В когтях неведомого века
За обсуждением давних приколов, до которых оба были большие охотники и непревзойденные мастера, «уговорили» вторую «литруху» и принялись за третью. С каждой стопкой разговор принимал все более и более ностальгический характер, а пару раз пьяненькие друзья даже скупо всплакнули, обнявшись, поминая тех друзей, которых «уж нет», и вспоминая тех, кто «далече».
Слова «а помнишь» звучали как строки из песни, а вспоминалось, казалось, давно и прочно забытое, причем то, что в далекие школьные годы хотелось забыть и не ворошить более никогда, вспоминалось с таким умилением, что слезы текли по загрубевшим лицам мужиков, разменявших четвертый «червонец», а лихие «подвиги» давно минувших дней, наоборот, вызывали смущение…
Понемногу ностальгический запас иссяк, и все чаще оба повторяли уже сказанное ранее. Поймав себя на том, что в третий раз пытается объяснить другу скрытый смысл одной из хитрых каверз, живейшим участником, если не сказать инициатором и вдохновителем, которой тот и являлся, Дорофеев тряхнул головой, с недоумением посмотрел на зажатую в руке рюмку, которую только что использовал вместо дирижерской палочки, залпом осушил ее и вдруг с размаху хлопнул себя по лбу.
– Что ты, Серый? – всполошился Георгий.
– А помнишь, Арталетт, как мы с тобой о машине времени мечтали на нашем чердаке? – пьяно засмеялся тот, шаря правой рукой по столу в поисках вилки, зажатой в левой. – Ты еще мечтал прошлое изменить…
– Конечно помню! – подхватил Жора, самоотверженно вручая другу свою, черенком которой тот тут же, не глядя, принялся тыкать в почти опустевшее блюдо с заливной осетриной. – А ты еще князем там каким-нибудь хотел заделаться или императором… Постой, в каком же классе это было?..
Покачиваясь, Сергей поднялся на ноги, с трудом утвердился в вертикальном положении, величественным жестом, будто римский патриций пурпурную тогу, закинул на плечо конец простыни, изгвазданной всевозможными закусками, и простер длань куда-то в сторону темного окна:
– Пойдем, д-д-друг…
Путешествие двух друзей по сложности маршрута могло соперничать с Магеллановым, причем изобиловало почти такими же трудностями и опасностями. Не раз хозяин терял своего гостя, норовившего прилечь отдохнуть где-нибудь в приглянувшемся ему уголке, но всегда, движимый истинно высокими чувствами, возвращался за ним, а однажды Жорка спас если не жизнь Сергея, то его здоровье, перехватив уже на пороге готовившегося шагнуть босиком и в одной простыне на двадцатиградусный мороз в ночную метельную круговерть…
Они спускались куда-то в неосвещенные подвалы, поднимались по винтовым и парадным лестницам, пересекали анфилады залов… Порой засыпавшему на ходу и просыпавшемуся вдруг Арталетову начинало казаться, что они заплутали в недрах какого-то циклопического сооружения и никогда уже не выберутся наружу… Тогда он оставлял украдкой знаки, по которым надеялся найти дорогу назад…
Так как хозяин все время по ходу путешествия извлекал из разных, известных только ему мест то бутылку, то закуску, которые уничтожались на коротком привале, чтобы подкрепить истощившиеся силы, к рассвету оба перемещаться на двух конечностях уже не могли и понуро брели куда-то на четвереньках. Простыни давным-давно были где-то потеряны, что еще более сближало практически потерявших человеческий облик друзей с представителями царства четвероногих.
Тупо следуя за своим поводырем, Арталетов заметил, что тот остановился, только врезавшись в его ягодицы головой.
– Все, пришли, – лаконично заявил Сергей, отворив очередную дверь и рухнув ничком на пороге. – Вот она… – пробормотал он уже в полусне.
