Клинком и словом

Глава 2

Ветер шелестел за окошком, скребся ветвями старой груши о стену, а где-то в полутьме редкими, раздражающими шлепками падали капли, просачиваясь сквозь подгнившую дранку. Лагода подняла глаза вверх, попробовала разглядеть между почерневших от времени балок перекрытия место, где дождь нашел лазейку, но ничего нового, кроме паутины в углу, увидеть не смогла. Подумала отрешенно, что завтра утром найдет мокрое место на полу и заделает прохудившуюся крышу, если сумеет. Она смочила лоскут ткани в настое лесных трав, что выменяла у Вереи-травницы на беличью шкурку, и обтерла тело. Пожевала кусочек липового угля с веточкой можжевельника и сполоснула рот. Затем передвинула на скамье дубовую лохань ближе к свету от масляной плошки. Всмотрелась в воду, которая в этой убогой каморке на чердаке только летом не покрывалась звонкой пленкой льда. Их дом, хоть и заметно со стороны клонившийся от старости на один бок, был еще крепкой постройкой с высокой крышей, не то, что многие хаты в слободке, крытые дерном. Она была рада, что не приходится ютиться в одной комнатке с многочисленными родичами, где постоянно хнычут младенцы и во всех углах ворочаются, стонут, кашляю, чихают и сопят их родители и деды. Однако Лагода лукавила перед собой. Никакой родни, кроме отца у нее больше не было, и, положа руку на сердце, в глубине души она готова была признать, что лучше в тесноте большой семьи, чем в одиночестве.

Отражение ответило ей грустным взглядом: осунувшееся, худощавое лицо с едва заметным с левой стороны – это если голову чуть вправо повернуть – уродливым рубцом от виска до скулы. Она скрипнула зубами от нахлынувшей ненависти. Прошлой весной стражник Томилы, хозяйки покоев корта Стохода, чуть не выстегнул ей глаз, хлестнув кнутом, когда кинулась к ней на дороге попроситься служанкой. Какой черт ее дернул тогда сделать шаг через обочину? Пересидела бы в кустах, пока проедут. Так нет же. Сквозь молодую листву Томила показалась Лагоде настолько привлекательной, что у нее помутнело в глазах. Или помутнело оттого, что она сравнила свою худую одежонку с ее добротным платьем? Тогда этот внезапный порыв закончился для нее жутко…

– Куда прешь, сучье вымя?

Ближний к ней верховой выпростал ногу из стремени и попытался ударить ее ногой в лицо. Она увернулась, но тот оказался еще проворнее, оскалился, выхватил кнут. Тонкая полоска плетеной кожи прошлась по щеке, разорвала кожу до кости, заставив завопить от пронизывающей боли и упасть на колени. Высокий и грузный стражник неторопливо спешился, вздернул ее за волосы из грязи и повернул окровавленным лицом к остальным.

– Вот ведь дрянь, – удивленно хмыкнул он, встряхивая ее, как пушинку. – Резвая. Я мог бы ее прикончить сразу, но подумал, что тебе, госпожа, может быть интересно послушать, зачем она лезла под копыта. Прибить всегда успею.

Томила наклонилась из седла, брезгливо рассмотрела кровь, заливающую воротник рубахи.

– Брось ее, – процедила презрительно. – Едем.

– Пощупай, Махота, – гыкнул второй здоровяк стражник, ерзая в седле. – Может, справная девка. Только по-быстрому. Догонишь.

– Ага, – тот запустил руку за пазуху извивающейся Лагоде, ощерился довольно, засопел. – Тощая уж больно на мой вкус, но сойдет.

– Тебе каждая сойдет.

– Эх, – хохотнул, наматывая ее волосы на кулак, – каждая. Лишь бы не старуха дряхлая.

Она, изловчившись, вцепилась зубами ему в кисть, остро воняющую лошадиным потом.

– Ах ты, мразь, – он отдернул прокушенную ладонь, выхватил нож и кольнул ее в бок.

Вырывающуюся и орущую от боли и унижения, Махота потащил ее обратно через обочину. С треском рванул на ней рубаху, разодрав старую одежку до пояса.

– Оглох? – хлестнул сзади раздраженный голос Томилы.

– Нет, госпожа, – тут же отозвался Махота.

Он отпустил ее, резко вогнал лезвие ножа под ребра и тяжелым ударом в скулу отбросил с дороги.

