставлять. Давай.

– Ладно, – сказал Нолик.

Нож был простой, кухонный, с засаленной деревянной ручкой. Наточенный, подумал Нолик, пощупав лезвие большим пальцем. Это теперь ее как? В драке пару раз он ножом пользовался, один раз пацана отправили в больницу, еле откачали. Но там он бил наотмашь, не особо заботясь о том, куда попадет. Сейчас…

Кирилл подобрал с земли какую-то мелочь и теперь с интересом наблюдал за Ноликом.

– Ты скоро?

– Сейчас.

В сердце. Ткнуть пером в сердце и все. Нолик присел возле женщины и расстегнул на ней курточку. Где тут у нее сердце? Под грудью. Нолик положил руку на грудь. Сдвинул ниже. Вроде бы здесь. Стучит медленно, как бы нехотя.

Нолик переложил нож в правую руку, лезвием в сторону большого пальца. Потом перевернул его, отвел руку для удара. Еще можно в ребро попасть. Левая рука нащупала ребра женщины под левой грудью.

Вот ведь зараза! Нолик приложил лезвие так, чтобы оно прошло между ребер, левую руку положил сверху, на кулак правой. Ему почему-то казалось, что нож будет идти трудно, с хрустом разрезая тело, но лезвие скользнуло легко.

Нож плавно вошел в плоть под давлением рук Нолика по самую рукоять. Нолик оглянулся на Кирилла.

– Все? – спросил Кирилл.

– Не знаю, – Нолик посмотрел на свои руки и на бурую рукоять кухонного ножа, неестественным наростом торчавшую под грудью, – кажется…

И тут женщина закричала. Она пришла в себя, почувствовала новую, жгучую, последнюю боль и закричала.

Ноги в изящных полусапожках заскребли по земле, тело выгнулось. Нолик от неожиданности вскочил и замер над бьющимся телом.

Женщина кричала, высоко и пронзительно, широко открыв рот, дергаясь всем телом. На месте ее удерживали только руки, привязанные к поваленному дереву.

– Так и будешь стоять и слушать? – крикнул Кирилл.

– Так я это…

– Нож проверни, козел.

Нолик наклонился и попытался схватиться за рукоять, но тело билось, и он никак не мог этого сделать.

– Лежать, дура, – Нолик наконец не выдержал и левой рукой прижал тело к земле. Правой – провернул нож в ране.

Женщина продолжала кричать.

Да что же такое! Где же ее сердце? Нолик, теряя контроль над собой, рванул нож в сторону, еще раз. Чтобы удержать бьющуюся женщину ему пришлось надавить на нее коленом. Да что же ты так бьешься?

Нолик еще раз ударил ножом, уже не думая о том, куда бьет, и не помешают ли ребра. Еще раз, под грудь, под левую сучью грудь.

Запах крови. Животный крик. Рывки ставшего вдруг невероятно сильным тела. Еще удар.

Крик прервался. Попал. Теперь провернуть лезвие. А потом…

Нолик резко вскочил, выдергивая нож. Полетели капли крови, не на него, мимо. Тело выгнулось еще раз, ноги мелко засеменили, нанизывая прошлогодние полусгнившие листья на высокие тонкие каблуки полусапожек.

А потом все кончилось.

– Пошли, – сказал Кирилл.

– Ага, – Нолик кивнул и, не отрывая взгляда от застывшего на земле тела, шагнул назад, споткнулся и чуть не упал.

– Осторожней, убьешься, – предупредил Кирилл.

– Ага, – снова ответил Нолик, – у нее вон ноги дрожат.

– Это у тебя ноги дрожат. Пошли в машину.

– А мы ее закапывать не будем?

– На кой?.. Тут, между прочим, еще волки водятся. Приберут. Если снег не выпадет – хрен, кто сюда до самой весны доберется. А если выпадет – и ее прикроет. Поехали. Нож только не потеряй.

– Ага.