Георгий обвел мутным взглядом совершенно пустую, белоснежную, словно операционная, комнату, залитую ярким светом невидимых ламп, и поинтересовался, бесцеремонно потеребив храпящего друга за мощное плечо:
– Кто она?..
Тот приоткрыл один глаз и, со значением поманив Арталетова пальцем, сообщил ему на ухо:
– Машина времени…
* * *– Прямо-таки настоящая? – допытывался Георгий у хмурого и неразговорчивого с похмелья Сергея, молча прихлебывающего из огромной кружки темное пенистое пиво.
События минувшего дня и последующей ночи вспоминались с трудом. Короткие сцены, вспыхивающие в сознании, напоминали цветные и четкие, но сделанные неопытным фотографом снимки, разглядывание которых похоже на разгадывание хитрой головоломки: вот чья-то нога, вот чье-то плечо, знакомое, но почему-то в совершенно незнакомом платье, половина улыбающегося лица, пойманного в странном ракурсе… Жоре было мучительно стыдно за свое вчерашнее поведение, тем более что, спускаясь по лестнице со второго этажа, где, оказывается, спал совершенно неглиже, свернувшись калачиком в огромной пустой ванне-джакузи и почему-то обнимая двухкассетный магнитофон, он наткнулся на кривую стрелку, намалеванную на дорогущих рельефных «под штоф» обоях чем-то весьма неаппетитным на вид (на поверку, слава богу, оказавшимся растаявшим шоколадом). Услужливая память тут же выдала омерзительную картинку голого экс-инженера, выводящего, покачиваясь, замысловатый символ огрызком толстой плитки и поминутно облизывающего при этом сладкие пальцы. Смутно припоминалось, что, следуя данному указателю, доморощенный Монте-Кристо надеялся выйти на волю, и теперь оставалось только догадываться, как он собирался это сделать: смахивающая на замысловатый китайский иероглиф стрелка указывала вертикально вверх!
При свете дня подавляющий величием таинственный замок, путешествие по которому заняло добрую половину ночи, съежился до размеров вполне обычного трехэтажного загородного особнячка. Имелись и подвал, и винтовые лестницы, но запутанность маршрута, которым следовали друзья, поражала воображение, тем более что многочисленные указующие стрелы (одну стрелу Георгий каким-то не поддающимся никакому реальному объяснению образом умудрился нацарапать на огромном зеркале!) только усугубляли его общую шизофреничность. Четкие следы (кетчуп, салат «оливье» и растоптанный шоколад) вели также на чердак и выше, но Арталетов побоялся идти по ним: не хватало еще увидеть цепочку отпечатков босых ног на заснеженном коньке крыши…
Хозяин «дворца» отыскался, вопреки ожиданиям в практически вменяемом состоянии, на кухне, где молча созерцал огромную бутылку водки «Smirnoff» с ручкой сбоку, видимо решая вечную российскую проблему, в переводе созвучную шекспировскому «To be or not to be».[3] Неподдельная его ненависть к содержимому оного сосуда была настолько очевидна, что Жора решил любыми путями убедить друга не доводить дело до крайности. Слава Всевышнему, в огромном холодильнике оказалось изобилие разнообразного пива.
– Неужели настоящая? – продолжил допрос Арталетов, когда немалое количество животворной жидкости всех оттенков «пивного» цвета, от нежно-янтарного до почти угольно-черного, перекочевало из бутылок, банок, пятилитровых жестяных бочонков и даже одного взаправдашно-деревянного в желудки страждущих, а невыносимая мерзость бытия отодвинулась в сияющую даль, прихватив заодно и совесть, изводившую своими непрекращающимися упреками не хуже иной тещи.
– Какая же еще… – вздохнул Сергей, отодвигая опустевшую кружку и по пояс залезая в холодильник, напоминающий больше рефрижератор средних размеров, за новой порцией пива.
