Те, кто уходит и те, кто остается
По дороге я вела себя невыносимо. Жаловалась, что мне не нравится Флоренция, хотя это было не так. Жаловалась, что не желаю больше писать и мечтаю преподавать, хотя это было не так. Жаловалась, что устала и хочу спать, хотя это было не так. Мало того: когда Пьетро ни с того ни с сего заявил, что ему пора познакомиться с моими родителями, я воскликнула: «Ты с ума сошел! Даже не думай! Ты им не понравишься, а они не понравятся тебе». После этого он испуганно спросил меня: «Ты что, больше не хочешь за меня замуж?»
Я чуть не ответила: «Нет, не хочу», – но вовремя сдержалась, зная, что и это не так. «Прости, – сказала я тихо, – я просто расстроена. Конечно же, я хочу за тебя замуж». Я взяла его за руку, сплела его пальцы со своими. Он был умный, невероятно образованный и хороший человек. Я любила его и не хотела причинить ему боль. Тем не менее в тот момент, когда я держала его за руку, когда утверждала, что хочу за него замуж, я ясно сознавала, что, не появись он в ресторане, я сделала бы все, чтобы заполучить Нино.
Мне было трудно признаться себе в этом. По отношению к Пьетро я поступала ужасно, он этого не заслужил… И все же я сделала бы это, и, возможно, даже не мучилась бы угрызениями совести. Я нашла бы способ заманить Нино к себе – я слишком давно и хорошо его знала, еще с начальной школы и лицея, с Искьи и пьяцца Мартири. Меня не остановили бы даже его колкие слова о Лиле. Я сделала бы это, а Пьетро ни в чем не призналась бы. Возможно, много лет спустя, на старости лет, я рассказала бы об этом Лиле – когда, как мне думалось, эта история уже ничего не будет значить ни для нее, ни для меня, когда время, как обычно, все расставит по своим местам. Наша история с Нино продлилась бы всего одну ночь, а наутро он покинул бы меня. Хоть я и знала его всю жизнь, но понимала: я его придумала. Он был плодом моих детских фантазий, не имевших ничего общего с реальностью, тем более – с моим будущим. Пьетро, напротив, составлял часть моего настоящего, он был осязаем и конкретен, как межевой камень. Он устанавливал границу совершенно новых для меня земель – земель благоразумия, жизни по правилам, принятым в его семье и наполняющим смыслом все существование. Здесь властвовали высокие идеалы, культ репутации, принципы. Ничего на территории Айрота не происходило просто так. Брак, например, был вкладом в борьбу за светское общество. Родители Пьетро состояли только в светском браке, и Пьетро (вопреки, а может, благодаря глубочайшим познаниям в религиозной культуре) ни в коем случае не согласился бы венчаться в церкви и предпочел бы отказаться от меня. То же касалось крестин. Пьетро был некрещеный, Мариароза – тоже, потому и наши будущие дети не должны проходить обряд крещения. И так во всем: казалось, им управляет некая высшая сила, пусть не божественного, а семейного происхождения, и эта сила внушает ему абсолютную уверенность в том, что он всегда на стороне правды и справедливости. Что касается секса, то тут я пребывала в полном неведении, а он был предельно сдержан. Он достаточно знал о моих отношениях с Франко Мари, чтобы понимать, что я не девственница, но ни разу не позволил себе ни одного грязного намека, обвинения, колкости или смешка. Я полагала, что до меня у него никого не было: я не представляла его себе с проституткой и даже в мыслях не допускала, чтобы он обсуждал девушек с другими парнями. Он терпеть не мог сальные шуточки, ненавидел пустую болтовню, восторженные ахи и охи, вечеринки, любую бессмысленную трату времени. Имея очень приличное состояние, он – в отличие от родителей и сестры – вел жизнь скорее аскетическую. При этом обладал обостренным чувством долга: никогда не отступил бы от взятых передо мной обязательств, никогда меня не предал бы.
