Дорога в никуда
Иван не мог смотреть на мир с тем же оптимизмом. Романтизм, присущий ему в кадетские годы, частично улетучился уже в 1912 году, когда его после кадетского корпуса определили не в привилегированное Николаевское кавалерийское училище, располагавшееся в Петербурге, а в относительно непрестижное Оренбургское. Сказалось отсутствие связей и то, что он не офицерский, а урядничий сын, хотя по успеваемости он превзошёл многих из тех, кто поехал в Петербург. В Оренбурге, в юнкерском училище, учились представители всех казачьих войск кроме Донского, имевшего своё собственное Новочеркасское училище. Так вот, там учились в основном такие же как Иван выходцы из простых казачьих семей, но имела место совсем другая иерархия, по войсковому признаку. Иван с удивлением обнаружил, что их Сибирское казачье войско, что называется, не котируется. В училище имело место откровенное засилье оренбуржцев, потому что местные, и кубанцев, потому что их было больше всех и среди юнкеров из кадетов и гимназистов, поступавших на двухгодичный срок и особенно из вольноопределяющихся и прочих, не имевших законченного среднего образования, проходивших трёхгодичный курс. Все младшие командиры, то есть портупей-юнкеры, назначались в основном из оренбуржцев или кубанцев, и они делали поблажки своим землякам за счёт остальных.
Потом, после выпуска, вновь напасть какая-то, началась война и его совсем неопытного молодого хорунжего определили в 9-й третьеочередной полк командовать казаками, значительно старше его по возрасту. Конечно, сначала подчинённые, многие из которых имели по нескольку детей, его в грош не ставили. Но когда в пятнадцатом году их полк отправили на фронт, Иван обтерся, освоился и те же матерые казаки видели в нём уже не юнца, а командира. Германский фронт с его суровой правдой, тяготами и ежедневной опасностью быть убитым или искалеченным, ещё более отдалил Ивана от романтического восприятия реальной жизни. А окончательно ее добило подавление бунта в Семиречье, то что он увидел на берегу Иссык-Куля. Сейчас он отчётливо как никогда представлял себе, каким тяжких «эхом» отзывается отречение царя для всей страны и казачества в частности.
– Да что с тобой опять? – Полина уже начинала злиться, видя что жених по-прежнему не весь «с ней», а лишь частично, мысли же его блуждают где-то в пространстве.
– Прости Поля… не могу не думать. Боюсь я, – признался Иван.
– Боишься, чего? – удивилась Полина.
– Боюсь, что впереди нас бойня кровавая ждёт. А я крови-то уже насмотрелся, знаю, если начнут лить, не остановить. Там уж кровь за кровь пойдёт, а то и просто так из озорства или забавы ради убивать будут.
– А мне не верится, что русские с русскими воевать начнут,– не согласилась Полина. – Ну, может быть варнаки какие-нибудь поозоруют, но их же и утихомирить можно. Вон царь отрёкся когда, и то никакой междоусобицы не было. Керенский ушёл, и эти уйдут, и в конце концов к власти придут такие умные и честные правители, которые искренне желают добра России, – в сознании Полины был выстроен самый оптимистический прогноз.
– Да нет Поля, Керенский не ушёл, его скинули. И этих большевиков-агитаторов я на фронте слышал, прокламации их читал. Это не просто варначья банда, эти агитацией своей ведут к расколу общества, одних на других натравливают, бедных на богатых, солдат на офицеров, мужиков на казаков. Если послушают их, поверят – кровавая каша будет…
9
Февраль в Петрограде выдался вьюжным. Метель била в стёкла ветхих, крытых толем домишек, в слободе, где жили рабочие Обуховского завода. Рядом пролегала железная дорога и от проходящих составов дрожали тонкие дощатые стены, вибрировал пол. Ночью, при усилении мороза, «крик» паровозных гудков казался особенно пронзительным.