Это была его первая членораздельно изложенная мысль за утро…
– И работает? – запустил новый шар окрыленный успехом Жора.
– Работает, зараза… – сокрушенно промолвил Дорофеев, с бульканьем выцеживая в кружку добрых два литра пенной влаги и надолго присасываясь к ней. – Как часы… – добавил он, отдуваясь и вытирая выросшие под носом белоснежные усы.
– Не может быть!
– Может…
Дорофеев, изобразив на лице мину, более подходящую какому-нибудь алхимику, раздумывающему над дилеммой, бросить в реторту щепотку нетопыриного помета или зуб дракона, пошевелил пальцами над батареей только что извлеченных из недр холодильника запотевших бутылок.
– Тебе какого? Заявляю сразу, что «Хайнекен» закончился. Нет, конечно, в подвале есть, но если ты желаешь именно его – пойдешь сам. Рекомендую «Францисканера» темного. А за «Хайнекеном» пошлем Таньку, когда…
– Да погоди ты с пивом… Ты ею пользовался?
– Танькой? Неоднократно…
– Да нет, ты не понял… Ну, это… Ты сам-то летал в прошлое?
Сергей усмехнулся. Похоже, под благотворным действием пива он постепенно возвращался в привычное расположение духа.
– Ты думаешь, что перемещение во времени походит на полет? Ошибаешься…
В нескольких словах он кратко и энергично, не слишком-то выбирая выражения, пояснил жадно слушавшему его Георгию ощущения путешественника во времени, активно помогая себе руками, поскольку не хватало слов…
Когда остолбеневший Арталетов пришел в себя, кружка его визави почти опустела, да и собственная тоже.
– Не может быть!!!
Дорофеев только молча пожал плечами, всем своим видом говоря: «За что купил – за то и продаю».
– А можно мне… ну это… переместиться?..
Еще одно пожатие плечами, неопределенный жест в пространство…
– Если желаешь…
– Но, наверное, это безумно дорого… – одернул себя Георгий, вовремя спохватившись. – Энергия там и все прочее…
– Кто тебе сказал? – изумился Дорофеев, подозрительно сощурившись.
– Ну… фантастика. Герберт Уэллс, Бредбери, Булычев…
На этот раз высказывался Сергей гораздо дольше и не в пример эмоциональнее и к тому же кроме рук привлекал к объяснению кое-что другое…
– А куда бы ты хотел? – спросил он друга, несколько оглушенного и узнавшего много нового из области ненормативной лексики, которой его визави владел просто виртуозно.
– А… Это… Возможно только путешествие в то же место, где находится машина? То есть в Россию? – уточнил Арталетов, борясь с охватившей его внезапной слабостью.
– Почему? Ты же отличником в школе был. Помнишь, у старика Эйнштейна: «Пространство и время едины и неразделимы…»?
– Значит, можно куда пожелаешь?
– Хоть на Северный полюс, – заверил Дорофеев на полном серьезе. – Но не рекомендую. Холодно, знаешь…
– И в любую эпоху?
– Хоть до момента образования Земли. Но – опять же – приятного мало.
Георгий осушил свою кружку и торжественно заявил:
– Тогда я хочу в Париж конца шестнадцатого века!
– Шевалье д’Арталетт? – понимающе подмигнул Серый.
3
Легко в ученье – тяжело в походе, тяжело в ученье – легко в походе!
Александр Васильевич Суворов– Сил у меня нет смотреть на эту порнографию!
– Целиком и полностью с вами согласен, Лерочка.
Брутального вида мужчина и миловидная женщина средних лет устало курили на скамеечке, с отвращением наблюдая за тем, как на манеже идет процесс обучения выездке некоего долговязого и нескладного субъекта, восседающего на превосходном английском скакуне, словно корова на заборе, – если воображение читателя способно воспроизвести подобную фантасмагорическую картину с достаточной достоверностью.