– Да и черт с тобой, – прошипел злобно, пряча нож, плюнул и пошел к своей лошади, фыркающей от запаха свежей крови. – Да, госпожа. Едем.

Лагоде повезло, что дед Перко, возвращаясь по темноте из Вилони, расслышал слабые стоны, уложил в телегу и успел довезти едва живую до лекаря. Старый костоправ Лиховид, цокая языком от удивления, что не померла у него под руками, тогда зашил ей бок и лицо, взяв за труды непомерную плату: как оклемалась слегка, так лисицу принесла и два месяца крутилась кухаркой. Еще помогала отправлять на тот свет шибко раненых, которые имели несчастье оказаться в хате лекаря, и перевязывала увечных, пострадавших в драках. С утра до ночи убирала двор и хату, только что не вылизывала каждую трещинку в старых досках лавок и натирала их воском, получая вместо благодарности одни пинки. Еще и губы недовольно кривил старый хрыч, напоминая, что если бы не его мастерство, то ходила бы она всю жизнь с рваной мордой, а так совсем не плохо получилось, почти и не видно ничего будет со временем. А бок? Кому он нужен, твой бок…

Она знала, что шрам очень даже заметен: рваный, жесткий, отливающий синевой при дневном свете. Кто ж станет смотреть на мягкий подбородок, нежные губы и светлые глаза, запустит пальцы в блестящие густые волосы. Однако она всегда старалась уверить себя, что когда-нибудь перед взглядом того самого, единственного, суженого, на первом месте окажется ее гладкая кожа, гармоничные черты лица, стройное тело и ласковый взгляд, а не уродливый рубец меченой девки, сторонящейся вечерних гульбищ и посиделок.

Она провела рукой по лбу и устало вздохнула. Светлые глаза на бледном лице наполнились тоской. Вместе с порывистой доверчивостью и скромностью, кнут стражника выбил из нее и девичью застенчивость. За этот год Лагода стала способной и на жестокие поступки, училась претерпеть любые насмешки без отчаяния и не порадовать мучителей воплем ярости. Раньше она умела выслушать, была молчалива и вежлива. Сейчас же, одержимая мыслями о мести, она постепенно превращалась в хитрого и изворотливого зверя, в котором только случайно могла проскользнуть и прежняя доверчивость. Старые привычки она старалась истребить одиночеством, однако бывало и срывалась, готовая без оглядки прильнуть к ласковому слову, обжигалась в который раз и вновь цепляла на душу замок. Получалось у нее не ахти, да и среди людей это было невозможно, но она с завидным упорством сжимала губы, игнорируя любые попытки общения с кем бы то ни было, кроме отца. Да и это теперь давалось не так-то легко: большую часть времени тот проводил на постоялых дворах, наливаясь хмельным до такого свинства, что и ночевать оставался в грязи ближайшей канавы. Она со злостью разбила ладонью свое отражение, набрала в горсть воды из лохани и плеснула на себя. Затем рукавом рубахи вытерла влагу с лица застиранным полотенцем, одела грубо скроенную, но теплую рубашку и задула светильник. Завернувшись с головой в лоскутное одеяло, задышала часто, стараясь быстрее прогнать холод из своей жесткой постели, где единственно мягкой была подушка, прикрытая не куском дерюги, а заправленная в настоящую красную наволочку. Лагода смежила веки. Она любила сны, где ощущала себя в безопасности и была окружена материнской лаской. И в этих призрачных видениях, сотканных, как приданое из девичьих грез холодными ночами, ее собственное выдуманное счастье было таким близким и осязаемым, что, казалось, руку протяни, и вот оно, здесь, рядом. Но с некоторых пор завораживающая красота снов подернулась черной жаждой мести, стала пугать ее больше, чем встреченный в узком переулке Стохода похотливый стражник, и теперь она страшилась ночных видений. «К Шепетухе пойду завтра же, – она свернулась калачиком, собирая крохи тепла в одно место, – иначе умом тронусь. А если ворожея не поможет, то на старое капище. На теперешнего бога никакой надежды – квелый он какой-то на образах под лампадками, да и говорят монахи, что сам страдал без меры и другим велел». Откуда ей было знать, что ночь всегда идет бок о бок с чародейством, а колдовская темнота всегда самая черная перед рассветом, когда в щель приоткрытой двери протискивается нежить.