Поэтому я не хотела его терять. Несмотря на то что мне, с моей неотесанностью и моим происхождением, даже после университета было до него далеко, я, честно говоря, не очень понимала, как буду жить во всей этой геометрии. Он вселял в меня уверенность, что я сумею избежать и раболепия отца, и грубости матери. Поэтому я переборола себя, отбросила мысли о Нино, взяла Пьетро под руку и проговорила: «Давай поженимся как можно скорее, я хочу уехать из дома, хочу получить права, хочу путешествовать, хочу, чтобы у меня был телефон, телевизор – у меня же никогда ничего не было!» Он повеселел, засмеялся и пообещал дать мне все, чего я бессвязно просила. Мы почти дошли до отеля, когда он остановился и хриплым голосом сказал: «Можно я сегодня останусь у тебя?» Это был последний сюрприз того вечера. Я смотрела на него в растерянности: я столько раз склоняла его заняться любовью, а он всегда выворачивался. Но лечь с ним в постель здесь, в Милане, в отеле, после неприятной дискуссии в книжном магазине, после Нино, я не могла. «Мы столько ждали, – ответила я, – подождем еще немного». Мы остановились на углу, в темноте, я поцеловала его, а потом смотрела с порога отеля, как он уходит по корсо Гарибальди, то и дело оборачиваясь и застенчиво махая мне рукой. Его неровная шаркающая походка и лохматая шапка волос наполнили меня умилением.
8
С того дня жизнь закрутилась в сумасшедшем ритме: месяцы стремительно сменяли один другой, и не было ни дня, в который не случилось бы чего-то хорошего или плохого. Я вернулась в Неаполь, переполненная воспоминаниями о встрече с Нино, не получившей продолжения. Иногда меня одолевало желание побежать к Лиле, дождаться ее с работы и рассказать о том, что виделась с Нино. Но, поразмыслив, я приходила к выводу, что своим рассказом только причиню ей боль, и отказывалась от этой идеи. Лила шла по жизни своей дорогой, Нино – своей, а меня ждали неотложные дела. Вернувшись из Милана, я в тот же вечер сказала родителям, что скоро приедет Пьетро, что, вероятно, в следующем году мы поженимся и я уеду жить во Флоренцию.
В ответ – ни радости, ни одобрения. Видимо, они уже привыкли к тому, что я уезжаю и возвращаюсь когда хочу и все больше отдаляюсь от семьи, не желая вникать в их проблемы. Только отец проявил некоторую нервозность, что меня не удивило: он всегда волновался, когда сталкивался с ситуацией, к которой не был готов.
– А ему обязательно к нам приезжать, этому твоему профессору? – недовольно спросил он.
– Как же ему не приезжать? – рассердилась мать. – Как он попросит у тебя руки Ленуччи, если не приедет?
Я подумала, что она восприняла новость равнодушнее, чем отец, как обычно продемонстрировав решительность и хладнокровие. Только когда отец отправился спать, а Элиза, Пеппе и Джанни стелили себе в столовой, мне пришлось признать, что я ошиблась. Мать впилась в меня взглядом покрасневших глаз и очень тихо, но яростно, с каким-то присвистом, прошипела: «Для тебя мы пустое место, ты сообщаешь нам новости в последний момент, синьорина возомнила себя черт знает кем, потому что она выучилась, потому что пишет книжки, потому что выходит замуж за профессора, только вот, дорогуша, из этого живота ты вышла, из этого теста ты сделана, поэтому не заносись и не забывай никогда, что раз уж ты такая умная, я, выносившая тебя вот здесь, внутри, такая же умная, а то и умнее, так что будь у меня возможности, как у тебя, я бы тоже все это заполучила, ясно тебе?» Потом, не сбавляя тона, она принялась упрекать меня в том, что якобы по моей вине, из-за того что я уехала и думала только о себе, мои братья и сестра учатся из рук вон плохо, и тут же попросила, точнее, потребовала денег на приличное платье для Элизы и на то, чтобы хоть немного привести дом в порядок, раз уж они вынуждены принимать моего жениха.
По поводу плохой учебы братьев и сестры я промолчала, но денег дала сразу, хотя и знала, что она не собирается ничего покупать в дом; она то и дело вытягивала из меня деньги, не брезгуя никакими предлогами. Она не говорила об этом прямо, но я понимала: ей невыносима мысль, что я держу деньги в банке, а не приношу ей, как раньше, когда водила на пляж дочек продавщицы из магазина канцтоваров или работала в книжном на виа Меццоканноне. «Возможно, – думала я, – она ведет себя так, будто мои деньги принадлежат ей, чтобы показать, что я и сама принадлежу и всегда, даже после замужества, буду ее собственностью?»