Даже традиционная жокейская одежда, состоящая из белой широкой рубашки и узких бриджей, заправленных в высокие сапоги, дополненная каской-жокейкой, нисколько не придавала ему мужественности. Наоборот, именно благодаря ей всадник казался каким-то инородным приложением к благородному животному.
Даже на легкой рыси, которая вряд ли расплескала бы стакан воды, поставленный на седло «кавалерист» выделывал такие кульбиты, которые под силу только мастеру джигитовки при бешеном галопе. Помимо вертикальных движений, совершенно бессистемных и нисколько не попадавших в такт движениям скакуна, и качания, так сказать, в продольной плоскости, седок постоянно заваливался то влево, то вправо, с риском вывалиться из седла. Траекторию этого хаотичного движения не смог бы описать ни один гений физики, вкупе с математиком, даже из числа нобелевских лауреатов или кандидатов в таковые. Если, при старте, подобным образом начинает вести себя баллистическая ракета, ее подрывают из соображений безопасности и элементарной жалости.
На лице девушки-бичевой,[4] держащей в одной руке длинный повод, пристегнутый к уздечке, а в другой – кнут, застыло выражение брезгливого удивления, смешанного с состраданием, хотя к кому именно это сострадание относилось – к животному или человеку, было совершенно непонятно. Более того: даже лошадь, отлично вышколенная и за свою долгую жизнь носившая на спине всяких наездников, порой, вопреки всем правилам, за неимением зеркала заднего обзора, поворачивала красивую точеную морду и пыталась разглядеть, что же это за чудо природы восседает на ней.
Очередной урок верховой езды завершился закономерно и традиционно: безо всякого повода со стороны прекрасной «англичанки» седок вдруг взмахнул руками, будто буденовец, сраженный на полном скаку пулей басмача, выпустил повод и, нелепо дернув ногами, рухнул на землю, как куль с зерном или сахаром (и то если не выражаться метафорично), при этом целясь попасть именно под копыта. Естественно, одна нога запуталась в стремени, и наездник потащился бы по земле, щедро нанося себе дополнительные повреждения, если бы опытная лошадь не встала как вкопанная, умудрившись так переступить тонкими ногами, чтобы не задеть тяжело ворочающегося под ней человека. Всем без исключения зрителям показалось, что она при этом облегченно вздохнула.
– Ну и на фига попу баян? – горько спросила Лерочка своего соседа. – Тут и слепому видно за версту, что ни малейших способностей к верховой езде у этого деятеля нет. За столько уроков даже медведя, наверное, можно было научить худо-бедно сидеть в седле…
– Да-да, – поддакнул мужчина, умудряющийся, незаметно для желчной красавицы, оглаживать ее «круп», круглый и гладкий, словно у кобылы чистейших кровей. – Даже микроскопического прогресса не наблюдается… Вы бы, кстати, видели, как он держит рапиру!
– А что, – заинтересовалась дама, – наш кавалерист еще и в фехтовании упражняется?
– Угу. И в стрельбе из пистолета.
– Да он настоящий многостаночник! Интересно было бы взглянуть.
– Ну-у… – пожал плечами учитель фехтования. – Эстетического наслаждения, конечно, не гарантирую, но нечто напоминающее старомодную комедию с участием Дугласа Фербенкса или Чарли Чаплина вы увидите. Если, конечно, это чудо сегодня будет в состоянии встать в ангард…
– Куда, извините?
– В позицию, удобную для боя. Видите ли, после того как он нае… простите, грохнулся с седла, ему это будет непросто.
– Ничего. Насколько я заметила, наш будущий супермен довольно вынослив, и это, вероятно, единственное его положительное качество…
– Замечательно… Так я в четыре часа вас жду?
– По рукам!
– Разговорчики в строю! – одернул расшалившихся тренеров неслышно, по-кошачьи, приблизившийся к ним с тыла грузный, но перемещающийся с необычной легкостью, коротко стриженный человек в камуфляже. – Вам за что бабки платят? За то, чтобы хозяйского гостя своим премудростям учили или лясы тут точили? Не слышу ответа!..
