Идущий от солнца
Поднявшись с постели, она вышла в столовую.
– Мама, – с тревогой в голосе спросила она, – ты не знаешь Ивана Петровича?
– Какого Ивана Петровича? – насторожилась мать. Потом перекрестилась и тяжело вздохнула.
– Голубоглазого, со светлыми волосами, со шрамом на лбу?..
– А зачем он тебе?
– Просто. Так.
– Нынче, Верушка, просто так и ворона не каркнет. Ты лучше, Верушка, топленого молочка выпей с творогом. Шанег поешь картовных. На тебе лица нет.
– Спасибо, мамочка… – Вера посмотрела на стол, и на душе у нее потеплело.
На столе стоял старинный самовар, каргопольские чашки брусничного цвета, румяные рыбники в деревянных лотках, в берестяной посуде красовались свежие пироги с морошкой и осенними сигами.
– И все-таки, мамочка, кто такой Иван Петрович?! – не унималась она, заварив крепкий кофе.
– Не спрашивай, Верочка, все равно не скажу, – на этот раз, словно топором, отрубила Марья Лиственница. – Не надо тебе знать про него.
– Почему?
– Беда к беде липнет. Вон, папка-то наш, как познакомился с этим Петровичем, уж пять лет прошло, а все книжки о России ворошит да по ночам ими бредит… Где было крепостное право, где нет, в каких масонских ложах царь сидел. Кто пропивал Россию, кто по крохам собирал. А я тебе так скажу: была Россия, да пропала. Как там у Пушкина? Будто вовсе не бывала. – Марья Лиственница тяжело вздохнула и подвинула к Вере самый румяный рыбник. – Поешь, дитя мое беспризорное. Рыбничек из палтуса. Папка на море сам поймал.
Вера сделала несколько глотков крепкого кофе и, отодвигая рыбник, вдруг заметила, что кожа на ее руке стала еще золотистее и какого-то странного цвета.
– Сколько лет Ивану Петровичу? – на этот раз строго спросила она. – Говори, мама, иначе я в милицию пойду.
– Ты что, спятила?! На кой леший он сдался тебе?!
– Дело в том, мамочка. Как бы поделикатнее тебе объяснить. Не ругай меня, не брани. Но от судьбы не убежишь. Ночью я познакомилась с ним. Близость имела.
Марья Лиственница выронила из рук все, что находилось в них, и бросилась к божнице.
– Мамочка, что с тобой?
– Ты что, Верка, с ума сошла?! Или ветром надуло?! Ивана Петровича уже четыре года нет. – Она молилась и плакала, и глаза ее горели каким-то безумным блеском, наполненным негой и страстью.
– Как нет?
– Вот так. Он похоронен рядом с Юрой, только могила без оградки, потому что людей много к нему приходит… Ломают, черти…
– Не может быть, мама! Или мы о разных людях говорим?! Иван, высокий такой, с бородкой, блаженный, словно Иисус.
– Замолчи! Был голос, приятный, светлый, как у Христа, и руки, как будто из горячего воска, мягкие, нежные, как у нашего дьякона. Но все это теперь прах, который рядом с твоим Юрой покоится. Пятый год идет, как похоронен.
Вера не выдержала ее слов и, недопив кофе, поднялась из-за стола. Глаза ее вспыхнули, округлились. То ли от слов матушки, то ли от «колдовской» одежды, руки потянулись к сигаретам.
– Ничего не понимаю, – прошептала она, войдя в спальню. – Может, это совпадение?! Мало ли Иванов…
– Мама! – она опять вошла в столовую. – А наколки на правой руке у него были?
– Ну да. В виде перстня – он их, вероятно, в зоне нажил.
– Значит это он, – Вера вновь вошла в спальню и стала быстро одеваться.
– Ты куда?! – мать всплеснула руками, не зная, как помочь дочери.
– На кладбище. Хочу сама во всем убедиться.