Я вела себя спокойно и пообещала, что в качестве компенсации установлю в квартире телефон и куплю им телевизор. Она посмотрела на меня недоверчиво, и на лице у нее вдруг промелькнуло восхищение, никак не вязавшееся с тем, что она мне только что наговорила.
– Телефон и телевизор? Здесь, у нас дома?
– Конечно.
– И ты будешь за них платить?
– Да.
– Всегда? И после свадьбы тоже?
– Да.
– А профессор знает, что у тебя нет ни гроша в приданое? И на свадьбу денег у нас тоже нет?
– Знает. Да и не будет никакой свадьбы.
Она опешила. В глазах снова вспыхнули искры ярости.
– Как это – никакой свадьбы? Скажи ему, пусть он за все заплатит!
– Нет. Нам это не нужно.
Мать рассвирепела. Она начала засыпать меня самыми неприятными вопросами, надеясь спровоцировать на грубость и заводясь все сильнее.
– Помнишь свадьбу Лилы? Помнишь, какой праздник они устроили?
– Да.
– Ты во сто раз лучше ее и хочешь лишить себя праздника?
– Да.
Так продолжалось, пока я не решила, что не имеет смысла тянуть с главным и проще снести все истерики разом.
– Мам, – сказала я, – не только свадьбы не будет. Венчаться в церкви мы тоже не будем. Поженимся в муниципалитете.
Вот тут началось: будто все окна и двери выбило шквальным ветром. Мать не отличалась особой религиозностью, но, услышав такое, совершенно потеряла над собой контроль; покраснела, придвинулась ко мне и завизжала, осыпая меня страшными оскорблениями. Она вопила, что брак ничего не стоит, если его не признал священник. Кричала, что, если я не выйду замуж перед Богом, шлюха я, а никакая не жена. Забыв про свою хромую ногу, она чуть ли не бегом бросилась будить отца, братьев и сестру, чтобы сообщить им, что сбылось то, чего она всегда так боялась: от слишком долгой учебы я тронулась рассудком. Жизнь дает мне все шансы, а я позволяю обходиться с собой как с потаскухой, и как ей теперь показаться на люди – она от стыда сгорит за свою безбожницу дочь.
Растерянный отец, как был, в одних трусах, и братья с сестрой тщетно пытались ее успокоить; они так и не поняли, какие еще невзгоды обрушатся на них по моей вине. Мать вопила, что выгонит меня из дома, пока я не навлекла позор на всю семью и не сделала ее матерью содержанки вроде Лилы и Ады. Бить меня она не решилась, но руками размахивала так, будто я – всего лишь тень себя, а меня настоящую она крепко держит и лупит удар за ударом. Вскоре она утихла – спасибо Элизе, которая подошла ко мне и негромко спросила:
– Ты сама хочешь выходить замуж в муниципалитете или твой жених так решил?
Я объяснила ей, но так, чтобы слышали все, что для меня церковь давно ничего не значит и мне все равно, заключать брак в муниципалитете или перед алтарем, а для моего жениха очень важно вступить именно в светский брак, потому что он глубоко разбирается в вопросах религии, ничего против нее не имеет, но считает, что религия разрушает себя тем, что вмешивается в общественные дела. «Короче говоря, если мы не поженимся в муниципалитете, – заключила я, – он вообще на мне не женится».
Тут отец, вначале занявший было сторону матери, прекратил ей подпевать и спросил:
– Не женится?
– Нет.
– А как же тогда? Бросит тебя, что ли?
– Мы уедем во Флоренцию и будем жить неженатыми.
Эта новость прозвучала для матери убийственно. Она словно обезумела и выпалила, что возьмет нож и собственными руками меня зарежет. Отец нервно взъерошил волосы и сказал:
– А ну замолчи! Разоралась… Дай лучше подумать. Все знают, что можно обвенчаться в церкви, устроить роскошную свадьбу, и все равно ничем хорошим это не кончится.