Дом Грибуниных, такой же как и рядом стоящие, приземистый, серый, «засыпушка» – два ряда досок меж ними засыпан шлак. Разве что занавески на окнах понаряднее чем у других, из более дорогого ситца. Зато внутри убранство грибунинского дома сильно отличалось от прочих жилищ обуховцев, ибо имелась здесь такая вещь, которой в рабочих семьях просто не могло быть – пианино. Инструмент стоял в гостиной, с него регулярно стирали пыль и частенько хозяйка дома Лидия Кондратьевна на нём играла… Как играла большинство из собиравшейся в доме публики определить не могли, но все благоговели перед хозяйкой, женой рабочего и дочерью рабочего, сумевшей постичь это барское умение. Впрочем, изредка случавшиеся среди гостей студенты, знавшие толк в исполнительском искусстве, потом вроде бы посмеивались и говаривали, что она едва постигла азы музыкальной грамоты, и по клавишам стучит как барабанщик Преображенского полка в свой барабан на параде.
После Октябрьских событий Лидия уже крайне редко садилась за пианино – стало не до политических посиделок с чаем и музыкой. Они с мужем ждали… ждали, как им казалось, заслуженной награды от родной рабоче-крестьянской советской власти, весомой награды, соответствующей вкладу большевика с 13-го года Василия Грибунина в дело торжества революции, рабочего класса. Конкретно, они ждали высокой должности. Кому же, как не Василию следует занять какой-нибудь важный пост, например в Петросовете. Василий потомственный рабочий, его старший брат участник знаменитой «Обуховской обороны», убит в «Крестах» царскими жандармами. Конечно, в то время погибло не мало рабочих при разгонах стачек, демонстраций, маёвок… Но брат ученик самого Ленина, занимался в его революционном кружке, а ещё раньше у его жены Крупской, в начальной воскресной школе. Эх, жаль не дожил брат. Уж он то наверняка был бы отмечен Лениным и помог бы брату. Но и без этого Василий столько сделал для партии, побольше чем эти деятели, приехавшие с Ильичем из эмиграции…
За окном уже давно стемнело, а Василия все не было. Лидия затопила печку и, экономя дрова, бросила в неё прокладку железнодорожной буксы, отчего в доме воздух стал противно сладким от сгорания этой насыщенной нефтепродуктами ткани. В десять часов утолкала спать так и не дождавшихся ужина сыновей: 12-ти, 10-ти и 8-и летнего. Самой ложиться на голодный желудок не хотелось, однако в доме кроме опротивевшей мороженой картошки ничего из съестного не было. Хлебную норму по осьмушке на душу давали на заводе, но Василий с утра как ушёл туда так и не вернулся, чем обрёк всю семью сидеть не евши до своего прихода.