У нас, в северной России, кладбище всегда рядом, всегда по возможности на сухом месте, а если на сыром, то от безысходности, потому как прижились не к сухим, а к сырым землям. Новгородцы, все глубже переселяясь на север, искали прежде всего пушнину, птицу, рыбу, лес, растительную пищу, а на сырых равнинах располагались эти земли или на сухих песчаниках – не главное. Поэтому некоторые деревни оказались в таких болотинах, в таких непролазных топях-косоражинах, что можно диву дивиться. Вот уж точно, там Макар телят не пасет, но зато и куница, и лось, и медведь прямо в дом идут. Зверь любит тишину леса, озер, да прелые, как топленое молоко, таежные болотины. А погост всегда рядом, и люди посещают его, как в больших городах театры, музеи, библиотеки. И в каждое время суток он имеет свою декорацию, свое освещение, своих посетителей. Днем на кладбище приходят в основном старушки и старики, молодежь – реже, прилетают вороны, сороки, сойки, синички поклевать кутью и оставленную на могилах закуску. Вечером и ночью его посещают волки, лисы, совы и разбойники. Служба на таких кладбищах ведется очень редко, да и не всегда есть церковь, но зато каждый житель поселка или деревни знает, кто где похоронен, и о мертвых говорят как о живых, с любовью, со вниманием или с неистребимой ненавистью. «Колька-то Дроздов три бутылки водки за раз может выпить и на работу как огурчик бежит». А Колька Дроздов двадцать лет уже на кладбище. Или: «Англичане малых ребят тушенкой угощали да шоколадом, заморское лакомство, вкуснятина». А те в этих местах были сто лет назад. Или вот еще: «Ты из Новгорода?» «Да нет, я из Великого Устюга». А приехали эти собеседники на Беломорскую землю четыреста лет назад.
Стоял воскресный солнечный день, и на кладбище собрались люди. Вера многих знала. Но каково было ее удивление, когда три нарядные незнакомые женщины с цветами и один мужчина в яркой белоснежной ветровке подошли к той же могиле, которую разыскивала Вера, сняли головные уборы и положили на могилу цветы.
– И ты сюда пришла, Вера? Не успела приехать, и сразу к нему? – сказала одна из женщин, узнав Веру.
Вера ничего не ответила, ступая прямо по весенней грязи, разлившейся теплым днем, робко подошла к могиле без оградки и оцепенела. Над могилой возвышался деревянный крест с маленькой черно-белой фотографией, прибитой к сосновому брусу, а под ним была надпись «Кузнецов Иван Петрович». И дата смерти. Веру сразу затошнило, тело ее покачнулось, ноги подкосились, и перед глазами, словно на каруселях, поплыли церковь, кресты, часовня, черемуха над могилой, и она потеряла сознание. Очнулась через несколько минут. Мужчина в белоснежной ветровке, засучив рукава, делал ей искусственное дыхание и приговаривал: «Ничего, ничего, девушка, все пройдет, все перемелется, я по твоему телу вижу, что ты пропиталась солнцем Ивана Петровича, а это знак святого русского духа, и русской крепости тебе не занимать».
Вера хотела подняться, но после слов мужчины глянула на кожу своих рук, которая буквально светилась, и опять потеряла сознание.
Очнулась она в своей спальне на деревянной кровати, сделанной ее прадедом, монахом Соловецкого монастыря плотником Никодимом. Кровать сосновая, сильно скрипела, и, как только Вера подняла голову, в комнату вошла мать.
– Верушка, наконец-то! Слава тебе, Господи, очнулась. За фельдшером поскакали уже, да в пути, видно, застряли… Весна на дворе, разливы.
– Мама, ты мне сказала все как есть. Иван и в самом деле давно покойник. – Вера приподнялась с постели, раздвинула занавески окна, которое находилось над головой, и опять уткнулась в подушку. – Значит я всю ночь была с призрачным Иваном? – сквозь слезы сказала она. – Такого со мной еще не случалось. Интересно, кого я рожу, если рожать надумаю, дьявола или еще кого? Может, я теперь не в курсе вашего криминала. Может, такое здесь бывает?
– Только во сне, – строго ответила мать и перекрестилась. – Иван пять лет как скончался. Царство ему небесное.
