Своей дорогой
Ударение, которое он сделал на слове «нервными», рассердило его собеседницу; она вспыльчиво ответила:
– Мне кажется, вам нечего опасаться за свой авторитет, порукой в его неприкосновенности служит ваш «деликатный» способ заставлять себя повиноваться.
– Пожалуй, но ведь с некоторыми пациентами деликатностью ничего не добьешься, – хладнокровно ответил Гагенбах. – Однако, перейдем к делу. Вы знаете моего племянника, приехавшего в Оденсберг три недели тому назад?
– Сына вашего брата? Конечно, знаю. Кажется, он потерял родителей?
– Да, он остался круглым сиротой; я его опекун и вообще должен взять на себя заботу о его будущем, ведь его родители не оставили ему ни гроша. Очевидно, они полагали, что мне, как одинокому человеку и старому холостяку, может понадобиться наследник. Гимназию Дагоберт закончил, экзамен на аттестат зрелости сдал, хотя и с грехом пополам, потому что особенно светлым умом он никак не может похвастать. От продолжительного сидения в комнате без свежего воздуха и усиленного «зубрения» у него совсем жалкий, болезненный вид. Представьте, у него уже расстроены нервы, по крайней мере, он воображает, что они у него расстроены; придется мне лечить его. Уж я подтяну ему нервы!
– Будем надеяться, что молодой человек выдержит курс вашего лечения, – резко сказала Леони. – Вы любите сильные средства, доктор!
– Там, где они уместны, действительно, люблю. Впрочем, я не собираюсь сживать со свету своего племянника, как вы, кажется, предполагаете. Лето он проведет здесь, чтобы поправиться перед поступлением в высшую школу. Но если мальчишке совсем нечего будет делать, ему в голову полезут всякие глупости, а потому я хочу, чтобы он хоть немного занялся иностранными языками; латинским и греческим его уже напичкали, а вот что касается английского и французского – здесь он очень слаб. Я и хотел спросить вас, не будете ли вы так добры взять на себя труд помочь ему в этом. Ведь вы прекрасно говорите на обоих языках.
– Если господин Дернбург ничего не будет иметь против.
– Он согласен, я только что говорил с ним об этом. Весь вопрос в том, захотите ли вы. Я знаю, что я у вас не особенно в милости…
– Полноте, доктор, – холодно перебила его Леони, – я очень рада случаю отблагодарить вас за медицинскую помощь, которую вы несколько раз мне оказывали.
– Во время «нервных припадков». Ну, в таком случае наше дело улажено. Дагоберт! Мальчик! Где ты там застрял? Иди сюда!
Это громкое приказание по-настоящему испугало Леони; она недовольно заметила:
– Вы третируете молодого человека, как школьника.
– Неужели я должен соблюдать какие-то церемонии с мальчишкой? Ему и без того очень нравится разыгрывать роль важного барина, а сам он краснеет, как пион, и запинается, как только заговорит с чужим человеком. Вот и ты наконец, Дагоберт! Фрейлейн так добра, что согласна принять тебя в ученики. Благодари!
Дагоберт снова необыкновенно низко и почтительно поклонился, покраснел и начал:
– Я очень благодарен вам, фрейлейн. Я чрезвычайно рад. Я не могу даже выразить, до какой степени я рад.
Тут он окончательно спутался, но Леони решила ему помочь, ласково сказав:
– Я не строгая учительница, и, надеюсь, мы с вами будем друзьями, господин Гагенбах.
– Зовите его просто Дагобертом, раз уж ему дали такое диковинное имя, – бесцеремонно перебил ее доктор. – По справедливости мальчика следовало назвать Петром, так зовут меня, а я его крестный отец; но моей невестушке это имя показалось недостаточно поэтичным, вот она и придумала. Дагоберт Гагенбах! Язык сломаешь, прежде чем выговоришь!
– В данном случае ваша невестка была, несомненно, права: имя Петр грешит не только против поэзии.
– Какую же еще погрешность вы в нем находите? – раздраженно спросил доктор, выпрямляясь и становясь в боевую позицию, – Петр – прекрасное, прославленное библейское имя! Мне казалось, что апостола Петра все считают вполне достойным человеком!
– Ну, с апостолом Петром у вас не много общего, – заметила Леони. – Итак, господин Дагоберт, завтра после полудня я жду вас, чтобы назначить время уроков и составить предварительный план занятий.
