Дочки-мачехи
– «Бугатти». На крайняк «Феррари берлинетта» или там, в натуре, «Ламборджини миура», – с видом знатока автомобильного бомонда пояснил Мосек. – Ну... в натуре, дача тама, коттедж всякий пропилейный, брулики, жена и две соски на стороне. От такой масляной жизни он не слабо зажирел, поскольку с обычными пацанами бицуху и прессняк подкачать в спортзал ему западло идти, а всякий гербалайф, в натуре, тоже пить западло... потому как по раскладу это, бля, чисто непристижно.
– И чо? – пискнула телка.
– А чо? Попервах типа как Пугачева или там Долина эта, жрал каких-то, бля, эксклюзивных глистов из жопы китайской панды... Панда – это типа помесь медведя с енотом, типа как после аборта... бамбук он еще хавает. В общем, глисты у брателлы не прижились, не климат или хрен знает, может, че еще. Ка-ароче, брателло этот продвинутый весил за три сотни кил, а росточком при этом... ну на черепок помене меня.
– Ну, это ты мозг дрючишь. Меньше тебя, Мосек, только кроликов фермеры разводят, – сказал Колян, а плотный брателло в сером пиджаке во главе стола – по всему видно, босс – засмеялся и кивнул головой.
Мосек злобно шмыгнул носом, плеснул в себе в стакан выговоренного Владимиром «героинового» вина и продолжил рассказ:
– Ну, брюхо и все такое... это ему, в принципе, по барабану, но вот жена и соски его левые жестко кидали предъявы, что типа его пузень им голову прищемляет, когда там, типа, они ему минет... отсасывают.
Гоблины расхохотались.
– Брателло этот сначала на это все клал с прибором, а потом стал конкретно обламываться, потому что одной соске даже шею чуть не сломал, типа когда кончал... Влегкую дернулся и трындец, соске по башке сто кил прислало. Потом типа лечение-фуеверчение, моральный и оральный там ущерб... В общем, скинул он этой будке пять «тонн» «зелени». А потом... ну не то чтобы он лавэ закрысил, но все равно какой-то неприятный осадок в душе и все такое. Дальше – круче. В город приехали типа беженцы из какого-то там Черножопостана, там бабеус пошкулять, бутылок подсобрать. А наш брателло типа с какой-то стрелы как раз выруливал на своей навороченной тачане, бухой коптил по шоссе где-то киломов двести пятьдесят в час, потому как все ГАИ, ГИБДД и тэ дэ в гробу видел. К тому же какая-то шалава ему конец обсасывала. Короче, ни хера он на дорогу не смотрел, и все дела...
Свиридов окинул столы долгим взглядом: большинство гоблинов, от души смеясь, едва не падали лицами на столы – видно, рассказ Моська пробрал их не на шутку.
И еще – Владимир мог поспорить – Мосек рассказывал про человека, который был прекрасно знаком этим людям. Просто никто не называл имени этого брателло всуе.
– И в этот, бля, роковой момент, – продолжал Мосек, – на дороге как раз одна старая чурка жопой загнулась, бутылку пивную подобрать. Бемц, бля, и чурке кранты, а мозги ее куриные по светофору размазало. Кипежу было не на жись, а на смерть! Брателлу долго отмазывали, там типа кучу народу построили, скинули «зелени» немерено, но откосили на все сто. И типа получилось по протоколу, что чурка старая сама, блядь такая, с разбегу головой в брателловскую тачану шарахнула, и, сука, бампер помяла на три штуки баксов. На бабки ее решили типа не ставить, типа она ловко отмазалась – кони двинула.
Босс бандитов, склонившись вперед, затрясся всем своим монументальным корпусом в припадке пароксизмического беззвучного смеха.
А Мосек не без артистизма досказывал:
– Пацан устроил типа банкет на сто рыл, через одного по мусору гибэдэдэшному сидит. Все прокатило в цвет, попили, поели по душам. А на следующий день, ек-ковалек, к нему в офис пришел типа вождь этих, блядь, черножопых, какой-то там Саттарбай Калдыргоч, гребись оно все в пасть. Вонючий, как козел, грязный такой бомжок... как мимо пацанов, типа секьюрити, на входе прошел – никто не просек. И как захерачит брателле куском кала таджикского ослика прямо в пасть, а потом типа базарит: издохни, шайтан твоя. Тут эти секьюриты набежали, чмыря таджикского вывели, жестко отмудохали и сказали всем черножопым, что с этим Саттарбаем уматывать им надо из города в двадцать четыре часа. Те накрутили чалмы, манатки поластали и свалили. А брателло, которому кал от ослика в хлеборезку попал, начал худеть от этих глистов таджикского ослика... Стала фигура отпадная, бля, как у каменных пацанов, которые типа скульптуры. А потом говно кончилось, и опять покатило по-старому. И щас, – Мосек многозначительно поднял палец, – брателло этот опять под триста кил разбух! Такие вот дела!
