Похоть

Словно подтверждая эти грустные мысли, Кейлеб Грэхем, сельский баронет, прошел мимо по улице, одарив Честити самой приветливой, обходительной улыбкой.

– Славного дня, леди, – пробормотал он, и в его голосе послышались типично мужские галантные нотки. – Леди Честити, – отдельно поприветствовал Кейлеб, сняв треуголку и учтиво поклонившись, – как восхитительно вы выглядите этим утром! Прогулка придала живительный румянец вашей коже.

Ни-че-го. Никакой реакции, даже слабейшего трепетания в животе. Честити слышала, как другие девушки из деревни – а особенно женщины постарше – говорили о красоте Кейлеба Грэхема. Его желанности. Честити прекрасно видела это и сама. Кейлеб был привлекательным мужчиной, его широкие плечи и грудь свидетельствовали о зрелой мужественности, которая так привлекала прекрасный пол. Но ничего типично женского не будоражило ее душу.

– Добрый день, сэр, – вот и все, что ответила Честити, неспособная вести непринужденную или оживленную беседу с представителями противоположного пола.

Ах, как бы ей хотелось обладать подобным умением!

Честити не могла не заметить, как помрачнели глаза Кейлеба, когда он снова водрузил шляпу поверх своих каштановых волос. Отчужденность Честити была совсем не тем, к чему привык баронет во время болтовни с женщинами. Но Честити была благословлена отнюдь не даром умелого флирта. Она не знала, как заигрывать. Просто не понимала этого. Ее талантом была непорочность, чистота разума, души и тела. Честити слыла образцом праведности, считавшимся выше искушений смертного мужчины.

– Вы собираетесь присутствовать на общественной лужайке сегодня вечером? – Вопрос Кейлеба был адресован Честити, в то время как его взгляд прочно приклеился к ее глубокому декольте, которое она благоразумно прикрыла углом своей шелковой шали.

– Боюсь, нет. Прошу извинить нас, сэр, но мы должны идти по своим делам.

Прозвучавшее в ее голосе осуждение поразило Кейлеба, и его красивые черты исказило выражение уязвленного самолюбия.

– Что ж, тогда – хорошего дня, – проворчал баронет, и до слуха Честити донеслось его тихое брюзжание: «Фригидная мегера!» Произнеся этот нелестный эпитет придушенным шепотом, Кейлеб с досадой стукнул тростью о землю и пошел дальше по главной улице.

– Не обращай на него внимания, – тихо произнесла Пруденс рядом с ней. – Он ничего не знает о тебе, и его оценка ошибочна. Кроме того, я слышала о нем такие сплетни! Он – не тот, кто мог бы завладеть твоим сердцем.

Не сумев сдержать вздоха, Честити кивнула и в компании сестер продолжила прогулку по булыжной мостовой, погрузившись в оживленные хлопоты по приготовлению к Майскому празднику. Эта предпраздничная суета помогла выбросить из головы неприятный диалог. Кейлеб был красив, так почему она не могла заставить себя смотреть на него – не говоря уже о том, чтобы разговаривать с ним? Честити всерьез опасалась, что была самой странной женщиной в христианском мире. И точно была непохожей ни на одну другую молодую леди из числа ее знакомых.

– Что и говорить, умеешь ты обращаться с противоположным полом! – захихикала другая сестра, Мэри. – Неужели это так трудно – одарить кого-то улыбкой?

Честити не поддалась искушению затеять спор. «Да что знает эта Мэри!» – в сердцах подумала она. Сестра не понимала моральных страданий, терзавших Честити, боли, которую та ощущала, осознавая, что отличается от других женщин. Интересно, как бы чувствовала себя Мэри, если бы узнала, что ей никогда не суждено испытать страстей, бушующих между мужчиной и женщиной?

– Ну же, Честити, ты могла бы хоть немного приободрить его! Кейлеб Грэхем вожделел тебя по меньшей мере год. Подари бедняге улыбку или, упаси боже, танец в бальном зале! Кто знает, возможно, тебе понравилось бы скинуть свою мантию непорочности.

– Прекрати, Мэри, – потребовала Пруденс. – Ты – просто вредина и злыдня! Ну а вдобавок не принято останавливаться посреди дороги и беседовать с мужчиной. Это выглядит неловко, даже пошло, и Честити была совершенно права, когда дала резкий отпор предосудительному поведению баронета.

Мэри метнула в Пруденс гневный взгляд.