– Вот что, мамочка. Никаких фельдшеров, никаких врачей. Не надо. Прошу тебя, не надо.
– Почему?
– Как бы тебе объяснить. Мне стыдно перед ними. Я в шоке.
– Чего стыдно?
– Картинок. И ноги у меня синие от его рук.
– Каких картинок? От чьих рук?
– От рук усопшего. – Вера еле сдерживала слезы. – Прости меня, мамочка, у меня все интимные места картинками исколоты, похожими на порнографию.
Марья Лиственница растерянно всплеснула руками, задумалась.
– Горе мое упущенное. Сейчас по телевизору каких только картинок не насмотришься. А ноги, может быть, от коня синие. Оперативник сказал, что на таком коне, как у нас, можно и мозоли натереть…
– Какой оперативник?
– Который привез тебя на «Жигулях». Он удостоверение показал. Хотел на машине съездить за фельдшером, да я его отговорила. В такую распуту туда только на лошади доберешься.
– Мамочка. Никаких оперативников мне не надо. Я их как черт ладана боюсь! Тем более с фельдшером, который наверняка за наркотой гоняется.
– Ну и что?!
– Ничего. В пределах разумного это стиль моей новой жизни.
– Как это понять?
– Как хочешь понимай, только никаких оперативников в дом не приводи. Тем более фельдшеров с образованием тысяча девятьсот лохматого года.
– А ты откуда знаешь?
– Я ее в белом халатике и в белых тапках видела, когда на рабочем поезде мимо ее дома проезжала. Крыса старорежимная. – Вера опять глянула на свои золотистые руки, хотела снять с себя рубашку, но почему-то передумала. Металлические нитки придавали безрукавке богатый вид, и пахла она отменно. – Мамочка, что-то знобит меня после бессонной ночи.
– Градусник принести?
– Постой.
– Что, Верушка?
– Подойди ко мне.
– Ну что, гулена моя?..
– Наклонись и протяни мне свои костлявые ладошки. Ох, как мне плохо без них! Ох, как тяжело. Помнишь, как ты шлепала меня, когда я в соседнем саду клубнику воровала? Они у тебя горячие, даже жгучие. С ними я всегда знала, что хорошо, что плохо. А теперь.
– Что теперь?
– Теперь у меня одно искусство на уме…
Марья Лиственница суетливо и как-то растерянно подошла к дочери, чуть наклонила голову, и та крепко ухватилась за нее, словно за спасительную лодку, и вдруг громко завсхлипывала.
– Дорогая моя мамочка, как ты непохожа на моих московских «мамочек», сделавших из меня человекоподобную куклу. Прости меня, за все прости. Я виновата перед тобой. И перед папкой виновата, и перед бабушкой, и перед дедушкой, который меня даже видеть не хочет… Милая моя, драгоценная мамочка, я по-прежнему люблю тебя и сделаю все, чтобы ты с папкой не жила в бедности и была счастлива со мной. – Вера прижалась к матери обессиленными и какими-то еще совсем детскими руками, и та обняла ее и не отпускала до тех пор, пока не обратила внимания на золотисто-светлую кожу дочери.
– Верочка, ты горишь вся, словно в лихорадке, – тихо сказала она и тоже прослезилась. – У тебя лицо светится, как фонарь. Доктор необходим.
– Мама, еще раз повторяю: никаких докторов, никаких оперов. Пусть будет все как есть. Принеси мне стакан водки и соленый огурец. Я выпью и, может, усну. А там что Бог даст.
– Сейчас, сейчас. А фельдшеру что сказать, когда приедет?
– Скажи, что девку солнцем напекло. А с этой бедой мы сами справимся. мол, уснула она, и будить ее не надо.
Водка была домашней, и Вера, выпив стакан, попросила принести еще.
– Верушка, ты нынче больше папки пьешь, – не сдержалась Марья, но опять пошла за водкой. И даже, кроме огурца еще морошки моченой принесла.