Свиридов переглянулся с Фокиным, который в этот момент пытался вытащить из-под крайнего стола закатившегося туда брателлу: дела-а-а...
По всей видимости, героиновое вино оказало свое феерическое воздействие, и в пределах помещения ресторана начинала закипать бурная жизнедеятельность не блещущих трезвостью и светскими манерами индивидуумов.
Впрочем, эту картину довольно сложно представить.
Подумать только: более чем полусотни здоровенных бритых обезьян, яростно чавкающих, утирающихся рукавами пиджаков, рубашек и олимпиек, ковыряющих в носах и в ушах антеннами мобильников или – того хуже! – только что объеденными костями...
К потолку поднимался сизый дым бесчисленных сигарет и лай однообразных ругательств и грубых восклицаний:
– Ты глянь, Лех, бля, он свою мобилу типа утопил в водяре!
– Че, в натуре?
– А винище тут какое цеповое! Жидок, местный халдей, не слабо забашлял. А?
– Шала-а...вва!
– Слышь, Крот, а ты где эту телку надыбал? В блядской конторе, где Паша Горелый заправляет?
– Ссам телка... казззел!!
– Сы.. по...покойствие, гос-спода!
– Отзынь, козел, че ты м-меня торрркаешь...
– Ну-у-у... за дррружбу!
Лица женского пола, которых тут было не меньше трех десятков, не отставали от своих кавалеров: одна, дебелая бабища под центнер весом, вскарабкалась на стол и водрузила на него свою монументальную задницу, которой позавидовал бы средних размеров гиппопотам; вторая засовывала в лифчик бутылку так называемого «Абсолюта»; третья мурлыкала и стыдливо закатывала глазки, в то время как в различные части ее тела вцепилось уже не меньше десятка рук, покрытых татуировками образца «не забуду зону», «бей мусоров», а также простенькими солнышками, якорями и кривыми надписями «Вася» или «Петро – муде с ведро».
– Слышь, Мосек, а про кого ты сейчас тут бутор зачехлял, а?
– Какой еще бутор?
– Ну... про жирного брателло, который глистов хавал для... ну, шобы тама типа похудеть.
– Да это так... фигурально, – сказал Мосек, который уже недурственно набрался винца от Пейсатыча и теперь полировал вино водкой «Абсолют», правда, произведенной не в Швеции, как полагается, а несколькими метрами ниже пиршественной залы.
– Че? Фиг...урально? Это че за тухляк?
– Да про Кашалота он базарил... в натуре, – оторвав лицо от салата, в котором он почивал добрые пять минут, сказал Колян.
– Про... Кашалота?
В рядах куражащейся братвы проскользнул легкий тревожный шепоток: «Про Кашалота?»
Глава 2
Капризы памяти
Владимиру приходилось слышать о Кашалоте: это был один из крупнейших криминальных авторитетов Калининграда, если не самый крупный, и по совместительству бизнесмен, судовладелец и – что в наше время уже не вызывает особых эмоций – член Законодательного Собрания области.
Те бандиты, что сейчас пьянствовали в «Лиссе», наперебой хвалясь своими успехами, были просто мелкими сошками, брехливыми шавками на фоне этого монстра калининградского большого бизнеса.
– А ты что стоишь, как «попка» на сторожевой вышке? – услышал Свиридов чей-то ленивый, пропитанный нотками сытого довольства жизнью голос, и его потянули за руку и заставили присесть.
– Пей!
Свиридов принял предложенный бокал и задержал взгляд на протянувшем ему эту водочную порцию рослом парне с чисто выбритым благообразным лицом, выгодно выделявшимся на фоне пьяных бритых образин, мелькавших там и сям.