Голодали и мёрзли все рабочие семьи, но не это возмущало Лидию, а то, что голод и холод переносит и ее семья, семья коммуниста, активного борца с царским режимом и временным правительством. Разве о такой жизни после революции она мечтала, когда выходила замуж, чтобы на четвертом десятке иметь вот такую хибару, которую к тому же почти нечем топить, а главное нечем кормить детей. Разве это полтора десятка лет назад обещал ей Василий, работавший тогда учеником у ее отца?… Отец Лидии был рабочим, но рабочим уникальным. Он выучился работать на всех видах станков, токарном, фрезерном, сверлильном… и на всех работал виртуозно. Никто из рабочих не получал столько жалованья, сколько ее отец, никого так не ценило начальство. Потому и смог он определить свою дочь в гимназию, где учились в основном дочери дворян и купцов. В гимназии она, конечно, пришлась не ко двору, и все годы учёбы была «белой вороной». Она возненавидела всех этих буржуек, и когда стала встречаться с Васей сразу и бесповоротно поверила его крамольным речам о брате, революционерах, большевиках. Не обижалась на него даже когда слышала не совсем приятные высказывания о своём отце:
– Что твой батя горбатится, хозяевам угождает? Они его всё равно никогда за ровню держать не будут, человеком считать. А я … я жизнь положу, но всех этих хозяев сковырну, чтобы не их, а наша власть была, рабочая…
Нелегко складывалась их семейная жизнь. Отцу не нравился «бунташный» жених дочери, она вышла за Василия против его воли. И вот после стольких лет лишений и тревог, обысков, арестов мужа, ношения передач в тюрьмы, когда она уже и сама перестала верить, что обещанное им «светлое завтра» наступит, то про что пелось в песне, которую под ее аккомпонемент часто пели товарищи Василия:
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь – тяжёлый труд,
Но день настанет неизбежный,
Оковы тяжкие падут…
И вот, наконец, свершилось – оковы пали, занялась заря нового мира, рабочий класс объявлен гегемоном, то есть стал правящим в России. То, что далеко не все рабочие выйдут теперь в баре Лидия понимала – это невозможно, кто-то должен продолжать работать. Но активисты-революционеры, бывшие подпольщики, такие как её Василий? Разве он не заслужил высокую руководящую должность? И ей как жене, разделившей с мужем все тяготы революционной борьбы, тоже положена должность. Тем более, что среди жён прочих рабочих нет ни то что с гимназическим образованием, мало просто грамотных, умеющих читать и писать. Она ещё не старая и хочет успеть насладиться жизнью, так же как ею наслаждались при царе дворянки и купчихи, матери её гимназических соучениц. Она тоже хотела иметь свой большой дом, одеваться в хорошо сшитые модные платья, душиться дорогими духами, носить золотые и бриллиантовые украшения, танцевать на балах, ходить в оперу и на балет, ездить по заграницам, есть изысканную пищу, есть вдоволь, иметь возможность выучить и хорошо устроить в жизни детей…
Именно сегодня в этот вьюжный февральский день Василий собирался повидаться со своим давним товарищем по дореволюционному подполью, который сумел «зацепиться» в Петросовете. С завода, где Василий занимал ничтожный пост главы профсоюзного комитета, он должен был сходить в Петросовет и там с ним переговорить. Но что-то очень долго его не было. Что бы это могло означать? Лидия всё больше нервничала – в Петрограде, особенно по ночам был настоящий преступный разгул.
Василий пришёл чуть не к полуночи. Вошёл хмурый весь в снегу, на плече мешок – получил на заводе паёк на неделю.
– Что так поздно… забыл, что мы тут с утра без хлеба сидим? – не смогла сдержаться Лидия, хотя за пять минут до этого готова была простить мужу всё, лишь бы он вернулся живым домой. Вглядываясь в плохо выбритое лицо Василия, она в то же время пыталась определить, угадать результат его визита в Петросовет.
– Так уж вышло… Чем это в доме воняет, опять буксу жгла? – лицо Василия исказила гримаса.
– А что, замерзать прикажешь, дров-то, сам знаешь, только на растопку осталось! – вновь повысила голос Лидия.
Василий разделся, и когда жена стала разбирать принесённым им паёк, добавила света, выкрутив побольше фитиль керосиновой лампы, он отвернулся чтобы не дышать в ее сторону. Однако Лидии всё равно стало ясно, что муж выпивши.
– Это ещё что за новости? Мы же с тобой уже говорили об этом, а ты опять? Семья с голоду чуть не пухнет, а он где-то шляется и водку пьет! – всё больше заводилась Лидия.
– Тише ты… ребят разбудишь. Как будто не знаешь, где я шлялся. Думаешь, это дело можно без выпивки сладить? Я ж тебе говорил, что мы с Пашкой этим старые кореша, в 12-м году забастовочный комитет возглавляли. С ним и пил, в кабинете. Вспомнили молодость, поговорили… Потому и припозднился, – пояснил своё состояние Василий.
