Виват, Новороссия!

– Победа, Василий Абрамович, – радостно произнес Племянников, подталкивая Румянцева поближе к раненому, – узнаете виновника виктории?

– Спасибо вам, генерал, – тихо произнес Лопухин. – Русская честь спасена. Теперь умираю спокойно, отдав мой долг государыне и Отечеству…

Генералы склонили головы над умершим. Их шляпы были потеряны в бою – им нечего было снять из уважения к герою, погибшему на поле брани, и лишь ветер развевал их волосы, присыпанные пылью, измазанные пороховой гарью и смоченные кровью.

Помолчали. Потом Румянцев повернулся к Племянникову:

– Вот и все. И еще одного солдата мы оставили на поле.

Кстати, эта деревушка там, в конце поля, Гросс-Егерсдорф?

– Она самая, Петр Александрович.

– Запомним.

– Да и королю Прусскому отныне ее не забыть. И детям своим передаст, что есть такая деревня в Пруссии – Гросс-Егерсдорф!

…Русская армия отступала. Это была та самая армия, что лишь малое время назад доказала всем и самой себе, что есть она на самом деле. Теперь же она пятилась к Курляндии.

После Гросс-Егерсдорфа русские несколько дней держали победное поле битвы за собой, потом неторопко пошли вперед, но, пройдя лишь самую малость, затоптались на месте и, подумав – не понять, хорошо ли думали, плохо ли, да и чем делали сие – крепко, начали отход в сторону своих баз, на восток, в Курляндию.

Двигались в тяжелейших условиях: наступавшая распутица делала дороги почти непроходимыми, а те, по которым и можно было двигаться, могли принять лишь немногих – и если первым еще было терпимо, то концы колонн почти плыли по жидкой грязи. Не хватало продовольствия, армейские лошади, привыкшие к овсу, по недостатку оного перейдя лишь на подножный корм, быстро теряли силы. Черные гусары пруссаков донимали своими уколочными молниеносными налетами. Армия таяла – отход более любого сражения отнимал солдатских жизней.

Труднее всего было раненым, повозки, с которыми помещены были в хвосте. После каждого привала тихо угасших в скорбном молчании спешно зарывали при дороге. Это становилось привычным. И это пугало…

О них вспоминали редко. Еще реже кто-либо из генералов подъезжал к ним. Румянцев был одним из немногих. Как-то раз, подбежав к фурам, он встретил там и Племянникова, беседовавшего с перевязанным офицером, лежащим на одной из передних повозок.

– Вот, Петр Александрович, – поспешно, даже с каким-то облегчением, – Племянников представил раненого Румянцеву, – рекомендую: герой Гросс-Егерсдорфа – поручик Попов.

– Право, господин генерал, – замялся поручик, и Племянников наблюдал сие с удовольствием, – вся армия знает истинного героя Баталии. – Офицер выразительно посмотрел на Румянцева. Все почувствовали налет неловкости, такой же, как всегда хорошего человека принуждают лицемерить жизненные обстоятельства. Он это делает, но так неловко, что даже окружающим за него неловко, а не видеть нельзя – слишком бросается в глаза.

– Ну, что же, господа, – неуклюже-бодро после непродолжительного молчания, – я вынужден буду вас покинуть, что я, собственно, и собираюсь сделать до приезда господина Румянцева, а вам, Петр Александрович, – обратился он к подъезжающему генералу, – все же еще раз позволю себе рекомендовать нашего героя. Кроме сугубой смелости в баталиях, он так же смел и в мыслях своих.

Бригадир тут же после этих слов хлестнул лошадь и с поклоном исчез: Румянцев задумчиво покусал губы, провожая его взглядом, и повернулся к повозке с раненым, пристально всматривающимся в него.

– Господин поручик, господин бригадир как-то не очень ясно очертил, как вы слышали, тот круг вопросов, что вы изволили с ним обсуждать и что заставил его столь поспешно ретироваться.

– Ваше превосходительство, господин бригадир изволил говорить со мной о русской армии, о некоторых баталиях, в коих она участвовала. Но мы сошлись с ним не во всех оценках…

– В каких же, если, конечно, это не тайна.

– Никакой тайны, ваше превосходительство. Вы в армии имеете на это право в первую очередь.

– Это почему же?

– Как победитель Левальда…

– Прусского фельдмаршала разбила армия, предводительствуемая фельдмаршалом Апраксиным, молодой человек.