Спортсмены пристыженно молчали, опустив головы, будто десятиклассники, застигнутые завучем врасплох за целомудренным юношеским поцелуем в школьном гардеробе. Лера к тому же раскраснелась, будто маков цвет, и незаметно отодвинулась от чересчур длиннорукого (вероятно, профессиональное качество) мастера клинка на «пионерское» расстояние.
– То-то, – удовлетворенно пригладив короткопалой лапищей седой ежик на макушке, заметил старый служака. – А то взяли моду – начальство обсуждать!..
* * *Последующие за памятным разговором дни ушли на тщательную подготовку к путешествию во времени.
Несмотря на кажущуюся беспечность, Дорофеев отнесся к отправке друга в неведомую даль совершенно серьезно. Иначе, впрочем, и быть не могло, ибо редкий представитель его опасной профессии выживает среди «акул бизнеса», если не уделяет должного внимания мелочам.
Во-первых, именно он резонно заметил, что без гардероба, соответствующего эпохе, в средневековом Париже делать нечего, если не желаешь прямым ходом угодить на костер за колдовство или, в лучшем случае, в дом умалишенных. Уже на следующий день Жоре пришлось перемерить бесчисленное множество колетов и камзолов, батистовых рубашек с плиссированными воротниками и коротких панталон… Все подошедшее споро подгоняли по фигуре две многоопытные костюмерши с «Мосфильма», видимо щедро оплаченные «спонсором» и поэтому не задающие лишних вопросов, а будущему путешественнику во времени оставалось только стоически терпеть булавочные уколы и бесконечную болтовню дамочек ну очень бальзаковского возраста.
Костюмы, кстати, поступили с «мосфильмовских» же складов. Очередной раз уколов свой живой «манекен» в довольно интимное место, Матильда Ксенофонтовна, старшая из костюмерш, со смехом поведала шипящему от боли Арталетову, что именно в этом костюме лет тридцать назад в «Собаке на сене» дебютировал в «мушкетерском амплуа» сам Михаил Боярский, причем был уколот юной тогда костюмершей именно в это самое место.
– Представляете себе, Жора! Он таки выражался при этом точь-в-точь как вы сейчас! Вы каким-нибудь боком не родственники?..
Насколько юна была в то время Матильда Ксенофонтовна, Жора оставил на ее совести, но упоминание о знаменитом актере и певце, особенно в данном контексте, ему польстило…
Впрочем, уколы «жриц иголки и булавки» были сущим пустяком по сравнению с тем, что предстояло будущему д’Арталетту через некоторое время…
– Ты знаешь, Жора, что такое чума? – спросил его как-то Сергей за вечерним ликером, щедро разбавленным водкой (или, наоборот, водкой, слегка сдобренной ликером). – В самых общих чертах хотя бы…
– Ну, это… – смешался Арталетов, едва не подавившись своей амброзией,[5] вспомнив вдруг, совсем некстати, что чума, оспа, холера и подобные им прелестные хвори выкашивали в средневековье миллионы людей, начисто опустошая города и целые страны.
– А холера? – продолжал безжалостный инквизитор, не дожидаясь ответа. – А черная оспа? А тиф? А проказа, в конце концов?..