Такое дружелюбное отношение приятно тронуло робкого Дагоберта, и он еще усерднее принялся уверять, что чрезвычайно рад; и это продолжалось до тех пор, пока, наконец, не вмешался дядя в высшей степени немилостивым тоном:
– Мы и так слишком долго задерживали фрейлейн; пойдем, Дагоберт, а то еще, пожалуй, попадем в непрошенные гости во время встречи приезжающих.
Сойдя с лестницы, племянник позволил себе сделать замечание:
– Фрейлейн Фридберг – чрезвычайно любезная дама!
– Зато нервозная и сумасбродка, – проворчал Гагенбах. – Терпеть не может имени Петр! Почему, спрашивается? Если бы твои почтенные родители окрестили тебя Петром, из тебя вышел бы совсем другой малый, а теперь ты – просто малокровная девушка, которую по ошибке назвали Дагобертом.
На террасе они встретились с Рунеком. Доктор сдержанно поклонился и хотел пройти мимо, но инженер остановил его:
– Я только что был у вас на квартире, доктор; один из моих рабочих по собственной неосторожности получил травму во время взрыва. Насколько я могу судить, рана не опасна, но врачебная помощь все-таки нужна; я привез его с собой и оставил в больнице на ваше попечение.
– Сейчас пойду к нему, – ответил Гагенбах. – Вы идете в господский дом? Там сейчас ждут гостей из Ниццы и едва ли господин Дернбург…
– Знаю. Я именно поэтому и приехал из Радефельда. До свиданья, доктор! – Рунек пошел дальше.
Гагенбах посмотрел ему вслед, стукнул палкой о землю и вполголоса произнес:
– Это уж чересчур!
– Ты видел, дядя? Он во фраке, – заметил Дагоберт, – значит, его пригласили.
– Похоже на то! – сердито воскликнул доктор. – Пригласили для приема гостей, а ведь это чисто семейное дело! Чудеса в решете творятся нынче в Оденсберге!
– Весь Оденсберг уже говорит об этом, – тихо произнес Дагоберт, осторожно оглядываясь. – Все в один голос осуждают господина Дернбурга и сожалеют о его невероятной слабости к…
– Что ты-то знаешь об этом, мальчишка? В Оденсберге никогда не осуждают господина Дернбурга и не сожалеют о нем. Ему просто повинуются. Он всегда прекрасно знает, чего хочет, и теперь, конечно, знает; лишь бы его любимчику не вздумалось все перевернуть по-своему; он дорожит своим мнением не меньше, чем его воспитатель и учитель, а когда сталь попадает на кремень – сыплются искры. Однако отправляйся домой, а я пойду взглянуть на радефельдского рабочего. – И доктор направился к больнице, предоставив свободу племяннику, который был очень рад возможности избавиться от своего тирана-дядюшки.
5
Войдя в дом, Рунек столкнулся с фрейлейн Фридберг, спускавшейся с лестницы. И тут на его приветствие ответили не особенно предупредительно: Леони сделала три шага назад и бросила вокруг беспомощный взгляд. На губах молодого человека появилась насмешливая улыбка, и он с величайшей вежливостью осведомился, в кабинете ли господин Дернбург.
Ей не пришлось отвечать, так как в эту минуту дверь открылась, и сам Дернбург вышел в переднюю в сопровождении дочери.
Майя тотчас бросилась к Рунеку и поздоровалась с ним самым непринужденным, фамильярным тоном.
– Вот наконец и ты, Эгберт! Мы уже думали, что ты опоздаешь к приезду гостей; экипаж может показаться каждую минуту.
– Меня случайно задержали, – ответил Эгберт. – Кроме того, мне пришлось ехать очень медленно, потому что я вез с собой раненого; иначе я давно был бы здесь.
Он подошел к Дернбургу и стал рассказывать ему о происшедшем, а Леони прошептала своей воспитаннице:
– Что за неприличная фамильярность, Майя! Ведь вы уже не ребенок! Сколько раз я просила вас помнить о своем возрасте и положении! Неужели мне придется прибегнуть к авторитету вашего отца?
Майя не слушала выговора, а с нетерпением ждала, пока Эгберт закончит свой доклад. Дернбург подробно расспросил о ране, которую получил рабочий, и остался очень доволен, услышав, что она не опасна и что доктор уже извещен о больном. Наконец Эгберт освободился и обратился к девушке:
– Вы слышали, фрейлейн Майя, я не виноват, что опоздал, и вы не должны сердиться на меня.