– Приподнять шляпу и произнести вежливое «добрый день» – предосудительно? Вот это да, Пруденс, тебе пора перестать витать в облаках и начать жить в реальном мире! Клянусь, тебя хватил бы апоплексический удар, услышь ты некоторые вещи, которые нашептывали мне мужчины!

– Ну так что же, – весело произнесла другая сестра, Мерси, меняя тему разговора, – зайдем в пекарню и возьмем бэйквэлский пирог? Я куплю его, специально захватила свои карманные деньги.

Честити взглянула на свою самую младшую сестру. Мерси. Воплощение доброты, она пыталась сделать все возможное, чтобы помирить сестер, не говоря уже о том, чтобы сгладить неприятное, болезненное ощущение от колкости баронета Грэхема в адрес Честити.

– Пойдем, – взмолилась Мерси, – возьмем немного сладостей на всех, съедим по дороге домой!

– Собственно, нам не следует тратить время попусту, – ответила Честити. – Хотя… нет ведь ничего страшного в том, чтобы ненадолго задержаться и перекусить по дороге пирогами, не так ли?

Пруденс, вторая по старшинству, которая всегда была сдержанной и благоразумной, поспешила отказаться:

– На меня не рассчитывайте, благодарю вас. Но вы трое, разумеется, можете себя побаловать.

Честити понимающе кивнула и остановила взгляд на трех своих сестрах. Они были образцами совершенства. Все вокруг считали их прекрасными, просто безупречными. И все же каждая из сестер прекрасно знала, что окружающие желали быть кем угодно, только не такими, как они. Внешне сестры представлялись эталонами, неземными моделями идеала женщины. Внутри же были пустыми сосудами, пойманными в ловушку добродетелей, с которыми родились, чтобы служить их олицетворением.

– Что ж, тогда пойдемте, – сказала Мерси, успев удержать рукой свою шляпку, которую налетевший вдруг порыв ветра едва не сдернул с ее льняного цвета локонов. – У меня уже слюнки текут при мысли о пироге!

Всего через несколько минут они оказались в тесной маленькой пекарне, вдыхая свежие ароматы сдобной выпечки, миндаля и сливочной глазури.

– О, это божественно! – невольно пробормотала Честити. Реагируя на восхитительные благоухания, ее желудок громко заурчал. Или, возможно, решила Честити, бросив взгляд через плечо на ждущую у двери Пру, до нее донеслись призывы живота сестры, которые та так долго отрицала. Заметив голод в глазах Пру, Честити наклонила голову, показывая на деревянную полку с ожидавшими их бесчисленными угощениями. Но Пруденс поступила типично для себя: сжала губы и покачала головой. Возражение – это все, что знала Пру.

– Вот, – объявила Мерси, когда они вышли из пекарни, протягивая каждой из сестер по пирогу. Она купила порцию и для Пру, но когда та отказалась от яства, вручила пирог маленькой девочке. Малышка стояла рядом с матерью, торговавшей ирисками из плетеной корзины.

– О, спасибо, голубушка, – сердечно произнесла женщина, когда ее дочь схватила пирог и с жадностью запихнула его в рот.

– Не стоит благодарности. Это ведь канун Майского праздника, – ответила Мерси, – он не был бы полным без бэйквэлского пирога.

Улыбнувшись маленькой девочке, Честити вдруг выхватила взором что-то сияющее, возникшее посреди дороги. Оказалось, ее внимание привлек мужчина верхом на чистокровном белом коне, украшенном блестящей золотой уздечкой.

Незнакомец отличался неземной красотой, он казался потрясающим, самым эффектным из всех мужчин, которых когда-либо видела Честити. Всадник был высоким и светловолосым, его одежда выглядела так, словно ее соткали из золотой осенней паутинки. Наряд был отделан роскошной вышивкой, украшен слоями кружев и обтянутыми тканью пуговицами. Незнакомец не напоминал самодовольного павлина, подобно многим джентльменам, следовавшим последнему писку моды на кичливость. Каждой клеточкой своего существа он был мужчиной – требовалось особое мастерство, чтобы произвести подобное впечатление, достичь которого было почти невозможно в его искусно расшитом сюртуке и жилете.

Когда белый конь изящной рысью пробежал мимо, всадник перехватил внимательный взгляд Честити. Незнакомец почтительно склонил голову и двинулся дальше, заставляя пристальный взор Честити следовать за ним, пробиравшимся между телегами и каретами, которые заполонили главную улицу.