Клубящаяся пелена низких облаков, ползущая от Янтарного моря и подсвеченная с Ляшской стороны красным заходящим солнцем, цеплялась за островерхие башни Стохода. Снова стал накрапывать дождь: нудный, не по-летнему мелкий. Слобода удивила Лагоду безлюдьем, хотя хмурый день, оказавшийся для нее таким длинным, только клонился в закат. Или она, выбрав добровольное уединение, не замечала раньше, что немноголюдные улицы слободы и вовсе пустеют к вечеру. Девушка поправила на плече лук и тул со стрелами, поддернула на втором плече торбу, где лежали два только что добытых зайца, и зашлепала сандалиями по грязи к дому Шепетухи, обходя широкие лужи.

Народ нашелся за поворотом в ближний переулок. С десяток слободских мужиков, их крикливые жонки, чумазые дети, седые старцы. Гудели ульем, обсуждая непогоду. Судачили, что Скрива вспухла от свежей воды и подбирается к общинным полям и пастбищам; что водоворот у гиблого берега Волмы растянулся до середины реки и, что побитый молнией неохватный дубовый ствол, который стянуло в грозу оползнем с обрыва, бултыхается в нем уже третий день; что урожай сгниет на корню, если завтра-послезавтра не прорыть канавы. Она постояла немного, вслушиваясь в обычную жизнь, где до нее никому нет дела, затем неторопливо пошла дальше, высматривая жилище ворожеи. В этой стороне слободы она была всего пару раз – другими путями к реке ходила – и теперь пыталась по обрывкам детской памяти найти хату, что как-то издалека показали подружки, когда они еще у нее были. Раньше она частенько бегала через слободку с молоденькими соседками искупаться в Скриве. Там, на отмели, скрытые от глаз высоким ивняком, они быстро плескались, и с визгом мчались на берег скорее одеваться, зная, что хуторские мальцы бегут вкруг поворота реки, чтоб поглазеть на голых девок. Потом сидели у мостков, смотрели, как ловят скользкого линя, вытягивая сеть, семейные мужики в подкатанных портах. Ждали, глотая слюни, пока бабы начистят свежей рыбы и забулькает в закопченном казане наваристая уха. Нянчились с малыми детьми и зубоскалили с запыхавшимися, огорошенными хлопцами, что не успели к девичьей купальне. А затем с поклоном принимали здоровенные плошки с крупными кусками рыбы, вытянув губы к деревянной ложке, хлебали обжигающее варево и жмурились от удовольствия. Бывало, когда солнце садилось, то приходил на уху кто-нибудь из седобородых старцев, и они, раскрыв рты, слушали древние предания о тех временах, когда и Стоход еще не возвели, а в этих местах жили навьи. О добрых молодцах рассказывали старики, шамкая беззубыми ртами, о прекрасных девах, великих битвах, о злых колдунах и настоящей любви. Девки постарше даже слезу пускали, сравнивая прошлую жизнь с этой. Какие сейчас молодцы? Тут бы хмельным стражникам на глаза не попасться под стенами Стохода. Еще повезет, если не прибьют до смерти, как снасильничают. А сколько порченых молодиц руки на себя накладывали – не счесть.

Она отбросила воспоминания. Теперь об ухе и мечтать не приходилось: схватит речная стража с сетью – таких плетей выпишет, что и кнут Махоты травинкой покажется. Провела рукой по торбе, проверяя, крепко ли завязана, угрюмо прислушалась к урчанию в животе и покрутила головой, выискивая нужную хату. Крохотный дворик с дровницей и пустым курятником узнала сразу, осмотрела небольшую постройку, крытую местами свежей дранкой, а местами почерневшей соломой. Когда она увидела эту крышу в первый раз, то та выглядела точно также, может, только дранки было побольше. Лагода, не раздумывая, подняла руку и решительно постучала в дверь.

– Кого там черти принесли? – отозвался на ее стук надтреснутый старческий голос.

– Шепетуха нужна, – крикнула она, справедливо полагая, что в таком возрасте люди глуховаты.

Дверь распахнулась. Дохнуло из проема воском сожженных свечей, сухой, пыльной травой, застоявшимся теплым воздухом. На пороге стояла высокая худая старуха, с острым носом, глазами навыкате и давно нечесаными всклокоченными волосами, похожими на пряди перепревшего льна. Чуть перегнувшись спиной, она смотрела на гостью, но не безжалостные годы скрутили ей поясницу, а низкая притолока заставляла пригнуть голову. Ворожея, хоть и была высохшей, как обглоданный русалками рыбий хвост, но выглядела здоровой и крепкой, и голос был ей под стать.