– Толк-то хоть есть какой с тех разговоров? – недоверчиво спросила Лидия.
– Ладно… Ты Лид лаяться-то перестань, – уклонился от прямого ответа Василий и прошёл к умывальнику.
– Есть-то будешь?… Только у меня одна картошка, – уже не так воинственно заговорила Лидия.
– Не, не надо. Я ему чекушку спирта с завода принёс, а у него закусь знатная была… Тушёнка с военного склада. У них в Совете паёк не как у нас, неплохо харчятся. Там я у него и со стола втихаря стянул. На вот, завтра ребят побалуешь, – Василий из кармана пальто достал помятую сдобную булку, пару баранок-сушек и несколько мелких кусочков пилёного сахару.
– Ишь ты. Небось, не только харчи и мануфактуру они там имеют, – Лидия быстро спрятала принесённые мужем гостинцы в буфет – завтра у сыновей будут лакомства, которых они уже наверное с полгода не видели. – Как сходил-то, что там тебе твой Пашка порассказал?
– Да ничего особенного, – Василий подошёл к столу, подкрутил фитиль лампы. – Керосин экономить надо, сказали что да конца месяца больше выдавать не будут.
– Да и шут с ними, лучину жечь будем. Ты не тяни, говори как сходил-то, – Лидия пытала мужа, ибо надеялась, что он если не для себя, то хотя бы для неё сумеет выхлопотать место в какой-нибудь казенной организации, чтобы и она смогла получать паек – на два-то пайка прожить куда легче.
Василию не хотелось сейчас говорить о своей встрече со старым другом. От выпитого спирта и тяжёлого духа тлевшей в печке буксы у него разболелась голова – хотелось лечь спать. Но жена в его положение войти не захотела и пришлось отчитываться.
– В общем, там Лида дела не будет. Это мне и Пашка объяснил, да я и сам прежде чем его нашёл по коридорам походил, посмотрел и понял – нашего брата туда не допустят, – со вздохом признался Василий.
– Как это не допустят, а сам-то друг твой, как туда пристроился, на спецпаёк, да ещё в кабинете сидит!? – на бледных щеках Лидии появился нездоровый, лихорадочный румянец.
– Сам-то? Это отдельный разговор. Да и кто он там, мелочь на побегушках, и кабинет то не его. Пойми Лид, там Зиновьев сидит, жидяра, всех своих понаставил. Он же брата моего не знал, и я с ним никогда не встречался, меня он туда не возьмёт.
– Постой, он что туда одних евреев напристраивал? Но ведь друг-то твой не еврей, такой же рабочий, как и ты.
– Погоди. Что ты меня всё путаешь, – Василий болезненно поморщился и потёр виски. – Не евреев, а своих, тех, кого он лично знает, работал в подполье, в эмиграции. А Пашка с ним работал, когда «Правду» здесь распространял. Но я ещё раз тебе говорю, он там в Совете никто, а потому помочь не может.
– Никто, а паёк жрёт хороший и семью, небось, хорошо кормит, а мы чуть живы. За что боролись-то? – зло возразила Лидия.
– Ты погоди на него нападать. Он мне дельный совет дал… Ох, голова что-то совсем раскалывается…
Лидия вышла на холод в сени, положила в миску из бочки квашеной капусты, которую заблаговременно запасли ещё в октябре, зачерпнула рассолу…
– Ух, вроде полегчало, – ледяной рассол подействовал на Василия ободряюще.
– Так что за совет-то? – упорно ждала продолжения «отчёта» Лидия.
– Посоветовал не ломиться ни в Петросовет, ни тем более в Совнарком. Там все хорошие места уже поделены. Там все кто вместе с Зиновьевым, Троцким, Радеком, Свердловым, а то и с самим Лениным дружбу водили.
– Так я и думала, пока вы тут бастовали, да с жандармами и казаками бились, они по заграницам прохлаждались, а теперь приехали и на тёплые места сели… Ты бы хоть для меня что-нибудь разузнал, может место какое … – чуть не со слезами в голосе почти причитала Лидия.