Разумеется, он намекал на скандальную историю с Лилой, толки о которой по-прежнему будоражили весь квартал. До матери наконец начало доходить, что священник не гарантия, да и вообще, о каких гарантиях можно рассуждать в том жутком мире, в котором мы живем. Она перестала орать, решив положиться на отца. Впрочем, она продолжала ходить взад-вперед, хромая, потряхивая головой и ругая моего будущего мужа. «Кто он, этот профессор? Коммунист? Коммунист и в то же время профессор? Да какой это на хрен профессор? – снова завелась она. – Разве профессор может быть таким придурком?» – «Да не придурок он, – вступился отец. – Он человек ученый, ему лучше знать, что творят священники. Потому он и собрался расписываться в муниципалитете. Конечно, ты права, многие коммунисты так делают. И да, получается, что наша дочь как будто бы и не замужем вовсе. Но я бы все равно доверился этому университетскому профессору: он любит Ленуччу и не позволит, чтобы ее считали потаскухой. Я ему верю, хоть мы и не знакомы: он важный человек, любая девушка мечтает о таком муже, но даже если бы мы ему и не верили, поверим муниципалитету. Я же там работаю и могу тебя заверить: брак, заключенный в муниципалитете, значит не меньше церковного, а то и больше».
Так продолжалось несколько часов. Братья и сестра в какой-то момент сдались и ушли спать. Я осталась успокаивать родителей, убеждая их принять то, что было для меня важным знаком вхождения в мир Пьетро. Я чувствовала себя очень смелой, намного смелее Лилы. Если мне доведется снова встретиться с Нино, думала я, у меня будет полное право сказать ему: «Видишь, куда меня завел тот давний спор с преподавателем богословия. Любое решение имеет свою историю: многие события нашей жизни до поры до времени таятся в тени, но потом все же выходят на свет». Впрочем, тут я преувеличила: на деле все было проще. К тому дню Бог из моего детства уже лет десять как ослаб и был, подобно больному старику, отправлен в дальний угол: я не испытывала никакой потребности в освящении моего брака. Главное было уехать из Неаполя.
9
Ужас, пережитый моими родными при мысли о светском браке, конечно, не исчез за одну ночь, но померк. На следующий день мать вела себя со мной так, будто вещи, которых она касалась, – кофейник, чашка с молоком, сахарница, свежий батон – попадали ей в руки с одной-единственной целью: вызвать искушение запустить ими мне в физиономию. Но она хотя бы больше не орала. Я решила не обращать на нее внимания, рано утром вышла из дома и отправилась договариваться об установке телефона. С этим я быстро разобралась, потом прогулялась по Порт-Альба и заглянула в книжные магазины. Я хотела сделать интеллектуальный рывок, чтобы больше не молчать как рыба, как тогда, в Милане, и обо всем иметь свое суждение. Во многом наугад я набрала книг и журналов, потратив довольно много денег. Под впечатлением от слов Нино, которые не шли у меня из головы, я, поколебавшись, все-таки взяла «Три очерка по теории сексуальности» (в те времена я почти ничего не знала о Фрейде, а то немногое, что знала, нагоняло на меня тоску) и еще пару книг о сексе. Я надеялась, что разберусь со всей этой премудростью – справлялась же я раньше с уроками, экзаменами, дипломом, газетами, которые давала мне профессор Галиани, и марксистскими текстами, которыми увлекался Франко. Я хотела изучить современный мир. Трудно сказать, что к тому моменту было в моем багаже. Разговоры с Паскуале и Нино. Немного интереса к кубинскому и латиноамериканскому вопросу. Я знала о беспросветной нищете нашего квартала и проигранной борьбе с ней Лилы. Я понимала, что школа отвергла моих братьев и сестру потому, что им не хватило моего упорства и они не были готовы на жертвы ради учебы. Долгие беседы с Франко и случайные разговоры с Мариарозой, слившиеся в какое-то туманное воспоминание («мир в корне несправедлив, и его надо менять, но мирное сосуществование американского империализма и сталинской бюрократии, как и реформистская политика европейских, особенно итальянских рабочих партий, ведут к удержанию пролетариата в подчиненном выжидательном положении, тем самым подливая масла в огонь революции; если мировой застой победит, если победят социал-демократы, капитализм утвердится на века, а рабочий класс падет жертвой навязанной обществу потребительской модели»). Эти идеи жили и работали внутри меня, временами даже по-настоящему меня волновали. Но гораздо сильнее было мое старое желание преуспеть во всем, из-за чего (по крайней мере, поначалу) я и решила во что бы то ни стало срочно разобраться в этих вопросах. Я долго верила, что всему можно выучиться, в том числе развить в себе интерес к политике.