Минут сорок джип петлял между деревьев, пока выехал на заброшенную лесную дорогу. Нолик уже успокоился, Кирилл включил фары.

– Слушай, – спросил Нолик, – а зачем Хозяину сдалась эта разборка в кабаке? Пусть себе менты и разбираются.

– Не знаю.

– Этого Солдата все равно же пришили. И кодлу его тоже.

– Вот-вот. Пришили. А ты теперь скажи, кто это смог их замочить, если два месяца ни менты, ни мы не смогли этого сделать.

– И то…

– Вот именно.

– Третье января. Классно год начинается, – помолчав сказал Нолик.

– Не то слово.

– А баба была единственной, кто все видел?

– Там был полный кабак народу. Только фиг кто обратился в ментовку. Подобрали там только то ли двух, то ли трех раненых. Ну и из всей обслуги ресторанной уцелели трое – эта вот стриптизерша, лабух из ансамбля и солистка.

– Теперь двое, – сказал тихо Нолик.

– Теперь двое, – согласился Кирилл, – а то и меньше.

– К остальным тоже поехали?

– К лабуху поехал сам Краб.

– Твою мать, – сказал Нолик.

– Вот именно.

Джип бросило на ухабе, Нолик прикусил язык, выматерился и замолчал.

Наблюдатель

А если попросить медсестру поправить одеяло, то она наклонится над ним, халат приоткроется и он сможет рассмотреть качающуюся прямо перед лицом грудь. У Лизаветы грудь просто сказочная и белья она не признает. А у ее напарницы, Валечки, грудь поменьше, и предпочитает Валечка фирменное кружевное бельишко.

– Лиза, вы мне одеяло поправьте, – слабым голосом, как и положено смертельно больному человеку, попросил Гаврилин.

– Опять? – скептически улыбнулась Лизавета.

– Опять. Очень у вас комкающиеся одеяла.

Лизавета улыбалась. Кто сказал, что бабе не приятно, когда мужики пялятся на ее сиськи? Мудак какой-то и сказал.

Как быстро у нас формируются больничные привычки, подумал Гаврилин, любуясь глубоким вырезом халата. В благословенную лечебницу «Гиппократ» он попал утром первого января. Сейчас только вечер третьего, а он уже научился ловить маленькие радости этой клиники.

– Так хорошо? – спросила Лизавета, наклонившись к Гаврилину и слегка поправив одеяло.

Гаврилин с трудом перевел взгляд с ее грудей на лицо и изобразил на лице наслаждение.

– Да, еще как!

Лизавета еще несколько секунд позволила ему наслаждаться зрелищем, потом выпрямилась и вышла. Если бы не рана… две раны, поправил себя Гаврилин, то я бы ей…

М-да… Как это банально – роман выздоравливающего с медсестрой. И к тому же, если бы у него не было в боку дырки… двух дырок, снова поправил себя Гаврилин, то фиг бы он с Лизаветой познакомился.

И, кстати, очень интересно, такое обслуживание клиентов входит в их прямые обязанности, или является результатом личной договоренности и величины предложенного гонорара. Вопрос, между прочим, далеко не праздный. Как бы плохо Гаврилин не разбирался в женском белье, но понять, что бельишко Валечки стоит куда как дорого он способен. Так что, медицинский персонал тут зарабатывает неплохо.

Плохо вот только считать чужие деньги. Хотя… А что еще прикажете ему считать, одиноко лежащему в двухместной палате? Раны?

Тогда считать мы стали раны, товарищей считать… Стихотворение «Бородино» одного из великих русских поэтов. У господина Гаврилина имеется две раны, резанная и огнестрельная. Обе рядом, на левом боку.

И, как объяснил врач, обе могли бы оказать куда более разрушительное действие на организм героического наблюдателя, попади, соответственно, нож и пуля, чуть в сторону. А так – разодранные сантиметров на тридцать телеса, плюс два почти аккуратных отверстия, немного отягощенные сломанным ребром. Пуля прошла навылет.