– Пей, Влодек! – вдруг вплелся в пьяный гам мелодичный женский голос. И Свиридова словно прошила электрическая искра, а в глазах метнулась и мгновенно растаяла нежная алая пелена – потому что только один человек на земле называл его так, на польский манер, – Влодек.
Только один...
Владимир посмотрел поверх плеча благообразного парня и уперся в точеные черты бледного лица.
На него пристально смотрели зеленые глаза женщины, которая много лет назад смогла и захотела стать его, Владимира Свиридова, женой.
Глаза, в которые он боялся заглянуть, чтобы не быть околдованным и навеки впавшим в рабство.
Как не хотят заглянуть в затянутое мутной прозеленью зеркало тихого омута, боясь того, что предательски закружится голова, неотвратимо притянут чьи-то смеющиеся влажные глаза в слепой глубине – и ты уйдешь туда без права возвратиться и раскаяться в своей роковой ошибке...
– Алька!
– Здравствуй, Влодек. Давно не виделись, правда? Ты уже забыл меня, наверное.
...Но Владимир помнил.
* * *Он помнил, как все началось.
Холодным подслеповатым сентябрьским вечером в угрюмой и неласковой Москве девяносто третьего. Да, той самой будоражащей осенью, когда в Первопрестольную снова, как в незабвенные августовские дни девяносто первого года, дни путча, ввели танки.
Владимир прекрасно помнил тот остывающий осенний вечер, конвульсиями рваного ветра мечущийся между стволами вязов и ив старого парка.
Парка, по которому медленно шел он – молодой человек двадцати семи лет – тогда еще только двадцати семи! – с тонким лицом интеллигента в, как говорится, надцатом поколении и чуть раскосыми миндалевидными глазами. И в этих умных и равнодушных глазах тускло тлело спокойное, отстраненное довольство окружающим беспокойным миром. Миром, где жалобно плещут на ветру ветви старых деревьев и докучливый мелкий дождик стучит по плечам, как нищий бродяга в дом у дороги.
Молодой человек не спеша шел по краю дорожки, а сильные пальцы – длинные тонкие пальцы профессионального музыканта – сжимали ручку черного футляра для скрипки.
Он преодолел длинную аллею в красно-желтых водоворотах опавших листьев и вошел в подъезд внушительного пятиэтажного дома, расположенного возле парковой ограды.
Молодой человек поднялся на третий этаж и, подойдя к внушительной железной двери с цифрой «21», впился в нее пристальным взглядом сузившихся от напряжения глаз. И, коротко звякнув металлом в кармане невзрачного серого полуплаща, извлек связку отмычек.
В его руках оказался – нет, вовсе не канонический набор примитивных отмычек, которым пользуются заурядные воры-домушники! – а куда более совершенный комплект, представлявший собой шедевр конструкторских бюро ФСБ и ГРУ.
Отмычки замелькали в руках интеллигентного молодого человека со скрипкой с бешеной скоростью.
Молодому человеку со скрипкой потребовалась одна минута, чтобы открыть дверь, на которую наверняка были написаны тома гарантийных свидетельств, красочно живописующих полнейшую ее, двери, тотальную надежность и неприступность.
Проскользнув в темную прихожую, не зажигая света, он тщательно вытер подошвы ботинок о половичок и прошел в комнаты.
Окна гостиной выходили на парк, и подходы к подъезду прекрасно просматривались.
Молодой человек бросил напряженный, как струна его скрипки, взгляд вниз, туда, куда только что подъехала черная «Ауди», и вышедший из нее плотный мужчина – по виду охранник – почтительно распахнул заднюю дверь и подал руку сначала пожилому лысеющему господину с хищным ястребиным носом, а потом средних лет невысокой женщине в дорогом стильном пальто, модной шляпке, с миловидным капризным лицом и порывистыми движениями.
Владимир положил футляр скрипки на подоконник и открыл его.
В футляре лежали части дальнобойной винтовки с оптическим прицелом и глушителем, а также пистолет итальянская «беретта» с уже установленным глушителем и заправленной обоймой.
Именно он и оказался в узкой артистической руке с тонкими пальцами профессионального музыканта...
В то же самое время мужчина с ястребиным носом медленно поднимался по лестнице и говорил идущему рядом с ним и почтительно поддерживающему его под руку охраннику:
– А где Алиса? Она сказала, во сколько сегодня придет домой?