– Я буду очень сердиться, если ты упрямо будешь называть меня «фрейлейн» и говорить мне «вы»! Ты делал это все время при нашем последнем свидании, но я не потерплю этого, слышишь?
Она весьма выразительно топнула ножкой и сделала премиленькую гневную гримаску.
Гувернантка со страхом взглянула на хозяина дома; ему давно следовало вмешаться со своим авторитетным словом, так как ее влияния оказывалось недостаточно.
Однако Дернбург, по-видимому, ничуть не разделял ее негодования, а совершенно спокойно сказал:
– Уж если Майя так настаивает, видно, придется уступить ей, Эгберт. Ведь, собственно говоря, ты член нашей семьи.
Это разрешение показалось Леони таким чудовищным, что она осмелилась возразить.
– Господин Дернбург, мне кажется…
– Что вам угодно?
Это был простой, спокойно произнесенный вопрос, но гувернантка сию же минуту потеряла охоту продолжать свой протест и быстро прибавила:
– Мне кажется, на террасе следует поставить слугу, чтобы он известил нас, как только появится экипаж.
– Прекрасно, потрудитесь распорядиться, – сказал Дернбург, – а нам, я думаю, следует пока отправиться в комнаты, Эрих может и опоздать.
Он пошел в гостиную; Майя на ходу шаловливо повернула головку назад и воскликнула:
– Слышали, господин инженер? Высочайшие власти разрешают нам говорить мне «ты»! Ты послушаешься, Эгберт? Сию же минуту послушаешься?
В ее тоне и взгляде было такое восхитительное лукавство, что даже серьезный Эгберт шутливо поклонился.
– Если тебе так угодно!
Майя ликовала, как ребенок, радуясь, что переупрямила друга детства. Дернбург улыбнулся, взглянув на милое, светлое существо, шедшее рядом с ним; видно было, что Майя – его любимица.
Не больше чем через четверть часа пришло известие, что вдали показался экипаж. Большие входные двери были открыты настежь; в них стал Дернбург с сестрой, немного чопорной, но полной достоинства старушкой, а рядом Майя, полная радости и ожидания. Эгберт и Леони остались в гостиной.
Вскоре перед террасой остановилось полузакрытое ландо, запряженное великолепными вороными лошадьми. Лакей открыл дверцу; Эрих выскочил первый и помог выйти невесте; сзади виднелась высокая фигура барона.
Дернбург сделал шаг вперед и выпрямился во весь рост. Хотя он принимал потомка старинного дворянского рода, от него веяло гордостью и сознанием собственного достоинства человека, который собственными силами и упорным трудом достиг высокого положения в обществе. Он оказывал честь баронессе Вильденроде, принимая ее в свою семью, а не она ему, вступая в нее.
Когда Эрих подвел Цецилию к отцу, она поклонилась со свойственной ей грацией, отбросила вуаль и взглянула на его строгое лицо; впрочем, последнее не внушало ей ни малейшего страха: она слишком хорошо знала впечатление, которое производила на всех и которое не могла не произвести и здесь. Молодости и красоте всегда легко одержать победу, даже когда им приходится иметь дело с холодной, опытной старостью. В продолжение нескольких секунд взгляд Дернбурга был пытливо и неподвижно устремлен на нее, потом он нагнулся и поцеловал ее в лоб.
– Добро пожаловать в мой дом, дитя мое! – сказал он серьезно, но ласково.
Эрих украдкой облегченно вздохнул; этими словами отец признавал Цецилию дочерью. И здесь стоило ей только появиться, чтобы победить. Его сердце переполнилось радостной гордостью.
Госпожа фон Рингштедт последовала примеру брата и приняла молодую баронессу просто и сердечно. Тем временем Вильденроде здоровался с хозяином дома, а Майя с восторгом рассматривала свою прекрасную невестку; она совершенно забыла о торжественно обещанном «придворном реверансе» и бурно бросилась на шею Цецилии с восклицанием:
– О, Цецилия, я и не думала, что ты так хороша!
Баронесса улыбнулась. Как ни была она привычна к комплиментам, этот детский восторг без малейшей примеси зависти польстил ей; в порыве нежности она поцеловала милую маленькую Майю, о которой Эрих так много ей рассказывал.
– Вы так любезно встретили мою сестру, фрейлейн, – вдруг произнес густой, звучный голос. – Смею ли я также надеяться на дружеский прием?
Майя встретила взгляд темных глаз, устремленных на нее с каким-то выражением, странно, почти неприятно взволновавшим ее, хотя она чувствовала, что в нем крылось восхищение; легкий трепет пробежал по ее телу, она испытывала почти предчувствие страха перед этим взглядом, и ее голос потерял свой обычный звонкий, веселый тембр, когда она полувопросительно произнесла:
– Господин фон Вильденроде?
– Да, Оскар фон Вильденроде просит вас протянуть ему руку в знак приветствия.
В словах барона слышался легкий упрек. В самом деле, Майя еще не подала руки новому родственнику; только теперь она нерешительно протянула ее, обнаруживая совсем чуждую ей застенчивость. Вильденроде наклонился и поцеловал руку. Это была обычная вежливость, но молодая девушка слегка вздрогнула при его прикосновении, а ее глаза не могли оторваться от его темных глаз, точно опутавших ее какой-то невидимой сетью.
Дернбург предложил руку своей будущей невестке, чтобы ввести ее в дом, барон подошел к его сестре, а Майя поспешно повисла на руке брата. Эрих был в самом радужном настроении; он нежно и с благодарностью прижал к себе руку сестры, с такой любовью принявшей его невесту.
– Так Цецилия тебе нравится? – спросил он. – Ну как, я преувеличил что-нибудь, описывая ее?
– О, нет, она гораздо, гораздо красивее, чем на портрете! Такими я всегда представляла себе сказочных принцесс!
– А как ты находишь моего будущего шурина? Не правда ли, у него чрезвычайно видная внешность, хотя он далеко уже не молод?
– Не знаю, – медленно сказала Майя. – У него такие странные глаза… такие бездонные и темные… почти неприятные.
– Дурочка! Мне кажется, ты боишься его! – пошутил Эрих. – Это совершенно непохоже на нашу резвую маленькую Майю. Оскар будет не особенно польщен впечатлением, произведенным на тебя. Сначала узнай его получше; он в высшей степени интересен в обществе, у него поразительно блестящий дар красноречия.
Майя ответила не сразу. Неужели она боится? Да, то, что она испытывала, было очень похоже на страх, но теперь она стыдилась этого ребяческого чувства и бросила немилостивый взгляд на барона, шедшего впереди с ее теткой; к ней вернулась ее шаловливость, и она со смехом воскликнула:
– О, я, как сказочные герои, не знаю, что такое страх!
6
Погода испортилась. Горы окутались туманом, время от времени лил проливной дождь, ветер яростно трепал деревья парка.
Тем приветливее казалась большая гостиная в доме Дернбурга – высокая, просторная комната с темно-красными обоями и портьерами, резной дубовой мебелью и громадным камином из черного мрамора. Стены были украшены дорогими картинами и несколькими фамильными портретами. В камине пылал яркий огонь; вся комната производила впечатление солидности и богатства.
Обед был только что окончен. Молодежь, оживленно болтая, сидела перед камином, госпожа Рингштедт разместилась с Леони на угловой софе, а хозяин дома занялся разговором с бароном. Они говорили об оденсбергских заводах; барон не только проявлял необыкновенный интерес к этому делу – его вопросы и замечания свидетельствовали, что он не так неопытен в этой области, как предполагал Дернбург, так что последний даже сказал ему:
– Право, я не думал, чтобы вы были настолько осведомлены в этой области! Работа вроде нашей обычно интересует только специалистов, а вы, кажется, довольно хорошо знаете ее.
– Я кое-что читал об этом, – небрежно ответил Вильденроде. – Тот, у кого, подобно мне, нет определенных занятий, поневоле должен заняться изучением какого-либо вопроса, а я всегда чувствовал пристрастие к горному делу. Мои познания, конечно, поверхностны, как у дилетанта, но, может быть, вы позволите мне несколько пополнить их здесь.
– Я с удовольствием готов быть вашим гидом. Проездом вы видели лишь небольшую часть моих владений, а с этой террасы открывается их общий вид.
Он открыл стеклянную дверь и вышел с гостем на террасу. Туман стлался по склонам лесистых гор, но заводы, расположенные у их подножья, и кипевшая на них жизнь нисколько не теряли от этого в своем величии, которое могло поразить любого, впервые увидевшего их. Именно такое впечатление произвела эта картина на барона; его взгляд медленно окинул долину из конца в конец.
– Ваш Оденсберг – грандиозные владения! Ведь это – целый город, возникший по вашему желанию среди необитаемых горных лесов. Те громадные строения, что высятся в центре, это…
– Прокатные цеха и литейный завод; там, дальше – доменные печи.
– А постройки направо? Они похожи на целый поселок.
– Это дома моих служащих. Рабочие живут по другую сторону. Впрочем, в Оденсберге я смог разместить лишь самое небольшое количество рабочих; большая часть живет в соседних деревнях.
– Эрих показывал их мне дорогой. Сколько у вас рабочих, господин Дернбург?
– Здесь, на заводах, девять тысяч; на рудниках, там, в горах, свой штат служащих и рабочих.
Дернбург взглянул на удивленного человека с полнейшим спокойствием и абсолютно без всякого намерения поразить слушателя развертывавшейся перед ним картиной такого богатства и власти, от которых кружилась голова. Каждый из этих рудников, о которых он упоминал как бы между прочим, взятый в отдельности, уже представлял порядочное состояние; о своих имениях, принадлежащих к числу самых больших в провинции, он и вовсе не говорил; в его словах не было и тени хвастовства, он просто сообщал сведения, которыми интересовался барон, ничего больше. Барон облокотился на каменную балюстраду и произнес:
– Я много слышал о вашем Оденсберге от Эриха и других, но получить полное представление о нем можно, только увидев его собственными глазами. Чувствовать себя неограниченным хозяином таких владений, знать, что от одного твоего слова зависит судьба десяти тысяч человек, это, должно быть, опьяняющее чувство.
– Я больше тридцати лет потратил на то, чтобы довести свое дело до такого состояния, – хладнокровно ответил Дернбург. – Того, кто вынужден шаг за шагом завоевывать себе место под солнцем, успех уже не опьяняет. Вместе с ним приходят и тяжелые обязанности, которые вы едва ли решились бы взять на себя; вам даже управление отцовскими имениями показалось таким непосильным бременем, что вы постарались тотчас же отделаться от него.
В последних словах слышалась некоторая резкость; барон понял их, но нисколько не обиделся и спокойно спросил:
– Вы ставите это мне в упрек?
– Нет! Какое я имею право упрекать вас? Каждый волен устраивать свою жизнь как ему угодно; одни ищут удовлетворения в труде, другие…
– В безделье?
– Я хотел сказать, в наслаждении жизнью.
– Но вы подумали именно то, что я сказал, и, к сожалению, я должен сознаться, что вы правы. Мне всегда казалась интересной лишь деятельность в грандиозных масштабах, а имения, доставшиеся мне в наследство, не представляли таких обширных владений, чтобы я мог удовлетворить это стремление; я не мог обречь себя на монотонную, будничную жизнь сельского хозяина с вечно одними и теми же обязанностями, которые каждый порядочный управляющий может исполнить не хуже меня; я не гожусь для такой жизни.
– Почему же вы не остались на службе? Тут вашему честолюбию открывался полный простор.
– Причиной тому явились личные отношения. У меня были неприятности с начальством; я считал, что меня обошли, обиделся и поспешил разом все покончить. Я был еще молод тогда, меня неотразимо манили большой свет и свобода. С годами это проходит! Я уже давно почувствовал, что моя жизнь лишена настоящей цели, и буду еще сильнее чувствовать это, когда Цецилия покинет меня. Такое бесцельное существование всегда оставляет по себе горькое чувство неудовлетворенности.
– Вы одни во всем виноваты, – серьезно сказал Дернбург. – Вы еще не стары, у вас есть состояние; нужна только решимость.
– Совершенно верно, решимость, до сих пор у меня не было ее. Труд всегда представлялся мне в виде чего-то мелочного, тягостного; здесь, увидев ваш Оденсберг, я впервые понял, какая мощь заключается в труде, какого невероятного успеха можно достичь благодаря труду, признаюсь, это могло бы подзадорить и меня, могло бы заставить применить все мои силы и способности! Позволите ли вы этому бездельнику внимательно присмотреться к вашей работе? Может быть, это послужит мне уроком.