Расплачиваясь, я заметила на полке свою повесть и поспешила отвести взгляд. Каждый раз, когда я видела на витрине среди других недавно изданных книг свою, я испытывала смесь гордости и страха, удовольствие, перераставшее в беспокойство. Конечно, моя повесть родилась случайно, за двадцать дней, я над ней не корпела, просто стремилась с ее помощью избавиться от депрессии. Я ведь знала, что такое настоящая литература, много читала классику и потому, когда писала свою книгу, мне и в голову не приходило, что я создаю нечто стоящее. Однако меня увлек сам процесс поиска формы. И вот она здесь, эта книга, вмещающая меня самое. На полке стояла я сама, и мысль о том, что я смотрю на себя, заставляла сердце неистово биться в груди. Для меня не только в моей повести, но и в книгах вообще было нечто будоражащее, обнажавшее сердце, заставлявшее его трепетать и рваться наружу, как было в тот день, когда Лила предложила нам вместе написать книгу. Писать настоящие книги выпало мне. Но этого ли я хотела? Правда ли я хотела писать, но писать осознанно и лучше прежнего? Изучать, что было когда-то и что происходит сейчас, разбираться, как все устроено в жизни, снова и снова узнавать все о мире, чтобы научиться создавать живые образы, такие, каких не создать никому, кроме меня, даже Лиле, получи она возможность писать?
Я вышла из магазина, остановилась на пьяцца Кавур. День был прекрасный, виа Фория казалась непривычно чистой и выглядела солидно, несмотря на скрывшуюся под ремонтной сеткой Галерею. Самое время вспомнить былое прилежание. Я достала недавно купленный блокнот, в который собиралась записывать свои мысли, наблюдения, важные факты, как это делают настоящие писатели. Прочла от начала до конца «Униту», записала то, чего не знала. Нашла в «Понте» статью отца Пьетро, с любопытством просмотрела ее, но она не показалась мне такой интересной, как утверждал Нино, более того, как минимум две вещи в ней неприятно меня удивили: во-первых, Гвидо Айрота пользовался еще более закоснелым, чем тот мужчина в очках с толстыми стеклами, профессорским языком, во-вторых, в его описании студенток («эта новая толпа, по всей видимости, не из зажиточных семей, синьорины в скромных нарядах, со скромным образованием, которые надеются собственным старанием получить в жизни что-то кроме бесконечной домашней рутины») я узнала себя – уж не знаю, действительно он имел в виду меня или это было случайное совпадение. Это я тоже записала в блокнот (Кто я для семейства Айрота? Вишенка на торте их широких взглядов на жизнь?). Без всякого удовольствия, скорее в раздражении, я принялась листать «Коррьере делла сера».
Помню, воздух был теплый, нос щекотал запах газетной краски, смешанный с запахом горячей пиццы, – не знаю, правда так пахло или я это потом додумала. Я перелистывала страницу за страницей, просматривала заголовки – и у меня вдруг аж дыхание перехватило. Я увидела свою фотографию, обрамленную четырьмя колонками плотного текста. Фото на фоне туннеля – границы нашего квартала. Заголовок гласил: «Пикантные воспоминания честолюбивой девушки: литературный дебют Элены Греко». Рядом значилось имя автора – того самого мужчины в очках с толстыми стеклами.
10
Я читала и покрывалась холодным потом: казалось, вот-вот потеряю сознание. Он воспользовался моей книгой как доказательством того, что в последнее десятилетие во всех областях экономической, социальной и культурной жизни – от фабрик до учреждений, университетов, издательств и кино – наблюдается полная деградация, виновата в которой испорченная и не признающая ценностей молодежь. Автор приводил закавыченные цитаты из моей повести, иллюстрирующие, на его взгляд, дурное воспитание поколения, яркой представительницей которого была я. Оканчивалась статья вердиктом: «Девушка, стремящаяся спрятать недостаток таланта за пикантными страничками заурядных пошлостей».
Я расплакалась. Это был самый жесткий отзыв из всех, что я читала с момента выхода книги, и появился он не в какой-нибудь малотиражной газетенке, а в самом популярном в Италии издании. Особенно невыносимо было смотреть на свое улыбающееся лицо на фоне настолько жестокого текста. До дома я шла пешком, по пути благоразумно избавившись от «Коррьере». Я боялась, что мать увидит рецензию, вклеит ее в свой альбом и будет тыкать меня в нее носом каждый раз, когда я посмею с ней поспорить.