– Я, наверно, в дедушку, – сказала она сквозь какую-то безумную грусть и усталость. Вера попыталась улыбнуться, но вместо улыбки из посиневших удивленных глаз опять выкатились слезы. – Дедушка наш от хорошей вкусной водки только молодеет да приговаривает: «Любо-дорого, когда кровь горит, да пакадриться хоца. Только раньше дрались, веря в Божий свет, а теперь лишь в денежки и через Интернет».
После первого стакана Вера заметно разрумянилась, и золотистый цвет на коже лица неожиданно уступил румянцу.
– Удивительные перемены происходят от водки, – покачала головой мать. – Ведь ты, Верушка, только что была в беспамятстве, а теперь словно ожила…
– Мамочка, выпей со мной, и еще раз прошу, прости меня за все. А то, что произошло с Иваном, я постараюсь забыть. Может, это был совсем другой человек или брат его, очень похожий на Ивана.
Марья Лиственница опять перекрестилась, торопливо налила водки, тоже целый стакан, и почему-то с досадой подметила: «Обознаться в человеке, дочка, либо к свадьбе, либо к покойнику».
– Давай выпьем за твою свадьбу, вот и твоя пора пришла. Время, как ветер, по земле летит и непутевых да замороженных на погосте подкарауливает, а потом уносит в самый дальний угол кладбища. Давай за свадьбу твою ополовиним стаканы. Пора уже, дочка, пора.
– Ну да, мамочка, пора, пора, – соглашалась Вера и сразу вспомнила утренний сон. «Блаженный, прекрасный сон, но в этом блаженстве, в этой прелести преобладала какая-то искусственность, расчетливость, – размышляла она, – а там, где расчет, там деньги и казенные отношения». Но она поймала себя на том, что со многими своими поклонниками-клиентами спала не только ради денег, но случались счастливые мгновения, когда деньги уходили на второй план и хотелось не выпускать мужчину не только из своих кошачьих коготков, но и из потревоженного сердца.
– Ты, мамочка, не считай меня легкомысленной, глупой. У меня теперь много денег, и седых волос больше, чем у тебя, только я их крашу и прическу делаю под Аллу Пугачеву, у которой, кстати, не одна «фабрика», и реклама, как птичий грипп, летит по всему свету. Сядь, мамочка, около меня. Я тебе кое-что о столичной жизни расскажу. – Вера тяжело вздохнула и налила еще стакан. Сначала матери, потом себе. – Плохо тому в городе, мама, кто любить может, мечтать, верить в счастье. Еще хуже тому, кто замыкается в своих мечтах, отрывается от миллионной толпы. Чтобы выжить, там надо бежать вместе с паровозом, иначе он разнесет тебя вдребезги, и тебя сожгут в городском крематории, как дрова в паровозной топке. Поэтому я бегу, изо всех сил бегу. Оставив театральную академию, я сначала работала фотомоделью, потом окончила компьютерные курсы, потом курсы массажа, потом курсы английского языка… И пришла к выводу – чем больше знаешь, тем сложнее жить и работу найти. Паровозу, как я поняла, грамотные люди не нужны, нужны кочегары-роботы. Любая энергия востребована там только в тех рамках, которые предлагает хозяин, все остальное отбрасывается в топку. Поэтому я бегу, мама, бегу и не могу остановиться. А здесь я могу остановиться! Здесь другие отношения между людьми. Пусть они проще, но они нестандартные, и намного чище, яснее, чем в городе. Здесь каждый человек – личность. Пусть не всегда яркая, угодная обществу, но личность. А там все рожи похожи, все рады друг другу на словах, но все разговоры и любые проблемы сводятся к деньгам и к жилью. С деньгами там каждая гнида мнит себя звездой и считает, что можно все купить. Меня тоже хотели купить. сразу на десять лет, по дешевке. Но купить ангела с железными крыльями, чутким сердцем, которое каждую секунду может выпрыгнуть из груди и позвать на помощь не только виртуального Бога, но