– Коий ею в бою не управлял…

– Попрошу вас…

– Слушаюсь. Впрочем, это не суть. Я лишь хотел сказать, что почту за счастье услышать ваше мнение, – мнение человека, делом доказывающего, что он имеет на него право, что оно истинно его, а не заемное, – о некоторых положениях нашего разговора с господином бригадиром.

– Слушаю вас.

– Итак, мы говорили с ним о различных баталиях, проходивших с участием русской армии; и мы совершенно не могли прийти с ним к согласию в оценке значимости этих побед…

– Вы отрицали их значение? Или приумаляли?

– Ни в малейшей степени. Просто господин бригадир расценивал их как суть свидетельство нашей русской силы, я же находил в них проявление нашей слабости.

– Казуистический вывод, достойный древних софистов, – спокойно-добродушно усмехнулся Румянцев, глядя на разгоряченного своими словами поручика как на расшалившегося ребенка. – И на чем же вы основываете свое столь неординарное умозаключение? Ведь для подобного вывода, как вы сами понимаете, одного посыла недостаточно. Тут должно иметь стройную систему взглядов, из коих и проистекает подобный тезис…

– Да, разумеется, я все понимаю. Даже то, что мои слова вы не воспринимаете всерьез. Господин бригадир вел себя так же. А потом, как вы заметили, отъехал весьма поспешно.

– И каким же доводом, – насмешливо бросил генерал, – вы обратили его в столь бесславную ретираду?

– Я лишь сказал ему, что наши солдаты воюют почти без воинского умения.

– То есть как это, господин поручик, а кто же тогда побеждает, как не русские солдаты? Вот хотя бы у Гросс-Егерсдорфа?

– Ваше сиятельство, вы не изволили дослушать. Я разумел под умением воинским всю совокупность ремесленных навыков войны, без коих он всегда будет суть существо страдательное. Русские же солдаты пока воюют и побеждают – пока – благодаря лишь смелости и цепкости природным, кои были воспитаны в нас предшествующими веками.

– Значит, надо, по-вашему, готовить из русских солдат куклы военные?

– Нет, не надо. Как и не надо мысль мою поворачивать лишь одной стороной. Вот листок, – он взял оказавшийся на повозке кленовый лист, – с одной стороны – темнее, с другой – светлее. Так и мои слова. Если к смелости и разумной осмотрительности нашего солдата добавить еще и прочное владение им воинской наукой – его никто не победит. А пока он воюет и добивается побед слишком большими жертвами, слишком большой кровью.

– Разумно.

– Как разумно и то, что кровь эта льется не токмо из-за солдатской неумелости, но и – даже больше – из-за неумелости их командиров. Наши генералы – я не вас, разумеется, ваше превосходительство имею в виду…

– Да уж, конечно…

– Наши генералы либо вообще ничего не знают из военной теории и норовят переть – как древние рыцари – грудь в грудь, силой силу ломать, либо затвердив два-три образца из прошлых времен, все хотят их в своих войнах применить…

– Сие справедливо.

– А ведь полководец-то должен быть ярым мыслителем. Ведь на войне все может смениться за миг, и сие должно уловить и использовать к своей выгоде. Знание, разум, острое чувствование – вот что такое водитель полков. А у нас? Вот вы, ваше сиятельство, ведь у Егерсдорфа поступили так – и победа. А ведь правила-то нарушили!

– Нарушил. Но ведь, поручик, сии правила европейские. Как же без них-то?

– А вот так, как вы делали. Я ведь не зову все иноземное копировать. Я хочу, чтобы свою силу сохранив, мы все доброе и за морями взяли – ведь целые фолианты в Европе написаны о полководцах – вот бы изучить. Изучить, но не заучить, знать, но не слепо копировать. А все их правила, как солдат собственных давить – нам без надобности. У них свое, у нас свое. И если мы начнем у них брать что ни попадя, то мы возьмем себе и их поражения.

– Значит, брать не будем?

– Плохого не будем. А хорошее пока не умеем. Или не хотим. Наши генералы еще пока слабы: ничего не знают, да и солдатам не верят. У Фридриха же его военачальники как волки натасканы – они еще накажут нас.

– За что такая пагуба ждет нас?

– А за то, что если из своих поражений мы еще умеем извлекать уроки, то из побед – никогда.

– Хорошо и сильно сказано. Но подмечая в своем народе столько дурного, не грозим ли мы ему и себе вместе с ним жалким прозябанием?