– Она сказала, что задержится у подруги, Владимир Казимирович, – ответил тот. – Если останется ночевать, то позвонит.
– Хорошо, Артур. Ты свободен.
И мужчина с ястребиным носом сделал неопределенный жест рукой, который, вероятно, должен был обозначать, что сегодняшний рабочий день его шофера и по совместительству личного бодигарда закончен.
Тот почтительно кивнул и, коротко попрощавшись с боссом и его спутницей, исчез в мраке лестничного пролета.
Звуки его шагов затихли, и женщина, оглянувшись, проговорила, чуть кривя губы:
– А ты не боишься, Володя, что она попала в дурную компанию?
Владимир Казимирович досадливо поморщился и, неспешно набрав четырехзначный цифровой код, вставил ключ в замочную скважину.
– Что же ты молчишь? – с нотками проклюнувшейся досадливой сварливости в голосе добавила женщина.
– Да ладно тебе, Марина, – отмахнулся мужчина, – гонишь тут не по делу. Нормальная она девка. А что ты хотела... чтобы она в восемнадцать лет сидела дома и никуда вообще не выходила? Вот тогда надо кипешиться... то есть беспокоиться, а сейчас, мне кажется, все в норме.
– Вот ты так всегда, Владимир Казимирович, – перешла на сухой официоз Марина. – Стоит тебе сказать о дочери, так ты тут же строишь из себя беззаботного, прекраснодушного бодрячка и начинаешь петь песенку из серии «Все хорошо, прекрасная маркиза».
Владимир Казимирович, которому такие свирепые демарши супруги, по всей видимости, были не в диковинку, пробурчал под нос что-то сдавленно-неодобрительное и открыл дверь.
Щелкнул выключатель, и Владимир Казимирович машинально прикрыл рукой глаза.
Когда же он отнял ладонь от лица и приоткрыл зажмуренные глаза, то увидел перед собой молодого человека весьма приятной наружности, стоящего в дверях гостиной и со сдержанным любопытством рассматривающего Марину, снимающую обувь.
– Вы... вы кто такой? – наконец выдавил Владимир Казимирович, и его хриплые слова совпали с коротким захлебывающимся криком Марины:
– Вы что... с Алисой, да? Она уже домой начала водить... этих самых... своих...
– Вы Владимир Казимирович Бжезинский? – спокойно спросил молодой человек, не обратив ни малейшего внимания на несносную даму.
– Да, но как...
– Можете больше ничего не говорить, господин Бжезинский. Оказывается, мы с вами тезки. Мне очень жаль.
Владимир Казимирович не успел даже испугаться, – настолько приятное и успокаивающее впечатление производил этот нежданный гость, – как из-за спины «музыканта» с завораживающей, неуловимой для глаза обычного человека быстротой вынырнула рука... с зажатым в ней пистолетом.
Марина перекосила рот в беззвучном крике, увидев, как окаменел, привалившись к двери, ее муж... и тотчас же под аккомпанемент негромкого хлопка на лбу Бжезинского нелепой и жуткой кляксой возник кровавый росчерк пронизавшей голову пули... Но увидеть, как муж, словно мешок с отрубями, сполз по двери на пол, ей уже было не суждено.
Холодный взгляд киллера на какую-то невозможно малую долю мгновения оценивающе упал на скомканную пароксизмом животного страха женщину, и тут же его мозг четко продиктовал единственно возможное в данной ситуации решение: никаких свидетелей.
Он перевел на нее дуло пистолета и дважды выстрелил в перекошенное судорожным, обвальным ужасом лицо.
А когда она упала, хладнокровно произвел еще два контрольных выстрела в голову бизнесмена Владимира Казимировича Бжезинского и его супруги Марины Алексеевны Смоленцевой.
А на следующий день после этого мастерски выполненного заказа Владимир сидел в ночном клубе.
...В последнее время он все чаще засиживался допоздна наедине с самим собой в самых дорогих элитных ночных заведениях Москвы (благо деньги, перечисляемые ему за отработку заказов, вполне позволяли жить на широкую ногу) и, смеясь над собственной фальшивой слезливостью, думал о своей роли в этой жизни.
О страшной роли чистильщика, палача, волка криминальной России, который призван уничтожать все то, что могло привести к разрастанию куда большего зла, нежели содержащееся в нем самом.