– Орешь зачем? – рявкнула она, почесывая бок, и окинула девку неприязненным взглядом, прищурив один глаз.

Лагода молча протянула ей зайца. Шепетуха подняла русака за задние лапы, встряхнула, брезгливо принюхалась.

– Совсем тощий какой-то, – проскрипела недовольно. – Облезлый. Может, хворый был, или сам издох?

– Рано им еще жир нагуливать, – Лагода вздохнула. – Утром подстрелила.

– Уж и не знаю, – старуха скривилась и повторила: – Тощий. Жира ни капли нет, подгорит мясо сразу. А как черствое с моими зубами жевать? Разве это заяц? Так, зайчишка на один укус.

«Зайчишка», ухваченный за задние лапы в крепкий старческий кулак, едва не доставал передними до земли. Шепетуха тыкала ему крючковатым ногтем в брюхо, кривилась недовольно, брюзжала, что, мол, совсем хуторские совесть потеряли, раз такую требу несут, а взамен ворожбу им подавай, да чтоб самую что ни на есть всамделишную, а от таких зверушек только животом маяться станешь, самой потом к травнице на поклон идти придется, а той тоже косого за мелкую услугу дай. Вот, если бы два зайца, то она готова мириться и с драным мехом, и с торчащими ребрами, и даже с тем, что второго придется отдать травнице, хоть та яснотку от жгучей крапивы отличить не сможет. Старуха косила на нее хитрым взглядом, бубнила сварливо, вспоминая и хуторского кузнеца, что за простой гвоздь не в пример больше требует, и гулящую Беспуту с дальней околицы, которая каждую седмицу за любовным зельем через всю слободку тащится с пустыми руками, и…

Лагода опустила глаза, хмурилась, терпеливо ждала пока иссякнет поток причитаний. Однако, когда старая ворожея начала сыпать именами должников от самого Янтарного моря, не выдержала и снова развязала торбу. Вытащила второго зайца. Безразлично подумала, что придется сегодня снова ложиться голодной, выслушав витиеватую брань хмельного отца, который не найдет вечером горшок с мясным варевом.

– Хватит? – спросила, обрывая мнимые жалобы.

– В самый раз, девонька, в самый раз. Этот ладный, жирный, – Шепетуха тут же растянула все морщины на губах в мерзкую улыбку, показав крупные, желтые зубы, которым не только заячьи кости молоть без усилий, а и куну серебра перекусить, как пальцами щелкнуть.

– Плату за труды сразу требуешь, а зачем пришла и не спросишь, – насупилась Лагода.

– Сама же скажешь, – хихикнула старуха. – Раз второго зайца сама отдала, не артачилась, знать и беда у тебя немаленькая. Проходи, девонька, проходи. Говорить станем.

Лагода присела на низкую скамью у дверей и исподлобья смотрела, как старуха, освещенная пляшущем пламенем очага, начала перебирать многочисленные обереги, которые разноцветной вязанкой свешивались со стены. Ворожея выбрала самый тусклый из всех, и принялась натирать его рукавом рубахи, одновременно бросая какие-то корешки в булькающий на огне горшок.

– А откуда знаешь, какие амулеты надо, или приговаривать там что? – спросила она Шепетуху подозрительно.

– А откуда знахарки знают, какую траву, когда собирать, как роженицу пользовать да хворь выгонять? – удивилась та.

– Так травницы эту науку испокон веков друг дружке передают.

– Раньше эта земля до самого Янтарного моря своим чародейством славилась, и волшбу многие знали. А ты, думаешь, как я научилась ворожбе? Так и училась у других. Потом сама, то так попробую, то этак. А ведь с малолетства другого желала: богатства хотелось, нарядов, жениха такого, чтоб встречных девок, как увидят нас вместе, водой от зависти отливать приходилось, да деток в хате, чтоб полно было. Думала в этом счастье и есть.

– Разве не в этом?