– Брось, какое место. Я же говорю, там все свои сидят, сёстры, жёны, племянницы, любовницы… Ну, и ещё есть там молоденькие из дворянок. Этих к себе любят секретаршами-машинистками брать любители благородных барышень.
– Понятно. Значит, просто так сходил, поел, выпил, семью без хлеба на весь день оставил… – Лидия в сердцах отвернулась, чтобы смахнуть всё-таки выступившую слезу. – Это и есть его совет, чтобы не соваться никуда и тихо с голоду ноги протянуть?
– Да нет. Он как раз дело присоветовал, а ты меня всю дорогу перебиваешь, сказать не даешь. Он говорит, надо инициативу проявить, почин организовать. Тогда заметят и назначат куда-нибудь комиссаром.
– Какой такой почин, о чем ты? – не поняла мужа Лидия.
– Сейчас растолкую. Здесь на заводе делать нечего, никакой перспективы, как стояли, так и будем стоять. Сейчас всё в хлеб упёрлось. Он мне и говорит, организуй сельскохозяйственную комунну землеробов.
– Это ещё что за чушь, каких землеробов? – с некоторой брезгливостью отреагировала Лидия.
– А вот это как раз совсем и не чушь. Это такое дело, об котором нам с тобой стоит крепко подумать. Эту идею не где-нибудь, в ЦК кто-то предложил, вроде даже сам Ильич. Организовать несколько хозяйств нового коммунистического типа из рабочих, на землях конфискованных у помещиков. Это чтобы пример показать всем несознательным элементам в деревне, как можно по-новому, совместно на земле работать. Конечно, главная задача наладить производство и поставку хлеба, поддержать города, рабочим не дать умереть с голода. Вот мне Пашка и говорит, проведи у себя на заводе агитацию, сгоноши рабочих на это дело. На него, говорит, и денег дадут и всяческую помощь окажут. А если уже этой осенью в Питер хлеб пришлёшь, всё, считай тебя в высшем руководстве партии и заметят, и отметят, дальше двигать начнут. Сейчас ведь голодуха и безработица кругом и людей сагитировать хлеб сеять проще простого …
10
Лидия полночи не могла заснуть после рассказа мужа. Василий лежал рядом, дыша перегаром, храпел, а она словно ничего не чувствовала, так глубоко задумалась. Лидия, видевшая со стороны вольготную и красивую барскую жизнь, осуждавшая ее, как и положено жене революционера, тем не менее, втайне мечтала о таковой. Она презирала сельский труд и деревенский образ жизни. Но в гимназии она видела, как прекрасно выглядели те помещичьи дочки, что проводили каникулы у себя в поместьях, на хорошем воздухе, сытной свежей пище. Одно дело работать на земле, в поле, ходить за скотом, другое наслаждаться природой, потреблять здоровую пищу, то же молоко из-под коровы, которое кто-то для тебя надоил, но самой не работать. В новой жизни, при новой власти так должны жить советские начальники и их семьи. Стать советской помещицей? А почему бы и нет. Конечно, с родного насиженного места срываться боязно, с другой стороны, сколько можно терпеть эту полуголодную жизнь, видеть страдания детей. А там, если Василий станет руководителем, уж он то обеспечит, чтобы его семья была сыта, а жена не работала в поле…
Утром Василий поднялся с тяжёлым похмельем, пил много рассола и пока он очухивался Лидия кормила и собирала сыновей в школу… О школе тоже подумала Лидия. Та, в которой учились ее мальчишки ей, бывшей гимназистке, совсем не нравилась, но как окажется там, смогут ли ее дети учиться на новом месте. В конце-концов она решила, что если учиться будет негде, она станет учить сыновей сама, чтобы потом они смогли сдать экстерном и за начальную школы, а может быть даже за некоторые старшие классы гимназии, или как там назовут учебные заведения для детей крупных советских начальников. То, что и при советской власти дети разных по положению родителей будут учиться в разных школах, Лидия не сомневалась.