Дома меня ждал накрытый стол. Отец был на работе, мать пошла за чем-то к соседке, братья и сестра уже поели. Я жевала пасту с картошкой, нервно перелистывая свою книгу, выхватывая по строчке то тут, то там. Может, я и правда бездарность, думала я. Может, меня опубликовали, только чтобы сделать одолжение Аделе. И правда, какие бесцветные выражения, какие банальные мысли! Как небрежно расставлены запятые, сколько лишних! Никогда больше ничего не стану писать! Пока я мучилась отвращением к еде и собственной книге, на кухню вошла Элиза с листком бумаги в руке. Ей его дала синьора Спаньюоло, по телефону которой, с ее любезного позволения, со мной связывались в случае срочной надобности. Листок гласил, что мне звонили трое: Джина Медотти, возглавлявшая пресс-бюро издательства, Аделе и Пьетро.
При виде трех имен, написанных кривоватым почерком синьоры Спаньюоло, во мне окончательно оформилась еще мгновение назад смутная мысль. Мерзкие слова мужчины в очках с толстыми стеклами быстро разошлись повсюду. Статью уже прочел Пьетро, его семья, руководство издательства. Быть может, она дошла уже и до Нино. Быть может, попалась на глаза моим преподавателям в Пизе. Вне всякого сомнения, привлекла внимание профессора Галиани и ее детей. И – как знать? – возможно, даже Лила ее уже прочитала. У меня из глаз покатились слезы.
– Что с тобой, Лену? – испуганно спросила Элиза.
– Я плохо себя чувствую.
– Заварить тебе ромашку?
– Да.
Но выпить настой я не успела. В дверь постучали: это была Роза Спаньюоло. Немного запыхавшаяся от подъема по лестнице, она радостно сообщила, что меня снова разыскивает жених, ждет на телефоне. «Какой красивый голос! Какое красивое северное произношение!» Принеся тысячу извинений за беспокойство, я побежала к телефону. Пьетро успокаивал меня, говорил, что мать просила меня не огорчаться; главное, что о книге заговорили. В ответ я, к немалому удивлению синьоры Спаньюоло, считавшей меня тихоней, чуть ли не закричала: «Что мне с того, что о ней заговорили, если говорят такое?!» Он снова призвал меня сохранять спокойствие и добавил: «Завтра выйдет статья в “Уните”». – «Было бы лучше, если бы обо мне вообще забыли», – ледяным голосом сказала я и положила трубку.
Ночью я не сомкнула глаз. Утром не удержалась – побежала покупать «Униту» и пролистала ее в спешке, прямо у киоска, находившегося возле начальной школы. Снова увидела свою фотографию, ту же, что и в «Коррьере», но на сей раз она располагалась не в центре текста, а сверху, рядом с заголовком: «Молодые бунтари и старые реакционеры: к разговору о повести Элены Греко». Я никогда раньше не слышала имени автора статьи, но писал он, бесспорно, хорошо, и слова его пролились на мою душу бальзамом. Он однозначно хвалил мою повесть и высмеивал известного профессора в очках с толстыми стеклами. Домой я вернулась ободренной и даже в хорошем расположении духа. Я снова полистала свою книгу, и на сей раз мне показалось, что она хорошо выстроена и написана. Когда мать с кислым выражением лица спросила: «Что, счастье привалило?» – я, ни слова не говоря, оставила на столе газету.
Вечером снова пришла синьора Спаньюоло: мне опять звонили. На мое смущение и извинения она ответила, что счастлива быть полезной такой девушке, как я, и наговорила мне кучу комплиментов. «Джильоле не повезло, – вздыхала она, пока мы шли по лестнице, – отец взял ее работать в кондитерскую Солара в тринадцать лет; хорошо еще, что она вышла за Микеле, а то пришлось бы ей вкалывать там всю жизнь». Она открыла дверь и проводила меня по коридору к телефону, висевшему на стене. Я заметила, что она поставила рядом стул, чтобы мне было удобнее разговаривать: с каким же почтением относились здесь к тем, кто получил образование. Учеба расценивалась как возможность для самых способных детей избежать изнуряющего труда. «Как мне объяснить этой женщине, – думала я, – что я с шести лет нахожусь в плену у букв и цифр, что мое настроение зависит от того, насколько удачно они складываются, а случается это редко, да и радость от успеха длится недолго – один час, один вечер, максимум – ночь?»