– Ну, – протянула Шепетуха, размешивая свое варево. – Счастье-то с подвохом мне досталось. Жених из-под Лани быстро нашелся, застили его родичи глаза отцу подарками, вот и просватали, не глядя. Да не такой оказался, как мечталось – росточком всего в три локтя, плюгавый, скупой, а вот кулаки, как копыта у лошади. Не бил – убивал каждый день. Чуть все кости не переломал. Как жива осталась и самой не ведомо. Услышал Господь мои молитвы. Придавил его кто-то вскорости по хмельному делу в харчевне за горсть медяков в кошеле, а меня родичи со двора выбросили помирать, как собаку, потерявшую зубы. А деток Господь потом так и не дал – повредил внутри что-то этот ерпыль, чтоб ему век в могиле ворочаться. Ты же, девонька, не такого себе желаешь?

Лагода уставилась в пол, пряча глаза. Боялась, как бы старая со своей прозорливостью не только мечты о суженом в них увидела, но и застарелую ненависть и к стражнику Махоте, и к самой Томиле не разглядела, не почувствовала, что со временем та никуда не делась, не покрылась пеплом на сгоревшем полене, а только росла, дожидаясь своего часа. Что ей стоит донести? Вон, только кликни соглядатаев, так и сволокут в пыточную, где и снасильничают всей стражей, прежде, чем палачу отдадут.

– Не страшись, – старуха кинула на нее пристальный взгляд. – Одно помни – коли извести кого собралась, так придется и себе могилу рыть. Такая ворожба добром еще никогда не заканчивалась.

– Как догадалась? – хмуро спросила Лагода.

– Сорока на хвосте принесла, – Шепетуха наморщила лоб. – Неужто сил хватит?

– Куда мне, – Лагода притворно вздохнула. – К ним не подберешься. Утихло внутри давно. Забылось.

Ворожея задумалась, пожевала губами и с сомнение посмотрела на нее через плечо.

– Ты мне не лги, девонька. Я ж насквозь всех вижу. Не за сочувствием ты пришла. Сердце спроси и выбери, чего больше хочешь. Только одно выбирай. Второй раз тебя и слушать не стану. Донести в Стоход обязана. Понимаешь? Думаешь, мне так просто дозвол на ворожбу с печатью корта получить удалось? Знала бы – на порог не пустила. Мне не тебя жаль, а всех девок в округе, которых сартова стража тиранит. Поэтому помочь попробую. Выбирай.

Лагода молчала. Не верилось ей, что ненависть сама выветрится из сердца и в доброту обратится. Если не дать ей выхода, то она будет накапливаться, расти, словно покатившийся с горы снежный ком, превращаясь у подножия горы во всесокрушающую лавину. Никакой лекарь не поможет такому сердцу, ни одна травница не отпоит его отваром – только ворожея может помочь, подбросив в тлеющие угли дровишек, чтобы или пламя вспыхнуло, или сожгло дотла. Придя сюда она надеялась, что этот непростой выбор сделают за нее, а оказалось, что она сделала его сама, еще тогда, когда очнулась на скамье у лекаря Лиховида, сжимавшего окровавленными пальцами края ее раны на боку.

– Не надо мне счастья, – горько прошептала Лагода и подняла глаза, наполненные безысходностью. – Может, когда и встречу его, если жива останусь.

– Забудь все, что здесь увидишь, и дорогу ко мне забудь, а еще лучше язык откуси. Сорвется с него хоть слово, так не на землю свалится – веревкой на шею обеим упадет.

– От петли сбежать можно, – она сжала губы.

– Куда ж от нее сбежишь, если она сейчас на шее у каждой? Слышала я, что Махота из Герсики вернулся. Бешеный. Чертом копытами бьет. Не взял его сарт Некрас на службу – своих псов хватает. Томила, так та приглянулась, а этого выродка обратно отослал, – сокрушенно скривилась старуха. – Увидит тебя – второй раз рука не дрогнет.

– Ты знаешь, что делать? – Лагода передернулась и потерла рубец.

Старуха мотнула головой на дверь:

– Щеколду накинь и рубаху с портами снимай. Бросай туда, на пол под скамью. Быстро. Нагая за стол садись.

Лагода не стала уточнять у Шепетухи, как правильно и в каком порядке выполнять ее указания. Сделала, как поняла. Поморщилась, когда старуха больно сжала сухими пальцами ее небольшую грудь, ткнула в ребра, помяла бедро.

– Что ж мяса на костях не нарастила? – спросила ворожея кислым голосом. – Тоже мне девка на выданье. Ребра, будто рубель. Белье тобой отжимать впору. Голодаешь небось, а мне зайчишек тащишь. Одного обратно заберешь, как уходить станешь.