Отправив детей в школу и посадив завтракать мужа, которому некуда было спешить, ибо на завод он приходил к десяти часам, Лидия решила продолжить прерванный неожиданным провалом в сон Василия их ночной разговор.
– Ты знаешь Вась, я подумала насчёт того предложения… ну насчёт сельхозкоммуны. Если это не очень далеко, то тебе можно попробовать возглавить такую коммуну. Тогда бы мы смогли, как при царе буржуи на дачах жить и здесь, и там. Мы бы к тебе туда на лето приезжали, а ты бы нас продуктами снабжал, – вдруг как-то неожиданно для себя, мгновенно Лидия нашла ответ на все мучившие её вопросы: и как не уезжать насовсем из Питера, и не отрывать детей от школы. – А ты бы тоже зимой с оказиями к нам приезжал.
Василий отстранился от еды, и некоторое время тупо смотрел на Лидию. Нет, он не забыл того, что говорил вчера перед сном жене, ему просто был неведом ход ее долгих раздумий и логика суждений, вылившаяся вот в такое фантазёрское решение. Наконец, он полностью «переварил» что она ему толковала:
– Да ты хоть понимаешь, что говоришь, какая дача?! Ты что не знаешь, что в стране твориться!? Везде контра за оружие берётся. Эти в Смольном тоже хотят, чтобы недалеко, чтобы и хлеб иметь, и контролировать случай чего. Если как ты хочешь рядом с Питером обосноваться, они, эти начальники новые, станут туда с ревизиями чуть не каждый день наезжать, с бабами своими на казённых автомобилях, чтобы для себя продукты втихаря вывозить. После них нам и отправлять-то нечего будет. Да и земли тут уж больно плохи, труда много вложить надо, а урожаи так себе. Даже картошка больше чем один к четырем редко урождается, а хлеб тот вообще никудышный, пшеницу и сеять не стоит. Нет Лида, если уж за это дело всерьёз браться, надо ехать отсель подальше и сгоношить не меньше нескольких сотен человек, ехать всем сразу с семьями, эшелоном. Только там мы с тобой настоящими хозяевами станем и сами себе начальниками, и чтобы там земля была тучная, хлеб хорошо родился… Есть у меня на примете такое место.
План, в который Василий посвящал жену, родился у него ещё вчера, по дороге из Петросовета домой. Он хотел сразу обсудить его с Лидией, но не смог из-за жуткой головной боли и внезапной «отключки».
– Помнишь, я в восьмом году ездил от завода в командировку в Сибирь с инженером, – продолжал Василий. – Там в одном казачьем гарнизоне пушки, что у нас капитальный ремонт проходили вдруг при стрельбе отказывать стали. В общем, оттуда рекламация пришла, то есть жалоба на завод. Батя твой, как лучший токарь, должен был ехать, но отказался, уж больно далёко, вот меня и послали. Я, значит, токарную работу проверял, инженер по своей части. Через всю Россию почти ехали, поездом до Омска, инженер в первом классе, ну а я, понятно, в третьем. Оттуда на пароходе до Уст-Каменогорска, это такой маленький уездный городишко. Там эти пушки стояли. Мы на месте разобрались, что к чему. Деталька там одна с брачком оказалась, сразу на всех орудиях. А перед отъездом нашего инженера повезли тамошние места показать, ну, конечно, с выпивкой и закуской по дороге. Удивлялся я сначала, зачем он и меня с собой взял, хоть и знал, что не надёжен я. А он меня оказалось, как прислугу какую взял, блюда там всякие подносить-уносить, его, если ужрётся, до каюты дотащить…
– Подожди Вася… Ты, что же в Сибирь надумал ехать, там коммуну организовать? Это ж такая даль, жуть. Потом, что там за люди живут? Наверное, инородцы какие-нибудь? – сами-собой родились вопросы у Лидии.