Выслушивал окончание страшного перечня Георгий уже в полуобморочном состоянии…
Следующую неделю он вынужденно провел в постели, причем большую часть ее – лежа на животе и проклиная извергов-эскулапов, понятия о милосердии у которых лежали в несколько иной плоскости, чем у незабвенного Гиппократа, клятву которому обязаны давать сейчас все, мечтающие посвятить себя истязанию себе подобных. С детства ненавидевший прививки и боящийся шприца так, что закатывал форменную истерику при первом позвякивании этого милого инструмента (тогда еще совсем не одноразового), Жора безропотно сдался им в руки после того, как Серый в свойственном ему образном стиле поведал лишь о малой толике тех прелестей, которые ждут неподготовленного человека в глубине веков. Особенно подействовало красочное описание прокаженных, бродивших по дорогам Европы еще лет двести назад в балахонах из мешковины и с колокольчиком в руках, дабы предупреждать всякого пешего и конного: навстречу движется медленная и жуткая смерть…
Столь массированная вакцинация опытных врачей из Института тропической медицины, приглашенных на дом, надо сказать, не удивила: доллары, они и в Африке зеленые, а сумасшедшие экстремалы сегодня посещают не только относительно безопасные Турцию с Египтом (бомбы террористов не в счет), но и весьма враждебные слабенькому европейскому организму экзотические страны. Увы, непременного условия о христианском милосердии к прививаемому в контракт внесено не было… А жаль.
После того как Арталетов смог более-менее нормально сидеть, им, под руководством начальника охраны дорофеевской фирмы Нефедыча (отчество это было или производное от фамилии прозвище, Жора так и не узнал), занялись инструкторы по выездке, фехтованию, стрельбе, средневековым танцам, языку и культуре, и прочая, и прочая, и прочая…
Шпагу (почему-то похожую больше на отощавший до безобразия обоюдоострый меч с невообразимой острой гардой) вскоре д’Арталетт смог держать весьма уверенно, хотя вряд ли отбился бы ею даже от вусмерть пьяного инвалида, вооруженного не перочинным ножом, а зубочисткой, но вид друга, восседающего верхом на смирной лошади, вызывал у Дорофеева взрыв прямо-таки гомерического хохота.
А знакомые всем по фильмам о мушкетерах потасовки в придорожных кабаках?
– Смотрите внимательно, Георгий Владимирович. – Нефедыч, вероятно, в сотый, если не двухсотый, раз демонстрировал своему ученику простенький, в общем-то, прием, позволяющий человеку, имеющему о нем представление, остаться целым и, возможно, даже здоровым после случайной стычки с хулиганом, вооруженным ножом. – Вот эту руку – сюда, эту – сюда. Подсечка… Оп!.. Понятно?
– Вроде бы да…
– Вроде или понятно? – терпеливо уточнил инструктор, словно врач, имеющий дело с особенно редкостным типом олигофрена, способным обогатить психиатрическую науку.
С любым другим курсантом, которых через его руки прошло множество как в годы службы, так и на «гражданке», он, конечно, не церемонился бы, либо научив (в девяноста пяти примерно процентах случаев), либо… Но тут имело место ясное и недвусмысленное указание шефа – не калечить ни в коем случае, даже синяков не набивать. Хотя… Порой старому спецназовцу казалось, что лучше будет все-таки наплевать на солидные «зеленые» нули дорофеевского жалованья и решиться на несколько лет отсидки… Он был твердо уверен, что после тщательного расследования убийства заслуженным ветераном некого не особенно отличившегося в жизни гражданского субъекта ни один суд не даст слишком большого срока…
– П-понятно… – Жорины глаза неотрывно следили за могучими лапами учителя, которыми тот только что, будто переваренную макаронину, скрутил в бараний рог манекен.
– Слава богу!.. Давайте попробуем.
Нефедыч взял со стола учебный резиновый клинок и несколько раз продемонстрировал в замедленном ритме удар.
– Я буду делать вот так, а вы – как я показал до этого. Готовы?
– Д-да…
– Работаем!
Увы, «нож», не встретив никакого сопротивления, вошел в соприкосновение с грудью «курсанта», завороженно следившего за его движением. Рука вояки бессильно повисла.
– Ну что же вы, Георгий Владимирович?..
– А? Давайте повторим…
– Георгий Владимирович, в реальной схватке у вас не будет возможности повторить, поймите это… Я же угодил вам ножом точно в сердце!