А чуть-чуть в сторону – и ага, летальный исход.

Но не нужно о грустном. Все равно в истории болезни записано недрогнувшей рукой врача – гепатит. Причем гепатит Б, передающийся капельным путем, или как там правильно говорить.

Вот такой вот специфический «Гиппократ». Всякий желающий свободно может лечить тут свои огнестрельные ранения, не боясь привлечь внимания охранников закона. Гепатит, он и есть гепатит.

И к Конторе клиника, похоже, никакого отношения не имеет. Во всяком случае, во время вчерашнего посещения Григорий Николаевич вел себя очень корректно и сдержанно. И никто перед ним на вытяжку не становился.

Вспомнив о посетителе, Гаврилин поморщился. Все они на одно лицо, большие начальники из Конторы. Уверенные, пожилые, подтянутые и корректные.

Здравствуйте, как самочувствие, чего вам хочется, какие планы на будущее. Какие планы?

Гаврилин взял с тумбочки пульт управления телевизором и нажал на кнопку. Чем тут радуют обывателей?

Как обычно. Местные телеканалы продолжают смаковать гибель Солдата и его группы. Теперь, правда, в комментариях звучит слово «банда», но это уже вопрос лексики.

Банда, группа, – простой народ теперь может счастливо и свободно вздохнуть, а народ непростой вернуться, наконец, в родные пенаты после каникул на Канарах и прочих Гавайях. Теперь можно не бояться, что в окно влетит пуля или граната. Можно не бояться. Или почти не бояться.

В телевизоре как раз девуля с почти умным видом вещала, что в органах никто ничего не подтверждает и не опровергает. Да – трупы. Да – свидетели. Нет – никаких версий.

Гаврилин переключил канал. Никаких версий, никаких комментариев. Следующий канал. Да – трупы. Много трупов. Девушка, участница банды, была убита очень профессиональным ударом в горло, что несомненно…

Гаврилин выключил телевизор. Да. В смысле… В каком там смысле! Его до сих пор тошнит, когда он вспоминает сочный хруст хрящей под ребром левой ладони.

Хоть умерла сразу! Гаврилин закрыл глаза, но тут же их открыл. События новогодней ночи встали перед глазами очень ярко и сочно. Залитый кровью пол, скорченное тело в темно-красной луже, и Наташка, в прыжке пытающаяся достать ножом, его, Гаврилина.

Левый бок под повязкой запекло. Первый раз она его все-таки достала. Во второй точно бы убила. Тут у него выбора не было. Но все-таки…

Горло ломается с влажным хрустом, тело, сразу ставшее мертвым, падает на пол, а он замирает неподвижно, а потом…

Черт с ним, с тем Новым годом. Он выжил. Просто выжил и все. И никто, даже Григорий Николаевич, не усомнился в том, что он имел право выжить.

Во всяком случае, пока не усомнился. Приказал лечиться и готовиться к новому заданию. И обещал перед этим заданием отпуск. Куда захотите, Саша, куда захотите.

Пару баб, пароход выпивки, и – в Антарктиду всего на одну полярную ночь.

Гаврилин попытался изменить позу и застонал. Больно. Хотя он ожидал худшего. Даже в сортир ходит самостоятельно. Не хватало еще, чтобы Лизавета и Валя ему утку совали.

Это мы через недельку – полторы посмотрим кто кому и чего будет совать. И бельишко поближе рассмотрим и обширным бюстом поиграемся. Потерпите девушки, потерпите. Гаврилин до вас еще доберется.

Если до этого с тоски не помрет.

Гаврилин взял с тумбочки журнал, открыл, закрыл и запустил его в другой конец палаты. Журнал со шлепком съехал по стене на пол.

Вот ведь странно – он даже не догадывался, как привык работать, как привык ломать голову над идиотской проблемой

Палача и как привык бояться за свою жизнь. И понял это только тогда, когда такая необходимость отпала.