– Русские там люди, рабочие с рудников, крестьяне-переселенцы, казаки сибирские, да кержаки,– пояснил явно не довольный тем, что его перебили Василий. Он так увлёкся рассказом, что забыл о завтраке, который, остывая, стоял перед ним.
– Казаки!? Ты что, разве ж можно туда, они же всегда царю верные были.
– Погоди, не встревай. Я ж тебе говорю, там не одни казаки живут, там и рабочих на рудниках полно и переселенцы тогда валом валили. А казаки они только вдоль реки, Иртыша, в станицах, да посёлках. Рабочие совсем плохо там жили, работали почти как каторжные, а получали втрое меньше против нас питерских. Они там злые на всё на свете и на начальство и на казаков. Но главное там замечательная земля, хлеб растёт, как трава густой, а вкусный какой, без изюма, а как ситный? Я такого никогда не ел. И вообще еды там всякой, во, – Василий чиркнул ребром ладони себе по горлу. – Река Иртыш… какой только рыбы там нет, трава на лугах – выше человеческого роста вырастает. А красотища, особенно в ясный день, не насмотришься. Никогда дотоле гор не видал, а как там посмотрел, до сих пор забыть не могу. Цветы там в горах растут красивейшие, жарки называются, шиповника целые заросли на склонах, ягоду всякую бабы вёдрами собирают, в хорошие годы и арбузы урождаются. С переселенцами разговаривал, они в один голос, как туда переехали, про голод забыли. Там что хлеба, что рыбы, а в лесах какого только зверья, птицы нет, лоси, кабаны, медведи, козлы горные, тетерева стаями. Охотой в основном староверы, кержаки промышляют. Ну, то тяжёлый народ, тех не сагитируешь, живут богато, соболюют, моралов разводят, пушнину и мёд продают…
– Подожди Вась… Так кто же тебе землю-то там даст под коммуну? Там же помещиков-то поди и не было никогда, у кого землю-то конфисковывать, разве что у казаков, так они ее без войны никак не отдадут, – опасливо возразила Лидия.
– В том-то и дело, что ничего ни у кого не надо отнимать. Там возле речки Бухтармы, есть целый кусище отличной залежной земли, принадлежавшей царскому кабинету. Понимаешь? Я почём про ту землю-то знаю, в то время мужики-переселенцы подавали прошение, что бы ту земельку распахать. Уж больно хороша, да ровная, удобная, и вода рядом, а без пользы пропадает. А им не позволили, сверху бумага пришла, дескать, на царскую собственность нечего рот разевать. А сейчас, царя-то нет, значит, земля эта государственная, советской власти. Вот я и выпрошу в Совнаркоме мандат на нее, и мы туда сразу как законные хозяева приедем…
Для Василия Грибунина наступили хлопотные дни. Сначала он выступил со своим почином на собрании заводской партячейки. Там к нему отнеслись настороженно, но зарубить побоялись, разрешили вести соответствующую работу среди людей. Здесь имел место и корыстный интерес – если часть рабочих, числящихся на заводе, но почти не работающих, ибо производство стояло… Так вот, если сотня другая рабочих да ещё с семьями уедет, легче будет прокормить оставшихся. Таким образом, Василию не помогали, но и не мешали. Днями он пропадал на заводе, ходил по домам, уговаривал рабочих, их жён… К концу февраля ему удалось сколотить больше сотни желающих ехать в Сибирь, на Алтай. У него нашлись единомышленники, но сильнее всех помогал Грибунину голод, который далеко не все могли переносить стойко. А вечером возвращаясь домой Василий проводил ту же «работу» с Лидией. Жена, в общем, морально была готова ехать, только ее пугало расстояние, но и здесь Василий нашёл свои «плюсы»: