Ласковый убийца
Ну да речь сейчас не об этом. А о том, что у меня, в отличие от жены, не было ни одного знакомого писателя.
С одной стороны, это довольно скверно – для молодого автора желательно с самого начала точно знать отведенное ему в литературе место. Но с другой… Отсутствие достоверных ориентиров позволяет допускать некие вольности в оценке собственного таланта – естественно, в сторону его увеличения (и даже преувеличения). Словом, писателю все на пользу – он все сумеет обратить к своей выгоде: скорми ему любую гадость, и он будет какать красивыми моралями и пукать сладким фимиамом.
Так может, оно и к лучшему, что у меня не было ни одного знакомого писателя.
А потом и жены не стало…
* * *Хорошо писать простым карандашиком на дешевой до прозрачности бумаге: мириады незримых атомов, из которых соткутся выдуманные тобой миры, срываются с кончика копеечного грифеля; в этом есть какой-то символ – ведь и Господь создал нас из того, что валялось под ногами – праха и пыли. То есть фактическая себестоимость человека и литературы на самом деле не очень велика.
Хорошо перечитывать: стирать ненастоящее и писать заново, и потом опять перечитывать: оставлять живое и безжалостно распылять мертворожденное в катышах и крошках китайского ластика…
Хорошо вострить карандашик до состояния колючей иголки и царапать им бумагу: текст не должен быть гладким.
Хорошо негромкими словами раскатать читателя в тонкий блин, заставить его переживать, может быть, даже плакать, и, усмехнувшись, сказать на прощанье: "Это – карандаш, бумага, ластик и точилка – стоило мне десять рублей. И всей жизни – вместе с написанным…"
Хорошо написать такую книгу – как колоду игральных карт: ни брошюровать, ни переплетать, – напечатать на больших пластиковых листах и тасовать их, как угодно. И на каждом листе – маленький рассказ, или стихотворение, всего – примерно триста. И пусть всякий раскладывает свой пасьянс – как хочет, и находит в этом порядке единственный смысл – какой сможет.
* * *Или вот еще идея: как составить композицию детективного романа. Надо придумать историю, и разбить ее на пятьдесят четыре приблизительно равных эпизода. Затем купить колоду игральных карт и написать названия эпизодов на лицевой стороне. Тщательно перетасовать колоду и разложить карты в новом порядке. И все – можно писать. Такое случайное смещение во времени будет интересным даже при заведомо слабом сюжете. Надо как-нибудь попробовать… Может, что и получится из этой затеи.
* * *Что угодно! Придумывай что угодно, но ты обязан написать этот роман! Который подведет итог всей детективной прозе нашего столетия! Он должен быть лучшим, он будет иметь грандиозный успех! Этот роман станет точкой отсчета для писателей двадцать первого века. Так будет. А главное – она вернется.
Иногда я думаю, что написать хорошую книгу – очень легко. Надо просто понять, что ты – гений. И писать с твердой убежденностью в том, что ты – гений. Тогда легче расставаться с уже написанным. Допустим, не нравится тебе какая-то фраза, и тогда ты говоришь себе: "Нет, брат! Так может написать Н. или П., им это позволительно. Ведь они – обычные люди. Но ты-то – гений! Тебе так писать нельзя!", и вычеркиваешь эту фразу, и стараешься придумать другую. И писать становится легко.
Но иногда я себя ненавижу. Сижу часами и не решаюсь прикоснуться к бумаге. Мне становится противно писать: потому что текст, который сидит в голове – он прекрасен. Великолепен! Предложения – гибкие, скользкие и блестящие, переливаются, как форель в горном ручье. Музыка речи, чередование ударных и безударных слогов, темп – то ускоряющийся, то замедляющийся – все это рождает ощущение движения. Текст движется внутри тебя, он просится наружу, хочет излиться на бумагу. Но черт возьми! С каждой страницей, с каждой фразой, с каждой репликой, с каждым словом, с каждой буквой, с каждым ударом машинки, с каждым скрипом карандаша по бумаге уменьшается вероятность написать великое произведение!!! Гениальность – та, которая сидит в голове – утекает сквозь мои неловкие пальцы, как шершавый песок. Я это чувствую физически. И тогда я себя ненавижу, и злюсь, и ругаюсь: почему я не могу быть великим? Почему мне не хватает сил?
Ведь все это – ради тебя. Когда-нибудь ты увидишь, что я был во всем прав. Когда-нибудь ты поймешь, что всю жизнь любила только меня. Я дождусь этого момента – вот в чем смысл моего ожидания. Даже если оно будет длиться всю жизнь.
Люди сильно страдают от того, что не могут нормально поговорить друг с другом. Они предпочитают молчать. Чаще всего эту ошибку совершают влюбленные. Они думают: "Ну, если ты меня действительно любишь, тогда должен понимать, что означает мое молчание. Ты обязательно поймешь, что я хочу этим сказать." А что можно сказать молчанием? Словами-то не всегда получается выразить то, что хочешь. Так, чтобы тебя поняли. Ведь одинаковые слова воспринимаются различными людьми неодинаково, с абсолютно разными смысловыми акцентами. Тогда как искаженно может быть истолковано молчание? Страшно даже подумать.
Людям надо больше говорить друг с другом.
Поэтому я никогда не устану повторять: "Я люблю тебя." Я буду повторять это на все лады, повторять, не повторяясь: "Я люблю тебя", "я ЛЮБЛЮ тебя", "я люблю ТЕБЯ", "ялюб лю тебя", "ялю блюте бя", "я тебя люблю", "тебя люблю я", и так далее. Эти слова ты прочтешь в каждом моем взгляде, вздохе и повороте головы. Все для тебя, моя милая!
Вчера, когда я уже проваливался в беспокойный душный сон, вдруг пришла в голову какая-то безделушка. Я сразу проснулся и, не зажигая света, набросал эти строчки в своем блокноте – на ощупь. Это тоже для тебя – не суди строго.
Во всем видна рука Творца!
В любом – малейшем! – проявленьи!
Черты прекрасного лица
Меня приводят в изумленье.
То искры Божьего огня
Приходят в мир, чтоб мир оставить…
Но если спросишь ты меня:
– А не довольно ли лукавить?
Когда, устав от чепухи,
Ты все же думаешь о Боге?
– Когда пишу свои стихи…
Иль вспоминаю твои ноги…
* * *Я сегодня отвлекся на дневники. Глупо, но ничего не могу с собой поделать – надо же мне с кем-нибудь поговорить. Я ведь не сумасшедший, чтобы разговаривать с самим собой. А с бумагой – почему бы и нет? Рано или поздно ты все равно это прочтешь, поэтому получается, что я разговариваю с тобой. Только ответа не слышу. Да я его, в общем-то, и не жду…
Ну ладно, теперь надо приступать к главному делу – писать роман. Он принесет мне славу, деньги, и твою любовь… Все то, о чем я так страстно мечтаю, и чего я так грубо лишен.
* * *"КРОВАВОЕ ЗОЛОТО". НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.
Тотошин одобрительно похлопал Валерия по плечу:
– Спасибо! Я, честно говоря, не ожидал другого ответа. Проходите, пожалуйста, в кабинет, – он гостеприимно замер в дверях, пропуская Топоркова вперед. Охранники, скуля, как побитые псы, вернулись на свои места. Затем вошел сам министр, и последним – его заместитель Степанов.
Огромными размерами и блестящим паркетом министерский кабинет напоминал баскетбольную площадку. Стоявший в центре стол был таким широким, что на нем без труда могли разъехаться две легковые машины.
Валерий подошел к столу и застыл на месте, ожидая приглашения садиться. Но Тотошин взял его под руку и подвел к маленькому столику рядом с окном. Столик окружали три мягких кожаных кресла.
Только сейчас Стреляный разглядел, что в одном из кресел уютно расположилась молодая женщина: раньше он не мог ее заметить, потому что изящную фигурку полностью скрывала массивная спинка кресла.
Тотошин подвел к ней Топоркова. Женщина, соблюдая субординацию, хотела встать, но Тотошин жестом остановил ее.
– Познакомьтесь, пожалуйста, – он широко повел рукой, указывая на Топоркова. – Это тот самый Валерий Топорков. Да-да, по прозвищу Стреляный! Тот самый, который… Впрочем, об этом нельзя говорить вслух. Об этом надо писать книжки, и я уверен, что рано или поздно найдется автор, который расскажет Родине о ее герое – человеке, необыкновенно скромном во всех отношениях.
Топорков учтиво поклонился – он был галантным мужчиной.
– А это, – теперь Тотошин представлял женщину, – это – наш прекрасный работник, замечательный профессионал. Я ее с трудом выпросил на пару недель у начальника МУРа: не хотел отпускать, и я его понимаю. Это Нина Александровна Каминская, майор милиции, блестящий аналитик. Она умудряется раскрывать преступления, не выходя из собственного кабинета. В этом ей помогает компьютер. Правда, как утверждает Нина Александровна, она настолько ленива, что иногда забывает включить его в сеть, но это, как вы понимаете, шутка! Ха-ха-ха! – Тотошин сдержанно рассмеялся. – Так сказать, своеобразный юмор. Ну ладно, вы пока познакомьтесь, а я сейчас приду, – Тотошин отозвал Степанова в сторонку и принялся что-то ему говорить.
Топорков оценивающе посмотрел на Нину.
На вид ей было слегка за тридцать. Она была худощавой, немного сутулой. Короткая юбка, не доходящая даже до середины бедра, открывала стройные ноги с рельефными четырехглавыми и камбаловидными мышцами. Черные колготки в сеточку только подчеркивали выпуклость мускулов. " Шейпингом занимается", – отметил про себя наблюдательный Топорков. Нина перехватила его взгляд и попробовала поддернуть юбку чуть книзу, но та, словно живая, все время пыталась уползти вверх.
– Наметились разногласия с собственной одеждой? – игриво спросил Топорков. – Угадайте, за кого я болею в этой схватке – за вас или за вашу юбку?
Нина вспыхнула и положила руки на колени.
Ее головку обрамляли черные кудряшки. По сторонам от крючковатого носика зияли изящно очерченные дырочки ноздрей. Щеки были покрыты веснушками и напоминали перепелиное яичко. Тонкие губы нервно двигались, словно кто невидимый дергал за ниточки, привязанные к уголкам широкого рта. Зеленовато-серые глаза под треугольными веками не отрываясь смотрели на Топоркова.
Сначала ему было не по себе от ее пристального взгляда, но потом Валерий понял, в чем причина – Нина была близорука, а очки носить стеснялась.
– Вы позволите, я присяду? Напротив – мне так будет лучше видно, – сказал Топорков.
– Да. Пожалуйста, – смутившись, ответила Нина.
Они посидели молча. Тотошин все еще что-то обсуждал со Степановым.
– Вы, я вижу, занимались каратэ? – спросила Нина – неловко было так долго молчать.
– Да, – ответил немного изумленный Топорков. – А как вы догадались?
– У вас такие характерные мозоли на костяшках пальцев. Нетрудно догадаться, – улыбнулась Нина.
– А вы, наверное, занимались балетом? – в свою очередь произнес Топорков.
Нина зарделась. Она даже как-то распрямилась и стала выше.
– Да. А вы как догадались?
– Очень просто. У вас правая нога толще, чем левая. Мышцы более развиты. Это сразу бросается в глаза. Такое часто бывает с артистами балета – ведь они крутят фуэте, как правило, на одной и той же ноге. Вы это делали на правой. Верно?
Нина кивнула. В этот момент Степанов произнес: "Слушаюсь!" и вышел. Тотошин подошел к столику.
– Извините, что приходится разговаривать с вами здесь, а не, скажем, в более комфортабельной комнате отдыха. Она – я в этом абсолютно уверен – напичкана разными "жучками", а кабинет не прослушивается. Какой смысл его прослушивать, если на совещаниях у меня сидит порой по сто человек? При таких условиях утечка информации просто неизбежна. Кроме того, мне нужно было удалить этого… – Тотошин кивнул в сторону двери, закрывшейся за Степановым.
– Конечно, – понимающе улыбнулся Топорков. Нина промолчала.
– Дело очень серьезное, – продолжал Тотошин. – Я могу доверять только самым надежным, – он сказал это очень значительно. Топорков выпрямился и задрал подбородок. Нина, чувствуя важность и торжественность момента, не знала, куда деть свои легкомысленно оголенные ноги. – Сегодня утром, – чеканя каждый слог, сказал Тотошин, – в собственном гараже был обнаружен убитым Попов Михаил Александрович, главный редактор ежемесячного журнала "Новая Русь". Его руки были привязаны к крюку, вделанному в потолок гаража, на голову накинута куртка. Судмедэксперт отметил множественные прижизненные повреждения головы, нанесенные предположительно кулаками рук прямо поверх ткани верхней одежды.
Топорков значительно ухмыльнулся. Он знал, что это – почерк КГБ. Так "ребята из органов" поступали, когда хотели вытянуть из кого-нибудь информацию: били через плотную тряпку по голове, пока человек не начинал сходить с ума от боли. Но память у жертвы при этом оставалась ясной.
– Да, я вижу, у вас возникли те же самые предположения, что и у меня, – заметил министр. – Мало того, версию убийства с целью ограбления можно отмести сразу: в гараже стоял новый "Мерседес" Попова, а ключи от замка зажигания лежали в кармане убитого. Деньги тоже не взяли. Но это еще не все. Неделю назад в Минске был обнаружен труп Гаврилова Петра Алексеевича, фотокорреспондента агентства ИТАР-ТАСС. И вот что интересно: почерк тот же самый – связанные руки, куртка, накинутая на голову, множественные черепно-мозговые травмы и ничего не взято из личных вещей, – Тотошин сделал паузу. Топорков медленно анализировал. Нина что-то быстро записывала в свой блокнот. Иногда она прерывалась, словно желая сразу вычленить главное, и принималась ожесточенно грызть кончик дешевой одноразовой ручки. "Ох уж эти женщины", – с затаенной нежностью, в которой сам себе пока боялся признаться, подумал Топорков: "как они похожи: что ни дай – все в рот тянут".
– Что мы имеем? – прервал его размышления Тотошин. – Два похожих убийства, совершенных в разных государствах с небольшой разницей во времени. Но это еще не все. Если бы только это, я бы вас, как вы уже догадываетесь, не пригласил бы. Основная проблема заключается вот в чем: и Попов, и Гаврилов являлись бывшими офицерами КГБ СССР. Они занимали высокие посты, служили в Первом Главном Управлении КГБ, то есть в разведке, и журналистская деятельность была для них прикрытием. Гаврилов работал в Швейцарии, а Попов – в Германии.
После распада СССР Гаврилов переехал в Минск, и устроился там фотокорреспондентом, а Попов остался в Москве, пытался даже заниматься бизнесом. Помните, была такая мода – все, кому не лень, открывали биржи? Так вот Попов открыл биржу по продаже бирж и сумел неплохо на этом заработать. Позже его имя упоминали в связи с нашумевшей аферой, когда под видом новейших истребителей Су-27 народу братской Монголии продали партию танков Т-34 сорок шестого года выпуска. И, наконец, он учредил журнал "Новая Русь" и даже успел издать пару номеров. Боюсь, что третий номер выйдет без него.
– Да, – подхватил Топорков, – а уж про четвертый и говорить не стоит.
Нина что-то торопливо записывала.
– Так вот, – снова взял слово Тотошин, – как вы, наверное, уже поняли, – он с сомнением взглянул на Нину: она не отрывала глаз от блокнота. Топорков еле заметно, так, чтобы видел только Тотошин, пожал плечами, -
так вот, этим делом, естественно, уже заинтересовались люди из ФСБ. Шесть часов, – он посмотрел на часы – министр любил точность во всем, – и пятьдесят две минуты назад председатель ФСБ лично сообщил мне, что берет это дело под свой контроль. И я не мог ему ничего возразить, – Тотошин развел руками. – Но у меня есть… – он замялся, – не то, чтобы подозрения, но кое-какие соображения. Вы же знаете, подозревать председателя ФСБ я ни в чем не могу, а соображать – пожалуйста. Сколько угодно: по должности это не запрещается. В общем, ребята, – Тотошин нагнулся к ним и обнял за плечи: Нина вздрогнула. Это не укрылось от внимательных глаз Топоркова, – в общем, я бы хотел, чтобы вы потихоньку занялись этим делом. Сами понимаете, обещать поддержку и содействие я вам не могу – было бы глупо понапрасну дразнить гусей, но… Это нужно для Родины, значит, этим надо заняться. Я не могу вам приказывать, это дело совести каждого из вас. Я просто очень сильно вас прошу.
Повисла пауза. Топорков сощурил голубые глаза:
– Я готов!
Тотошин повернулся к Нине:
– А вы, Нина Александровна?
Нина перестала писать и мелко затрясла головой, словно она чем-то подавилась. Ее кудряшки запрыгали, обнажая маленькие симпатичные ушки. В мочках были продеты сережки в виде разнокалиберных золотых колец. Топорков насчитал семь и сбился, потому что в этот момент Нина прекратила трясти головой.
– Хорошо, – подытожил Тотошин. – И помните, наш разговор должен оставаться в строжайшем секрете. Идите. Спасибо. Я рад, что не ошибся в вас.
Валерий с Ниной встали и направились к выходу.
– Да! – остановил их Тотошин. – Я забыл вам еще кое-что сказать. Может быть, это мелочь, но в нашем деле мелочей не бывает, – он оперся руками на край большого стола для совещаний, – вы знаете, что нашли ворту-у-у-битого?
В первый раз за все время беседы Каминская решилась поднять на министра глаза:
– Что-что? – тихо спросила она у стоявшего рядом Топоркова.
– В зеве у трупа, – так же тихо, не поворачиваясь в ее сторону и не шевеля губами, чтобы не обидеть Тотошина, объяснил Стреляный.
– Ворту-у-у-битого, – повторил Тотошин, – была обнаружена греческая монета "драма" достоинством в один рубль.
– С "Х" посередине, – покраснев от собственной смелости, поправила его Каминская.
– Не понял? – насторожился Топорков. – В каком это смысле?
Тотошин замялся – он не знал, как правильно отреагировать.
– Уточните, пожалуйста, что вы имеете в виду, – произнес он строго.
– Не "драма", а "драхма", – объяснила Каминская. – Греческая монета "драхма".
– Спасибо за произведенную поправку, – с достоинством сказал Тотошин, – хотя, согласитесь, это не имеет принципиальной роли. Потому что не играет никакого значения. Ведь так?
– Извините, – опустив глаза, еле слышно сказала Нина.
– Ничего страшного, – добродушно рассмеялся Тотошин. – Страшное будет впереди…
Валерий и Нина вышли из министерского кабинета вместе. Стреляный пропустил Нину вперед, чтобы спокойно рассмотреть ее ноги.
"Ничего… Немного кривоваты, напоминают формой кронциркуль. Наверное, после занятий балетом она бегала в секцию конного спорта. Но, может быть, в этой милой кривизне скрыта некоторая приятность? Будет видно позже – всему свое время", – подумал он, а вслух спросил:
– Нина, позвольте, я подвезу вас до дома?
Нина смутилась:
– Да нет, спасибо. Я лучше на метро.
Топорков взглянул на часы:
– Метро начнет ходить еще нескоро. Сейчас три часа ночи.
– Да? – Каминская выглядела растерянной. – Ну… Если вам не трудно…
– Конечно, нет, – Валерий распахнул перед ней дверцу своего "Джипа". – Поедемте! Вы далеко живете?
– Рядом со Щелковской.
– Ого! У нас будет время поговорить, – воскликнул Топорков. Он повернул ключ зажигания, и машина тронулась с места.
Они ехали по Садовому кольцу. Нина молчала. Внезапно она повернулась к Топоркову и, прищурившись, быстро спросила:
– Валерий! Можно я буду вас называть просто "Валерий"?
– Да, конечно, – торопливо ответил он.
– Валерий, что вы думаете об этом деле?
– Ну-у-у… – Топорков растопырил пальцы и неопределенно покрутил ими в воздухе. – Пока еще ничего не ясно…
– Монета, я так полагаю, предназначалась Харону? – Нина буквально сверлила Топоркова пристальным взглядом. Он смешался. В животе похолодело. В голове стали роиться мысли:
"Харону? Что это значит – Харону? Или Арону? Что это? Кличка? Оперативный псевдоним? Черт, я как чувствовал, что дело нечисто. Скорее всего, этот Арон – агент "Моссада". Политикой запахло?! Ну ничего! Нет такого задания, которое оказалось бы не под силу верному сыну Отечества Валерию Топоркову!"
* * *БОЛТУШКО.
Алексей Борисович прибежал домой совершенно расстроенным. Надо сказать, что он не так уж часто изменял жене. Во всяком случае, не настолько, чтобы это было для него делом привычным. Его грызло острое чувство вины, и очень хотелось срочно во всем покаяться.
Но, к счастью, Нади не было дома, поэтому он решил в качестве наказания вымыть грязную посуду, оставшуюся после завтрака, и приготовить обед.
Собственно, приготовление обеда свелось к тому, что Болтушко почистил картошку и поставил на огонь. Суп Надя варила в большой кастрюле на всю неделю вперед, а в горшочке, найденном в холодильнике, было какое-то тушеное мясо – видимо, осталось со вчерашнего дня.
Когда с трудотерапией было покончено, Алексей Борисович вздохнул с облегчением – вроде как искупил свою вину, теперь каяться необязательно. Теперь надо было разработать план.
Самые разные мысли одолевали его. С одной стороны, передавать бандитам деньги – занятие не из приятных. Более того, довольно опасное.