Живи и радуйся. Эти двести килограммов взрывчатки обнаружили в подземном гараже Центра досуга в результате анонимного телефонного звонка. Около пятисот новогодних посетителей остались живы. Можно это записать в свой актив, или все-таки, это Палач пожалел их всех?

И, кстати, что с Палачом? Хорунжий приезжал сегодня утром, завез папочку с бумагами и сообщил, что Палача обнаружить не удалось, ни живым, ни мертвым. Хорошо или плохо?

И еще эта записная книжка Палача, наследство, как он ее назвал. Что там? Гаврилин в первые же минуты пребывания в своей палате засунул ее в матрац. На всякий случай. Выздоровеем – посмотрим. Пока с него достаточно материалов по предстоящей операции. Отдохнете, Саша, и вот тогда уж, с новыми силами… Как же, как же! Не успел человек прийти в себя, как ему тут же ненавязчиво суют папку с биографиями и фотографиями типов малоприятных и малоинтересных. Слава Богу, хоть не долго пришлось пялиться в истории жизни городских уголовников. Самых сливок общественного дна.

Ты, мужик, сам-то понял, что сказал? Гаврилин закрыл глаза. А что вы хотели от смертельно раненного героя невидимого фронта? Герой хочет спать, герой хочет… Герой много чего хочет. Хорошо еще, что Хорунжий из соображений секретности папку увез до следующего посещения. А то ведь дисциплинированный Гаврилин не взирая на страшные боли в героически простреленной и прорезанной груди, лежал бы и тупо пялился в интеллектуальные лица авторитетов. И, кстати, обидно. Первоначально, еще до того, как отношения с Конторой стали официальными, предполагалось, что он будет спасать отечество от врагов политических и, скорее внешних, чем внутренних. А с уголовниками…

В дверь постучали. Три раза, с небольшим интервалом, легко. Лизавета. Классная все-таки больница. Даже медсестры и те стучат перед тем как войти в палату. Это если вдруг больной займется чем-нибудь непотребным.

– Да, – сказал Гаврилин и скомкал одеяло на груди. Нельзя себе отказывать в маленьких радостях.

– Скучаете? – спросила Лизавета.

– Еще как!

– Тогда к вам компаньон.

– Неужели ваше руководство сжалилось и решило поставить сюда двуспальную койку? Тогда я буду требовать вашего назначения на вакантную должность ночной сиделки.

– Лежалки, – сказала Лизавета.

– О позе договоримся дополнительно, – с мечтательным выражением лица сказал Гаврилин.

– Ловлю на слове, – совершенно бесстыдно улыбнулась Лизавета, – а пока мы к вам подселим еще одного больного.

Лизавета подошла к пустовавшей до этого койке и сняла покрывало.

– А мне одеяло поправите, Лизонька? – спросил Гаврилин.

– Обязательно.

– Привет! – прогремело от двери.

– Вечер добрый, – ответил Гаврилин.

Ничего так напарник, уверенный в себе. Гаврилин ответил на крепкое рукопожатие, отметил, что сила у парня есть.

– Ты здесь давно? – спросил новенький.

– С первого января.

– С самого праздничка. И как здесь?

– Жить можно.

– А с кем?

– Чур, Лиза моя, – сказал Гаврилин и погладил Лизавету по руке, за что был награжден улыбкой и более длительным чем обычно, созерцанием колышущегося бюста.

– Это мы еще посмотрим, – заявил новенький, а когда совершенно довольная Лизавета вышла, примирительно сказал, – на чужих женщин я никогда не лез. Никита.

– Что? А, Саша, – Гаврилин еще раз пожал руку, – Гаврилин.

– Колунов.

– В детстве дразнили Колуном?

– Ничего подобного, – Никита засмеялся, – до сих пор с самого детства друзья зовут Клоуном.

Гаврилин тоже засмеялся. Слава Богу, теперь хоть будет не скучно.

– Тоже гепатитчик? – спросил Гаврилин.

– Ага, – Клоун ткнул пальцем себя в плечо, – навылет, огнестрельный.

Боль

Ни черта он не скажет. Даже если что-нибудь вспомнит. Следователю это было понятно с самого начала. Но обряд должен быть выполнен. Следователю было скучно, скукой сочились запотевшие окна кабинета, скука пропитала стены, оклеенные выгоревшими обоями. И голос свидетеля, музыканта из ресторана «Старая крепость» Сергея Головина, тоже был невообразимо скучен.

– В одиннадцать часов все началось.

– В двадцать три ноль-ноль? – переспросил следователь.

– Не, минут в десять двенадцатого. В двадцать три десять, примерно.

– Такая точность! – следователь изобразил на лице нечто вроде улыбки, и такое же подобие улыбки как в зеркале появилось на лице музыканта.

– В одиннадцать мы начали мероприятие. Рита чего-то там сказала праздничное…

– Рита – это…

– Наша танцовщица, Маргарита… тьфу ты… Зимина.

– Продолжайте.

– Потом мы дали первую песню, и как раз между первой и второй все и началось.

– Между первой и второй перерывчик небольшой.

– Да, минуты полторы… – музыкант снова улыбнулся, демонстрируя следователю, что оценил его чувство юмора.

– Сколько это продолжалось?

– Что?

– Когда началась перестрелка в зале?

– Вот этого я точно сказать не могу. Мне показалось, что все это продолжалось несколько дней.

– Угу, – следователь кивнул. Дверь кабинета распахнулась, и появившийся на пороге капитан милиции выразительно постучал по наручным часам пальцем.

– Сейчас, – бросил следователь, дверь закрылась, – сколько человек, как вы говорили, помогли вам всем бежать?

Музыкант тяжело вздохнул. Все это он рассказывал уже трижды:

– Двое. И еще один из тех, кто нас захватил.

– Один из нападавших… – записал следователь.

– Тот, который убил нашего повара и официанток.

– … повара и официанток. И?

– Все. Мы потом побежали, а они все остались.

– … остались. Ознакомьтесь и подпишите.

Музыкант взял протянутые ему листы бумаги и, не читая, подписал их.

Следователь посмотрел на подпись, кивнул, расписался на бланке пропуска и отдал его свидетелю:

– Если что-то вспомните – позвоните.

– Обязательно, – сказал музыкант.

И он, и следователь прекрасно знали, что даже если музыкант и выкопает что-нибудь в своей памяти, то кабинет следователя будет последним местом, куда он эту информацию понесет.

Чего допрашивают, думал музыкант по пути к выходу из управления. И так все ясно – нарвался Солдат на парней покруче себя, вот и все. А то еще может быть, что сами менты его и грохнули.

А что, может, так оно и было. Музыкант поднял воротник и вышел на улицу, в пропитанную холодом и сыростью темноту.

Даже возле управления фонари не горели. Музыкант прошел по тротуару до угла, ступил на мостовую. Под ногой плеснуло.

Утонуть можно, зло подумал музыкант и пошел через дорогу, не обращая уже внимания на брызги. Дома приму сто пятьдесят и согреюсь.

– Головин? – рядом с музыкантом выросли две темные фигуры.

– Что?

– Вы гражданин Головин?

– Да.

– Поехали.

– Я только что от следователя…

– А нам насрать, – темная фигура справа приблизилась, и музыкант уловил тяжелую смесь перегара и табака, – сам в машину сядешь, или тебя туда вкинуть?

За спиной притормозила машина, щелкнула дверца.

– Садись.

Музыкант оглянулся по сторонам, но улица была пустой. В бок что-то больно уперлось.

– Не умничай и садись.

Музыкант обреченно вздохнул и подошел к машине.

Из открытой дверцы пахнуло теплом, табачным дымом. Довольно громко звучала музыка.