живого дьявола. Такого ангела на десять лет, да еще по дешевке, не купишь! Мамочка, я в шоке от людей, которые не знают, зачем и для чего живут! А их там галимая туча. Они копят, копят, копят. Покупают себе все более престижные квартиры, компьютеры, унитазы, потом едут на Канары или на Майорку и опять копят, копят, копят, и вновь покупают еще более престижную супербытовуху и думают, что в жизни они чего-то добились и могут себе многое позволить. Может, они чего-то и добились, но эта добыча только для утоления своей личной прихоти и никак не относится к людям, среди которых они живут. Они просто «оттягиваются», развлекаются, кто как может, а что ждет их завтра, они не знают! И самое страшное – не хотят знать! А завтра уже наступило. Мы уже живем в нереальном, продажном, гадком и очень кровожадном мире! Безумие для нас стало нормой, бедность – гибелью, а совесть – пороком! Об этом мало кто говорит, но это все понимают и чувствуют. Представь себе, я приезжаю в родное село, меня подлавливают на погосте, объясняются в любви и всю ночь имеют как надувную куклу… И когда я, обалдевшая от любовника, начинаю выяснять, кто он такой, мне говорят, что он – покойник, человек, которого нет. И этот ужас, это безумие. Я не знаю, как это назвать! Добирается до самых чистых мест России, где каждый таежный угол – живой Клондайк, любая болотина с черникой, голубикой, морошкой – островок спасения! Кстати, за килограмм морошки в Финляндии дают тридцать семь долларов. И весь этот ужас, мама, беспредел, у нас, в России, облюбованной бескорыстными русскими людьми!
– Браво, браво, Верушка! – неожиданно донеслось откуда-то издалека, со стороны кладбища. – Мы, русские, должны идти от солнца!
Вера вздрогнула, на несколько секунд замерла, а потом, поднявшись с постели, с каким-то болезненным недоумением посмотрела на мать.
– Мама, ты слышала?
– Чего?
– Его голос.
– Бог с тобой.
– Это он кричал!
– Кто?
– Покойник.
– Кто, кто?
– Иван, пришедший от Солнца. Тихо! – Вера прислушалась, распахнула окно. – Мама, это его голос. Он ждет меня, ждет!
Марья Лиственница только сейчас обратила внимание на припухлые синяки дочери, и глаза ее стали мокрыми.
– Дитятко мое беспризорное, горе мое. – Она почему-то сняла с плеч пуховую шаль и, повесив ее на спинку кровати, стала раздеваться.
Слезы стекали с ее обветренного лица, и глаза горели, как светящиеся во тьме звезды.
– Мамочка, ты хочешь лечь рядом?
– Успокойся, дочка… – Марья Лиственница сняла желтую кофточку, так же повесила ее на спинку кровати и разделась совсем. – Чадо мое распутное. Неужели ты вся в мать? Иди ко мне. Я хочу обнять тебя изо всех сил. – Она опустилась на кровать дочери как подстреленная птица и, раскинув уставшие за день руки, словно журавлиные крылья, крепко прижалась к своему драгоценному чаду. – Верушка, моя единственная доченька. Ты слышишь, как бьется мое сердце?
– Слышу, мамочка, слышу..
– Ты уже взрослая, дитя мое, но ветер в голове, словно злой шатун, не дает тебе покоя. Я догадываюсь, чем ты занимаешься в Москве. Но в этом и моя вина. Мне горько об этом говорить, но что поделаешь. У каждого своя судьба. Может, тебя не следовало отпускать в Москву, но ты бы все равно уехала. Ты кукушкой стала, Верочка. Ты отравленная деньгами кукушка.
– Мамочка, я тебя не совсем понимаю…
Марья Лиственница еще крепче прижала дочь, словно сосновую лучинку, от которой зависит, разгорится огонь в спасительном костре или погаснет, а потом сказала шепотом:
– По зоологии, дочка, ты получала только «тройки». Может, после Москвы у тебя и зоология совсем другая стала. Может быть, такие, как ты, и учебники заново переписывают. Ты совесть потеряла, стыд, честь.
– Мамочка, ты о чем?!