– Правда?..
Нефедыч возвел очи горе, но вовремя взял себя в руки.
– Знаете, – деловито заявил он, всучивая, едва ли не насильно, «нож» ученику. – Давайте попробуем поменяться местами. Нападать будете вы, а я в замедленном ритме покажу вам прием. Хорошо?
Арталетов молча кивнул и попытался принять стойку нападающего, которую они с грехом пополам разучили за пару занятий.
– Ну что это! – Спецназовец снова опустил руки. – Вы хоть лицу придайте зверское выражение! Неужели это так трудно? Ладно, ладно. – «Зверская» физиономия Жоры живо напомнила ему некого представителя семейства рукокрылых, виденного совсем недавно по телевизору. – Сойдет… Работаем!
Грохот. Сдавленный писк откуда-то из-за манекенов…
– Слушайте, – Нефедыч, задумчиво поигрывая отобранным «кинжалом», присел на корточки над тяжело ворочающимся «курсантом», – вы из каких происходите?.. Ну, из крестьян, из рабочих?..
– Мама говорила, что наш род происходит из Гедиминовичей, – со сдержанной гордостью ответил Арталетов, выпутываясь из растопыренных конечностей пластикового болвана. – Ее дедушка был дворянином Смоленской губернии…
– Оно и видно… – тяжело вздохнул инструктор, поднимаясь на ноги и легко, одним движением, выдергивая из ловушки Георгия.
– Что видно?
– Как вы Гражданскую войну продули.
– Ну вы-то точно происходите из пролетариев! – обиженно надулся Жора, созерцая лопнувшую на плече по шву «олимпийку».
– Эт точно! – легко согласился вояка и похлопал подопечного по плечу: – Все. На сегодня занятия окончены…
– Вы убийца, Сергей Валентинович! – проникновенно заявил он десять минут спустя, представ перед хозяином, дующим пивко в кабинете. – Разве можно это… этого… – Он поплутал еще некоторое время в дебрях «великого и могучего» и, наконец, выдал: – Эту мишень отпускать на серьезное дело без провожатого?
– А куда я его отпускаю? – прищурился Дорофеев. – Выкладывай…
После того как Нефедыч изложил все свои догадки и опасения, старые товарищи засиделись допоздна…
– Ты пойми, старик! – втолковывал шеф подчиненному, полуобняв его и упершись лоб в лоб. – Его же матушка воспитывала, интеллигентка, да к тому же из дворян… Голубая…
– Голубая? – вскинулся спецназовец, уже задремывающий слегка.
– Да кровь голубая! Дворяне – белая кость, голубая кровь…
– А-а-а…
– Если бы не я, его в школе затюкали бы… Понимаешь?..
В конце концов сообща порешили, что шевалье будет мирным, очень вежливым и осмотрительным путешественником, толерантным к религии любой конфессии и к тому же странствующим пешком из-за данного им в юности обета.
* * *И вот наконец настал миг, когда Сергей и Жора, выряженный в шутовской костюм шестнадцатого столетия (разве что без бубенчиков), в плаще, дорожных сапогах и берете с пером, да еще и с нелепо длинной шпагой на боку, вошли в заветную комнату. Отпущенная за пару недель бородка «а-ля Ришелье» и щегольские усики ужасно мешали, щекотали нос и щеки, и только недюжинным усилием воли новоявленный д’Арталетт подавлял в себе детское желание все время трогать эту непривычную растительность. Несмотря на тщательную подгонку, все детали одежды давили, кололись, раздражали. Широкий гофрированный воротник безбожно натирал шею. Берет, вероятно, носили приколотив к голове гвоздиком, чтобы он не сползал на ухо или нос. Эфес шпаги при первых же шагах до синяка намял бедро… Тяжела же была ноша дворянина в давно минувшие времена! Но… Назвался груздем – полезай в кузов.