В этой просьбе и во всей внешности барона было что-то подкупающее. Дернбург был приятно удивлен его откровенностью и уже более теплым тоном ответил:
– Я буду очень рад, если мой Оденсберг послужит вам таким уроком. Вы правы! И я на собственном опыте узнал эту непривлекательную сторону труда; если бы я жалел свои руки и голову, то, по всей вероятности, здесь все еще стоял бы небольшой металлургический завод, который оставил мне отец. Я говорю это не в укор другим; вся суть в том, чтобы каждый делал что-нибудь и выполнял свое назначение в жизни.
Начавшийся дождь заставил их уйти назад в комнату. Дернбург уже отказался от предубеждения, которое раньше питал к будущему шурину своего сына; Оскар фон Вильденроде одержал победу именно там, где это было труднее всего.
В гостиной Цецилия была в центре внимания небольшого общества у камина. Она умела быть чрезвычайно любезной, когда хотела, и очаровала молоденькую сестру своего жениха, а Эрих не отходил от нее; сегодня он видел и слышал только свою невесту. Эгберт Рунек почти не принимал участия в разговоре; он то поглядывал на террасу, где стояли барон и Дернбург, то снова переводил взгляд на молоденькую баронессу, и его брови почти грозно сдвигались.
– Нет, Эрих, ты не убедишь меня, что в твоем отечестве тоже бывает весна! – смеясь воскликнула Цецилия. – На берегах Средиземного моря все цветет уже несколько месяцев, а здесь, с тех пор, как мы переехали через Альпы, мы не видели ничего, кроме бурь и холода. А эта поездка в Оденсберг! Все безжизненно, как зимой; только и видишь вокруг печальную темную зелень бесконечных хвойных лесов, туман и облака да потоки ледяного дождя. Брр… я зябну в вашей серой, холодной Германии.
– В вашей Германии! – повторил Эрих с нежным упреком. – Но ведь Германия и твоя родина, Цецилия.
– Боже мой, да, но мне всегда нужно сначала вспомнить, что я действительно – дитя этого отвратительного, чуждого мне севера. Когда умер мой отец, мне исполнилось только восемь лет, а через два года я лишилась и матери; тогда меня отправили сначала в Австрию, к родственникам, а потом в Лозанну, в пансион. Когда я выросла, Оскар забрал меня. С тех пор мы в основном жили на юге, а в Германию никогда не заглядывали.
– Бедная Цецилия! Значит, у тебя вовсе не было родины! – с состраданием воскликнула Майя.
Цецилия удивленно взглянула на нее; такая жизнь с постоянной переменой обстановки и окружения казалась ей именно такой, какой только и можно было желать. Родина? Это понятие было чуждо ей. Ее взгляд скользнул по гостиной; да, конечно, это было нечто другое, чем роскошные, но в то же время холодные комнаты гостиниц, в которых они жили уже много лет; эти тяжелые шелковые обои и занавесы, эта дубовая мебель, где каждый отдельный стул или кресло представляли ценное художественное произведение, эти фамильные портреты по стенам, а главное, этот комфорт, которым было проникнуто все вокруг! Но в сером свете дождливого дня все это показалось девушке удивительно серьезным и мрачным, и родина жениха внушала тайный страх избалованной дочери большого света.
– Неужели вы большую часть года живете в Оденсберге? – спросила она. – Ведь такая жизнь, должно быть, очень однообразна. У вас, по словам Эриха, чудный дом в Берлине, а вы не проводите там и двух месяцев зимой. Я не понимаю этого!
– Папа говорит, что у него нет времени, чтобы разъезжать по свету, – непринужденно ответила Майя, – а я с тетей и фрейлейн Леони была только на морских купаньях. Мне очень нравится в Оденсберге.
– Майя еще не выезжает, – объяснил Эрих, – она начнет выезжать этой зимой, когда ей исполнится семнадцать. До сих пор, когда у нас бывали приемы, наша малютка оставалась в детской, таким образом она еще вовсе не знает большого света.
– Я начала выезжать в шестнадцать лет, – заметила Цецилия. – Бедная Майя, как долго тебя заставляют ждать! Это ужасно!
– О, я не считаю этого таким большим несчастьем, потому что тогда мне придется «прилично вести себя», как выражается фрейлейн Фридберг, постоянно быть серьезной и рассудительной, и нельзя будет больше танцевать с Пуком. Пук, мне кажется, что ты спишь средь бела дня! И не стыдно тебе? Изволь сейчас же проснуться!