– Я хулю лишь то, что должно. И не нахожу в этом приятности. Достойное же хвалю. Невозможно излечение больного без определения его болезни.

– А не спустит больной руки, вызнав все? Не лучше ли приоткрыть ему истину не целиком, а частично?

– Ложь во спасение? Она хороша, как вы мудро подметили, для больных. Народ же наш, пока он есть, в основе своей здоров. И для него необходимо знать правду. Иначе, не вызнав ее, он будет все глубже и глубже низвергаться. Но все же вы правы – должно соблюдать золотую середину. Жизнь многолика, и всегда можно набрать из нее кучу грязи или кучу одних лепестков. Знать суть – вот задача.

– Господин поручик, вот вы изволили сказать сейчас, что народ наш здоров? А что есть нездоровье народа? Где сие? И в чем здоровье нашего?

– Ваше сиятельство, античная история учит нас, что жизнеспособны суть те народы, кои имеют сильных землепашцев…

– А наши сильны?

– Да.

– А в чем же сие проявляется?

– В их твердости следованиям заветам предков, завещавших им жить на земле…

– Сие не их заслуга – такова воля их господ. И к тому же, господин поручик, как вы знаете: если ранее землепашца нельзя было продавать отдельно от его нивы, то теперь сему закон не препятствует… Так в чем же сила? Иные страны же давно отменили у своих селян крепь – стало быть, по-вашему, они сильнее нас?

– В чем-то – да. Но там государь и его приближенные имеют дело с каждым селянином, стоящим одиноко, у нас же между ними стоит община. Она предохраняет деревенского трудника от разных невзгод, ниспосланных на него богом и злыми господами. Мир делит зло и добро на всех, давая тем самым возможность жить и дышать.

– Стало быть, наша сила в общине, а слабость иных – в ее отсутствии.

– Или слабости.

– Хорошо. Или слабости. А в чем тогда болезни? Или слабость и есть болезнь? И тогда нам одним жить, а все иные – уже обречены?

– Слабость не есть болезнь. Но уже как бы ее преддверие. Когда во главу угла ставится польза не мира, а своя…

– Стало быть, и вы, и я больны, ибо не в общине?

– Для нас вся держава – община.

– А для иных нет? Для французов, например. Для тех же испанцев? А если нет, тогда что же такое Реконкиста?

– Ваше превосходительство, я знаю, что значит Реконкиста. Десятилетия внешней опасности сплотили народ испанский. За нами же – века и века сей угрозы. Насколько же мы крепче… Иные народы те же века живут как бы и спокойно. Хотя и воюют, но не ощущая при этом за своей спиной ужаса исчезновения. Страх же контрибуций – не страх.

– Значит, наша сила в предшествующих несчастьях… И стоит нам зажить без войн, как мы себя потеряем, ибо, как мы уже выяснили, только что, одной общины при нашей сегодняшней жизни маловато… Ведь селянин наш не греческий да римский там гражданин, даже не новгородец наш старинный, а раб, колон, холоп. А какая сила с раба? Вот и остается война…

– Не все наши крестьяне рабы. И мир деревенский живет… И память народная о великом и злом жива…

– Верю тебе, верю, не сердись, поручик. Просто мне, как, вижу, и тебе, хочется понять кто мы, откуда и куда идем – вот и пристаю я к тебе с вопросами. Другой бы меня спросил – я бы отвечал бы как ты вот сейчас. А уж коли довелось мне побывать в облике спрашивающего – удержаться не мог.

– Так, стало быть, вы со мной согласны?

– Согласен, согласен. Но в чем? Что мы лучше других? Но вот ты же не смог мне доказать сего. Ведь я не услышал же на свои вопросы таких ответов, после которых спрашивать уже нечего. Ведь так?

– Да, но…

– Вот видишь. Мы не лучше и не хуже. Просто мы – немного иные. Как и все прочие. Не надо сим ни гордиться, ни ужасаться. А просто понять и принять. И жить, исходя из сего постулата. Зная сильные и слабые свои стороны, можно усилить первые и попытаться избавиться от вторых. Понимать свое место в череде иных народов и жить, исходя из этого. Ты все, Дмитрий, говорил верно о том, кто мы, но, может быть, просто, переводя свою душу в слова, что-то теряешь неуловимое. Сие невозможно объяснить – с сим можно токмо родиться. А уж коли родились, то и жить должно так, чтобы не стыдно было признаваться в том, кто ты.

– Истинно так.