Но не ехать же Марине самой – тут она была совершенно права. Значит, это должен сделать Алексей Борисович. На правах друга покойного. Ну, и не только… В общем, он должен позаботиться о семье Николая. Проявить себя как настоящий мужчина. Правда, не совсем понятно, почему Марина не хочет обращаться в милицию? Так ведь было бы гораздо проще. Ну да ладно – не хочет так не хочет. Ее дело. Деньги-то ведь – тоже ее. А он их только передаст – и все. Он не будет выслеживать бандитов, не будет воевать с ними – только передаст деньги. И сразу назад. Да! И сразу назад!
Болтушко воодушевился: вообще-то дело несложное. Он справится. Кинет им в лицо эту пачку, и все. И будет держаться гордо и независимо. А его глупые страхи и опасения – они необоснованны. Ничего с ним не случится. Но… Надо быть готовым ко всему.
Картошка закипела. Алексей Борисович посолил, сделал огонек поменьше и немного сдвинул крышку в сторону. Потом наморщил лоб, почесал в затылке и направился в комнату.
Он искал газовый баллончик – так, на всякий случай. Чтобы чувствовать себя увереннее. Когда-то давно он подарил его Наде: жена жаловалась, что ей страшно возвращаться домой, когда на улице темно. Тогда он купил ей баллончик. Однако Надя – ох и странный народ эти женщины! – сказала, что лучше бы он выходил ее встречать, а баллончик может засунуть… В общем, Алексей Борисович, пылая праведным гневом, хотел было выбросить злополучный подарок, но потом, подумав и немного остыв, решил спрятать его подальше – авось пригодится.
А сейчас он был абсолютно уверен, что пригодится. Конечно, спасти не спасет, но все-таки… Короче, он и сам не знал, зачем, но искал…
Наконец нашел – в обувном ящике, рядом с сапожной щеткой и черным кремом.
"Вечно засунет куда-нибудь, не найдешь", – беззлобно проворчал Болтушко. Потом он стал размышлять: "Может быть, захватить с собой молоток? Нет, молоток опасно. Еще отберут – и по тыкве. Сам же и пострадаешь. Если у них есть оружие: пистолет или обрез, то молоток не поможет. А баллончик маленький, его и не заметят. И убегать с ним легче, чем с тяжелым молотком. Нет, молоток брать не буду."
Алексей Борисович подошел к шкафу и стал придирчиво отбирать одежду: брал вещи поношенные, мягкие и свободные, чтобы было поменьше пуговиц.
Посмотрел на свою руку и снял часы: дорогие, швейцарские, коллеги в складчину подарили в день тридцатилетия. "Обидно будет, если такие часы пропадут", – подумал он. Подошел к своему письменному столу и открыл верхний ящик. Покопался и достал оттуда старенькие часы, которые ему вручил отец в день окончания школы.
"Ну вот, с экипировкой покончено", – решил Болтушко. Но все-таки оставалось чувство какой-то незавершенности. Он выглянул в окно, окинул прощальным взглядом родной двор и решил написать предсмертное письмо. То есть нет, конечно же, не предсмертное, а на тот случай, если с ним произойдет что-то непредвиденное.
"Тьфу ты", – расстроился Алексей Борисович: "придет же такая ерунда в голову – предсмертное. Никакое не предсмертное, а просто…" Он не нашел нужного слова, плюнул и сел писать.
"Дорогая моя жена Надя!…"
"Нет, как-то глупо звучит – словно колхозник пишет домой с черноморского курорта. Надо не так…", – он скомкал этот лист и взял другой.
"Надя! Когда ты читаешь эти строки, я уже, возможно…"
Он опять остановился: снова не то. Ну что это такое: просто "Надя"? Уж "любимая" на худой конец… Он опять скомкал лист бумаги. Взял следующий.
"Милая моя Надя!"
"Вот это неплохо!" – подумал Болтушко: "А что же дальше?"
"Милая моя Надя! Когда ты все узнаешь, ты поймешь, что я не мог поступить иначе…" – и опять вышла заминка. Алексей Борисович вдруг явственно представил себе эту картину: он лежит в гробу, молодой и красивый, над ним стоит заплаканная Надя, а на заднем плане – Марина в черном обтягивающем платье. Марина злобно ухмыляется и говорит: "Ты думаешь, почему он на это решился? Ради их дружбы с Николаем? Ошибаешься!" и смеется: гадко так – хи-хи-хи. И гладит себя по бедрам, и наклоняется вперед, и ее огромные буфера вот-вот выскочат наружу и запрыгают, словно на пружинах… И Надя рядом с ней – худенькая, нескладная. Утирает глаза платочком и ничего ей не отвечает. Молчит. И только слезы из глаз: "Зачем ты это сделал, любимый!" Бр-р-р!!