«Кто же это?» – спрашивала себя Честити, все еще завороженная незнакомым красавцем. Этот мужчина явно не жил в деревне. Иначе она обязательно заметила бы его раньше. Боже праведный, да все окрестные женщины только и твердили бы о нем! Честити наверняка увидела бы его в залах приемов, за чаем или ланчем – да где угодно!

Двигаясь вверх по крутому подъему дороги, всадник еще раз оглянулся на Честити через плечо. Он не уставился на нее, подобно другим мужчинам, со смесью любопытства и похоти. Он был джентльменом. Истинным, учтивым джентльменом.

Но потом незнакомец скрылся из вида, и Честити осознала, что отстала от сестер. Догнав их, она задержалась позади, чтобы съесть свой пирог и подумать о незнакомом наезднике. Он держался так, словно был принцем. Настоящим принцем из древних времен, размышляла Честити, кем-то вроде отважного рыцаря, который ведет своих подданных на войну.

«Слишком затейливое, нереальное впечатление», – подумала Честити. Но что еще ей оставалось делать в жизни, как не тешить себя причудливыми мыслями в ожидании неизвестного будущего?

– Общественная лужайка выглядит замечательно, не так ли? – завела разговор Мерси. – Обожаю Белтейн! Хотелось бы мне когда-нибудь поучаствовать в празднествах. Как я мечтаю пойти туда сегодня вечером! Погода просто восхитительна, а в небе будет висеть полная луна.

– Думаю, ничего страшного не случилось бы, если бы мы потанцевали вокруг майского дерева, – пробормотала Пруденс.

– Ты ведь знаешь, что случится, если я пойду на лужайку, – ответила Мерси, завязывая длинные розовые атласные ленты на своей шляпе. – Все в ужасе сбегут прочь, словно я – зачумленная.

Никто ей не ответил. Да и что они могли сказать? Это была чистая правда. Жители деревни отличались суеверностью, поэтому обходили сестер стороной. Единственными, кто не боялся разговаривать с ними, были чересчур смелые негодяи и развратники, которые хотели лишь немного поразвлечься – самым порочным образом. Эти распутные шутки были из разряда вещей, которые претили присущим сестрам добродетелям.

Но Мерси, с ее даром доброты, было намного проще смириться с их жребием в этой жизни. Ей было легче принять эту участь. По крайней мере, Честити считала, что это именно так, ведь Мерси никогда не жаловалась, не сетовала на судьбу.

– Это даже лучше, что местные жители столь осторожны, – напомнила сестрам Пруденс. – Мы не похожи на остальных. И этот факт никогда не был столь очевидным, чем теперь, когда мы достигли периода женской зрелости.

– О, ради всего святого, – укорила Мэри, – не говори о нас, как об изгоях! Мы – не такие, сама знаешь.

Сестры направились вниз по главной улице, и Честити бросила взгляд на Мэри, самую старшую из них четырех. Мэри не походила ни на нее саму, ни на Мерси или Пру. Она была совершенно иной. За всю их жизнь так и не стало ясно, какой же именно добродетелью обладала Мэри. Она была отнюдь не покорной, значит, не была олицетворением достоинства смирения; это же касалось и милосердия, ведь Мэри была печально известна своей неуклюжей бестактностью, когда речь шла об участии. Возможно, она воплощала собой добродетель прилежания? Старшая сестра определенно обладала впечатляющим энтузиазмом, но только в том, что касалось представителей сильного пола и ее увлечения ими.

– Мы и есть изгои, Мэри. – Строгий голос Пру резко вторгся в мысли Честити. – Это – факт, который нельзя отрицать.

– Да ладно, у меня вообще нет никаких трудностей с поиском друзей, не важно, мужчин или женщин.

И в самом деле, проблем с общением у нее не возникало. Мэри всегда окружали мужчины, и это ничуть не удивляло: она была самой красивой из сестер. Несмотря на то что они родились друг за другом, разделенные считаными минутами, все были индивидуальны, ни одна сестра не походила на других. Мэри обладала потрясающими черными волосами и темными глазами. От ее экзотической красоты захватывало дух. Идя рядом со старшей сестрой, Честити не могла не замечать реакции на ее потрясающую внешность. Мужчины, судя по всему, предпочитали темное очарование Мэри светлым волосам и зеленым глазам Честити.

– Боюсь, вы все умрете старыми девами, – пожурила сестер Мэри. – Вы придаете слишком много значения тому, какими вам следует быть, вместо того, какими вы могли бы быть.

– Ты слышала хоть что-нибудь из того, о чем говорил нам отец? – спросила Пру, и в ее голосе отчетливо зазвучало осуждение.

– Я не верю в нелепые рассказы отца о королеве фей, наделившей его дочерями, олицетворяющими добродетели. Это просто вздор!

Мэри никогда не верила в подобные вещи. Но в то же время она источала безудержные радость и веселье. Старшая сестра неизменно была в настроении, когда какой-нибудь мужчина заходил в гости на чай или очередной повеса приглашал ее на танец. Мэри испытывала то, что никогда не доводилось изведать ее сестрам. Она чувствовала саму жизнь.

Возможно, если бы Мэри вынуждена была вести существование истинной добродетели, размышляла Честити, она невольно поверила бы в сказки о феях – или, по крайней мере, испугалась бы их.

– Если бы вы трое позволили себе покинуть имение, вы могли бы найти себе поклонников. Во всем виновата ваша чудаковатая природа, это она заставляет других быть настороже, только и всего. Улыбнитесь, пококетничайте, выставите напоказ немного лодыжки или груди в виде исключения, и вы удивитесь, какую реакцию это вызовет.

– Ты слишком вольно общаешься с окружающими, – предостерегла Пру. – Лучше быть сдержанной и спокойной.

– И скучной, как дьявол, – возразила Мэри. Это было прямое попадание в цель. Но Пру встретила ее атаку достойно, как, впрочем, и всегда.

– Ну-ка, прекратите, мы же сестры, – прошептала Мерси, беря под руки Пру и Мэри. – Разве мы не должны относиться друг к другу по-доброму?

– Я просто пытаюсь помочь, – презрительно фыркнула Мэри. – А все потому, что у меня нет ни малейшего желания наблюдать, как все вы закончите свои дни старыми девами, и лишь я буду той единственной, которая не станет сидеть в своей одинокой комнате, становясь такой же, как вы. Сегодня вечером я отправлюсь на лужайку, буду танцевать и поедать мясной пирог, а еще я собираюсь пойти на Майский праздник, как и все остальные молодые леди.

Пру покачала головой, и это не укрылось от старшей сестры.

– В этом нет ничего предосудительного, Пруденс, – резко бросила Мэри, – так что можешь спрятать свои поджатые губы и неодобрительно сдвинутые брови. Так что же, кто-нибудь составит мне компанию?

Ответом ей было дружное молчание.

– Так я и думала. Вы трое совершенно безнадежны.

Ветви трещали под копытами лошадей, показавшихся из опушки леса. Перед всадниками струился солнечный свет, просачиваясь сквозь шептавшие о чем-то листья. Несшиеся рядом с лошадями гончие нюхали воздух, насторожив уши, темные, будто из обсидиана, глаза собак пристально наблюдали за людьми, которые готовились к празднованию Белтейна.

Слова Ниалла, казалось, шепотом разносились вокруг всех них: «Тех возвышает грех, тех губит добродетель…»

– Ты веришь ему? Веришь нашему королю, что это проклятие будет снято, как только мы отыщем добродетели?

В ответ на вопрос Киана Тейн лишь пожал плечами и продолжил следить за четырьмя женщинами, которые приближались к ним, следуя вниз по дороге. Ниалл, король темных фей, был для Тейна еще и сводным братом. На правах старшего Ниалл всегда внушал Тейну, который был моложе на пять лет, благоговейный трепет. Сомневаться в Ниалле еще ни разу не доводилось, к тому же король обычно не ошибался. Их дела шли хуже некуда из-за проклятия, так почему нельзя было доверять Ниаллу и его мнению?

– Это кажется великой глупостью – придавать хоть какое-то значение словам поэта, – проворчал Ринион. – В конце концов, он – лишь человек.

– Шекспир, – хрюкнул Эйвери. – Меня заинтересовал только «Сон в летнюю ночь». Но тогда я был неравнодушен к Титании.

– Точнее, к тому, чтобы трахать актрису из смертных, которая играет Титанию, – поправил Киан.

Тейн вскинул руку, чтобы заставить их шуточки смолкнуть. Указывая на женщин, он приказал всем замолчать, потом помахал рукой, чтобы скрыть их присутствие с помощью колдовских чар. Если женщины посмотрят вперед, на лежащую перед ними тропинку, они увидят лишь радужное мерцание солнечного луча, искрящегося сквозь деревья.

Убедившись, что их не смогут заметить или услышать, Тейн обернулся к своим спутникам.

– Ниалл не отправил бы нас сюда, если бы предполагал, что это было глупостью. Каждую сотню лет в смертном королевстве рождаются добродетели. Они уже появились на свет. И достигли совершеннолетия. Наш король верит, что это – единственный способ снять проклятие его матери, наложенное на наш двор.

– Ты думаешь, настала пора? – осведомился Эйвери, осаживая своего вороного коня. Женщины подошли уже совсем близко, и волшебная лошадь могла по запаху уловить их присутствие. – Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как мы приходили сюда, чтобы похоронить женщину Айриэна.

– И ты похитил ту девицу из деревни! – в ярости бросил Киан.

Черт его побери, Киан явно намеревался затеять перебранку с Эйвери! Тейн метнул в своего брата-близнеца грозный взгляд, который тот, разумеется, не преминул возвратить.

Подобно Ниаллу, Киан был темным принцем, одержимым смертным грехом зависти. От Тейна не укрылось завистливое выражение, мелькнувшее в глазах брата, когда тот впился взором в Эйвери, в котором прочно засел грех чревоугодия. Из них семерых Эйвери и Киан враждовали больше всего. Как воплощение зависти, Киан жаждал обладать всем, что было у Эйвери. И как хозяин чревоугодия, Эйвери всегда имел больше, покупал больше и стремился к большему, заставляя зависть Киана усиливаться и постепенно закипать. Это был замкнутый круг чревоугодия и зависти – страстей, которые невозможно было удовлетворить хоть когда-либо.

Проклятый с рождения, Тейн всегда сетовал на свою участь. И все же в моменты, подобные этому, он осознавал, что быть пожираемым похотью – настоящий подарок судьбы по сравнению с вечным желанием обладать тем, что есть у остальных, или неустанным стремлением приобретать все больше. Похоть, по крайней мере, можно было утолить.

– Она была соблазнительно-округлой, с сочными формами, – поведал Эйвери со зловещей ухмылкой, вспоминая девицу, которую он украл из деревни. Множество щедрых наслаждений содержались в этом лакомом кусочке! Я поделился бы ею, но она предпочла быть с жадностью поглощенной кем-то сведущим в наслаждении, а не в зависти.

И он засмеялся, дразня Киана.

Тейн заставил своего коня встать между ними.

– Довольно. Между нами не должно быть разногласий. Мы оказались здесь ради наших душ, ради выживания нашего двора. Сейчас не до мелочной зависти и насмешек.

Киан бросил на него злобный взгляд, открыл было рот, чтобы возразить, но Тейн резко оборвал брата-близнеца:

– Мы не можем больше ждать. Мы должны найти – и овладеть – нашими добродетелями. Так что направь свои великолепные таланты на соблазнение, а не на колкости и обидные выпады.

– Чувствую, что действительно пора. Мы провели шесть месяцев в волшебном королевстве, это означает, что почти три смертных года прошло с тех пор, как мы видели воплощенные добродетели, – сообщил Ринион, носитель греха гордыни. – Значит, они уже совсем выросли. И к настоящему времени находятся в подходящем для соблазнения возрасте. Нет, я согласен с Тейном. Время пришло. Как сказал Ниалл, мы больше не можем ждать. Проклятие должно быть разрушено. К тому же нельзя исключать вероятность того, что наши враги из Благого Двора тоже могут искать их, иметь на них виды. Нам нужно добраться до них первыми.

Тейн почувствовал, как тело свело мучительной судорогой при звуке женских голосов, которые проплыли над ними, лаская его кожу. Сидевшая у него внутри похоть тут же настороженно подняла голову, заставляя кровь закипать. Взгляд Тейна остановился на проходящих мимо четырех молодых женщинах, одетых в украшенные богатой вышивкой шелковые платья. Тейн тотчас понял, кем были эти четверо. Девушки из семейства Леннокс. Их добродетели.

Он без труда определил, какая именно добродетель была предназначена ему. Целомудрие – Честити. Олицетворение противоположности его греха притягивало Тейна, словно джин – пьяницу. Воплощенную невинность можно было как следует рассмотреть сейчас, когда она проходила мимо, совершенно не ощущая присутствия Тейна и других принцев в этом лесу, совсем рядом с тропинкой.