Бесспорно, он, офицер спецназа ГРУ, особого отдела «Капелла», обученный и вышколенный по недосягаемо высоким стандартам, обязан был выполнять все приказы своего начальства и лично начальника спецотдела «Капелла» полковника Платонова. Но, с другой стороны, степень мотивированности этих приказов всегда оставалась для него, исполнителя, непроясненным и попросту ненужным связующим звеном в классической цепочке заказчик – организатор – исполнитель.
Организатором являлся полковник Платонов. Исполнителями – они, четырнадцать офицеров спецназа ГРУ из особого отдела «Капелла», переориентированных с внешних приоритетов противостояния на внутренние.
Враг был обозначен предельно четко: буйным цветом расцветшая преступность, тесно связанная с криминализированным бизнесом и с властными структурами.
Заказчиком же во всех случаях являлось государство...
...Владимир сидел за столиком в полном одиночестве и неотрывно смотрел на неотвратимо – раз за разом – пустеющий бокал. Иногда он привычно косился на застывшее где-то там, в полумраке стенной ниши, металлически поблескивающее зеркало: оттуда в отсветах трех свечей выплывало его собственное каменное лицо.
Слепая, замкнувшаяся сама на себе сосредоточенность, упирающаяся в обреченность, придавали его молодым и отточенным чертам выражение, присущее только людям, много испытавшим на своем веку.
Страдания наемного убийцы... нарочно не придумаешь. Тоже мне – Манфред и Лара, мелькали и хороводили иронические мысли, и терялись, растворяясь в рое более насущных размышлений...
Нарастающий с каждым последующим бокалом шум в ушах не давал отойти от мрачных мыслей и переключиться, ну, скажем, на созерцание сидящей через столик юной девушки.
Наконец Владимир поднялся и, несколькими шагами преодолев разделяющее их расстояние, присел за ее столик и тихо, но внятно произнес:
– Я вижу, у вас такое же человеконенавистническое настроение, как и у меня. Давайте лучше ненавидеть друг друга, чем весь мир сразу.
Девушка вскинула на него большие зеленые глаза, и Владимир увидел, что она в самом деле еще очень молода – не больше восемнадцати лет.
Но в этих глазах глухо тлело что-то такое, что сразу наталкивало на мысль: на самом деле ей гораздо больше лет, чем прошло с момента ее рождения.
– А я и не ненавижу весь мир, – ответила она. – Это удовольствие для истеричных тинейджеров, тыкающих всем в нос своим гипотетическим суицидом. Много чести его ненавидеть. Вы, наверно, выпили немного больше, чем следовало бы. А у вас что, сегодня день рождения?
– Как вы догадались? – вымученно улыбнулся Владимир.
Девушка передернула хрупкими плечами:
– Просто я ненавижу свой собственный день рождения. И когда в этот день ко мне приходит куча гостей с еще большей кучей подарков и начинает говорить всякие глупости о моем цветущем виде и в высшей степени замечательной фигуре... так вот, на моем лице появляется точно такое же выражение, как вот сейчас было на вашем.
Свиридов улыбнулся.
– Почему-то многие люди, напротив, любят свой день рождения, – произнес он. – А я думал, что я один такой урод, который терпеть не может ощущать себя именинником.
Девушка в изумлении подняла брови.
– Урод? Ничего себе. По-моему, вы вовсе не урод. Вы, между прочим, самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела. Как вас зовут?
– Владимир.
– А меня Алиса. Надеюсь, сегодня ночью вы свободны... Влодек?
– У вас какие-то неприятности? – почти перебил ее Свиридов, которого такая откровенная категоричность неожиданно взбудоражила и полоснула горькой болезненной тревогой. – Не молчите... Ведь что-то случилось, правда?
Девушка покачала головой, а потом, не сводя со Свиридова глаз, выпила бокал с бледно-желтым коктейлем и тихо произнесла:
– Просто вчера вечером я осталась совсем одна. Совсем... одна. Вот так.
И – с беспощадной, пугающей деревянной откровенностью – добавила:
– Просто вчера вечером убили моих родителей.
– А ты... что же ты?.. – машинально вырвалось у Свиридова.
– А я ушла из дома. Сбежала куда глаза глядят от всех этих нарисовавшихся на наследство родственничков, дядюшек и тетушек. И не буду возвращаться.
– А ты? – будто не в силах сойти с колеи одной и той же короткой фразы, вновь спросил Владимир.
Девушка хрипло рассмеялась.
– А что – я? Я просто не хочу сойти с ума.
– Расскажи, – коротко попросил он.
...И она на едином дыхании рассказала ему, как пришла домой в одиннадцать утра и, открыв дверь, обнаружила буквально на пороге квартиры трупы отца и матери.
Прибывшая через полчаса бригада следователей и куча невесть откуда появившихся родственников и коллег отца по работе показалась ей просто никчемным шумом и беспорядочным мельканием рук, ног и соболезнующих лиц. Все для нее уже кончилось.
Она никогда не питала чрезмерной любви ни к своему высокомерному отцу, жуликоватому и нечистому на руку воротиле теневого бизнеса, ни к матери, истеричке и самодурке, но все же... Это были единственные близкие люди на всей земле.
– Мне сказали, что их убили прямо в квартире и что человек, который сделал это, вошел туда до них, открыв дверь какими-то отмычками, – медленно произнесла Алиса. – Этот следак еще сказал, что, по всей видимости, работал классный спец... дескать, видно по почерку. Почерк! Вот он и расписался на лбах моих родителей!
Свиридов, похолодев, опрокинул в рот только что принесенную ему текилу, которую он терпеть не мог.
Таких совпадений не бывает! Просто потому, что не может быть!
Но одно из таких несуществующих совпадений сидело лишь в метре от него...
Вот эта девочка.
Да, совпадение – потому что во всей огромной Москве она наткнулась на единственного человека, который смог бы назвать ей имя убийцы.
Это он, Владимир Свиридов, уничтожил семью этой девочки с такими широко распахнутыми горькими глазами и тихим, раздавленным голосом!
Это он, и никто другой!
– Прости, – дрогнувшим голосом сказал Владимир. – Наверно, мне лучше уйти. Я не знаю... как...
Он попытался подняться, но девушка, схватив его за руку, заставила сесть на место.
– Не уходи! Я даже не знаю, кто ты такой и откуда... но не уходи... Я не могу остаться вот так... чтобы... Не надо, Володя. ...Они ушли из этого клуба в три часа ночи и пошли прямо к Владимиру.
На его служебную московскую квартиру, которую оплачивало ведомство, приговорившее к смерти бизнесмена Владимира Казимировича Бжезинского, отца Алисы.
Владимир никогда не забудет, как они шли по ночным улицам, не замечая луж и время от времени прыгая обеими ногами в хлещущие ручьи так, что брызги летели во все стороны...
– Я так прыгала в детстве... на Черном море... – обронила Алиса. – Только что прошел теплый дождь, и я скакала по этим лужам и до крови расшибла ногу, а папа взял меня на руки и отнес в домик...
Сложно даже предположить, что в эту секунду творилось в душе Владимира. Бесспорно, он знал, что отец Алисы был бесчестным дельцом, который раздразнил спецслужбы и потому получил вполне заслуженную пулю в лоб...
Но когда видишь влажные и совсем еще юные глаза дочери тех, кого только недавно отправил на тот свет...
А потом – потом ничего не было.
Ничего из того, что так красочно демонстрируют в дешевых душевыворачивающих триллерах.
Ничего.
Ни взрыва страсти, до предела обостряемой несчастьем и горьким привкусом непоправимой утраты на губах. Ни шекспировских монологов о ненависти и любви...
– Вот так, Алиса...
– Вот так, Влодек.
Они не говорили о себе. Пытались не думать о возникших на пепелище боли – с одной стороны – и невозможности говорить откровенно – с другой – отношениях, так смахивающих на какой-то совместный психоз.
Они просто молча сидели у окна свиридовской квартиры и пили давно остывший кофе, дотлевавший на губах бессонной горечью, от которой хотелось плакать.
Это было так завораживающе, что Свиридов невольно почувствовал: он не сможет оторваться от этой девушки. Точно так же, как не сможет к ней прикоснуться.
Только время позволит ему сделать это. И она, Алиса, она тоже чувствовала, что этот человек, которого она назвала самым красивым мужчиной в своей жизни... что он не мог встретиться ей просто так.
Их свело вместе то, что обозначают до слезливости банальным и до банальности слезливым: дескать, сама судьба протянула руки, чтобы пересечь ваши пути.
Никакой любви с первого взгляда.
Никакого успокоения.