Тейна поразило то, что добродетель может быть двойственной. Думая о встрече с Честити Леннокс, он ожидал увидеть девицу с чопорно поджатыми губами и хрупким, костлявым телом. Но Честити не была чересчур хрупкой, да и ее черты не отличались строгостью. Ее лицо казалось воздушным, прямо-таки эфирным, сияющим целомудрием, но ее тело… Тейн окинул жадным взглядом сочные, соблазнительные формы Честити и почувствовал, как его собственное тело реагирует типично мужским образом. Ее фигура была отнюдь не целомудренной. Ее формы приглашали к самым распущенным из фантазий, самым развратным из всех наслаждений. Стоило представить, что именно он и его грех могли бы сделать с этим сладостным телом, как Тейн покрылся потом под шелковым жабо и украшенными вышивкой жилетом и камзолом.

Честити Леннокс, осознал Тейн, должна стать восхитительной наградой. Он сгорал от нетерпения, желая коснуться ее, почувствовать ее в своих объятиях. Он не мог дождаться момента, когда сможет овладеть ею.

Тейн отбросил желания, которые настойчиво нашептывал его грех. Похоть была самостоятельной сущностью, жившей внутри его тела. Осознанной потребностью, которая при возбуждении становилась все более жаждущей и настойчивой. Потребностью, которая всегда желала секса и наслаждения. Дремавший у него внутри грех могло пробудить все, что угодно, – хорошенькое личико, пышная грудь или призывная улыбка. Черт возьми, кажется, даже дуновения сильного ветра было достаточно, чтобы дать выход сидевшему в нем греху.

Множество раз Тейну удавалось подчинять себе грех – отчасти. Но, как темный мужчина-фея, Тейн обладал естественной склонностью к удовольствиям плоти. Что, разумеется, приходилось весьма кстати для похоти. Греха, который крайне редко оставался неудовлетворенным и сгорающим от нетерпения.

Но сейчас Тейн был именно таким. И все же осознавал, что не может позволить греху управлять собой. Пока не может.

Случалось, что грех брал верх настолько, что Тейн не находил в себе сил, чтобы остановить его влияние. Выходя на первый план, похоть становилась мощным созданием, которое мешало Тейну так, словно и в самом деле жило обособленно, почти как отдельное существо. Обычно похоть тихо сидела внутри его. Тейн знал о присутствии греха только по мыслям и желаниям. Но стоило его неблагой крови закипеть от страстной потребности, как похоть стремительно вырывалась на волю, и ничто, совершенно ничто не могло остановить ее. Воспоминания о былом распутстве замелькали в сознании Тейна. Что ж, теперь придется довольствоваться этими воспоминаниями. Похоти придется научиться питаться ими, пока Тейн не добьется непорочной Честити.

– Это они, – пробормотал Эйвери, облизав губы, которые были неприлично эротичными для мужчины, а тем более для феи. – И один лакомый кусочек лучше другого, – промурлыкал он, пожирая всех четверых плотоядным взглядом. – Только представьте их при нашем дворе, окруженных всеми видами порочной роскоши! Какими сокровищами они будут! Я испытаю огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие, когда продемонстрирую им, каким может быть истинное чувственное блаженство.

Похоть начала закипать внутри Тейна, заставляя все тело содрогаться. Грех заставлял обижаться на Эйвери и его гедонизм, на то, что его так занимали раздумья, каково это было бы – вкусить прелестей Честити. Эйвери был безнадежным обжорой, вечно неудовлетворенным, вечно жаждущим, вечно нуждавшимся в большем. Тейн знал, что Честити наверняка стала бы самой манящей, самой желанной утехой для Эйвери и его греха.

– Скажите-ка, а кто это, с зелеными глазами? – с явной завистью спросил Киан.

Тейн решил не обращать внимания на своего брата-близнеца, попытавшись взять под контроль непокорные мысли. Но стоило посмотреть на черные радужные оболочки глаз Эйвери, которые теперь были окаймлены фиолетовым, на его расширившиеся от неудержимого желания при взгляде на Честити зрачки, как с губ скорее порывисто, чем сдержанно сорвалось:

– Братья, я оставляю вас вашим добродетелям.

Мановением руки Тейн заставил завесу чар феи пасть.

Он пустил коня вперед и резко остановился рядом с сестрами Леннокс.