– В чудеса и в призрачные кошмары я не верю, дочка. Но я, как мать твоя родная, как опытная родительница, сердцем чую, что после Москвы, а может, после кладбища, с тобой произошло что-то. Глаза и щеки, может, от водки горят, а вот руки, ноги, губы. вздулись отчего? И рассуждения твои сильно изменились. Что с тобой?
– Не знаю, мама.
– Неужто ты и в самом деле отдалась ему?
– Кому ему?
– Покойнику.
– Может, я схожу с ума. Мне жутко, мама! Горько внутри, больно, страшно… – Вера неожиданно сбросила ватное одеяло и, подойдя к окну, распахнула его.
– Ва-а-а-а-ня! Я хочу видеть тебя, – исступленно закричала она.
И в ее голосе Марья Лиственница услышала такую боль, такую жуткую тоску по настоящей бескорыстной любви, что ей самой стало плохо, и она, уткнувшись в подушку, едва сдерживала себя изо всех сил, чтобы не разреветься еще раз.
– Ва-а-а-а-ня! Если ты живой, откликнись! Я хочу видеть тебя! – не успокаивалась Вера, продолжая кричать еще надрывней и жалобней. Но тихо было вокруг, сумрачно, и только ветвистая калина шумела под окном северными белоснежными цветами.
– Ты прости меня, мама. Ради бога, прости! – Вера опять легла на кровать и прижалась к матери. – Ваней его звали, Ваней. Так называл его приятель. А отчество его Петрович.
– Значит их было двое?!
– Да, мамочка, да! Утешь меня, хоть как-нибудь утешь!.. Мне жутко жить в этом мире, где нет ничего постоянного, надежного, искреннего, человеческого.
– Бедная моя девочка! Несчастная моя кровинка!
– Он обещал, мама, взять меня в свое солнечное суземье, в свой таежный рай, и клялся, что будет жить ради меня.
И Марья Лиственница вновь обняла свое чадо и, уткнувшись головой в грудь Веры, вдруг не выдержала и тихо, сквозь слезы, застонала.
– Беда пришла к тебе, дочка, беда!.. Вот ведь напасть какая, эта безжалостная любовь! Дочка моя, если все то, что произошло на кладбище, не твой наркотический бред, не твоя взбалмошная фантазия, ты влюбилась!.. Очень сильно влюбилась! Вероятно, ты сама не заметила, как его душа в твою душу пролезла. Я чувствую это по твоему болезненному голосу, движению воспаленных глаз, сердцебиению. Говорила тебе, не ходи туда, не ходи. – Марья Лиственница опять застонала, а потом вновь заплакала.
– Мамочка, на кладбище я познакомилась с Юрой… Я любила его. Но он меня не дождался. Прости меня, мама! Ты как всегда права. Ну, не плачь, мамочка, не плачь. – Вера уткнулась заплаканным лицом в разгоряченную грудь матери и тоже застонала. – А теперь этот сумасшедший Иван из головы не выходит, как Юра когда-то! С виду он вылитый бандит-уголовник, но такой необыкновенный, такой искренний, нежный, что я сразу растерялась, а потом.
Вера опять поднялась с постели, ласково поцеловала мать, словно она была ее школьной подругой, и опять распахнула окно.
– Мама, если бы ты знала, какой он страстный, чуткий мужчина! На уме у него не деньги и всякая бытовуха, в виде тряпок и тачек. А наша бедная Земля, звезды, Вселенная. Он говорит, что пришел от Солнца, чтобы спасти этот развратный, обалдевший от денег мир! И он сможет это сделать, потому что ему доступны планеты, звезды, сияющие галактики, – словом, все то, что очень далеко от нас, но влияет на нас со страшной силой. Он знает, мама, жизнь другого разума, другого блаженства, другой страсти. Он обещал увести меня туда, где нет ненависти, продажного секса, лжи, воровства, рабства, в мир других солнечных измерений.
– Ва-а-а-а-ня! – опять не выдержала и закричала она что есть мочи, никак не веря в то, что его нет. – Я хочу-у-у видеть тебя! Я знаю, что ты живой!
– Перестань, дочка! Перестань! Выпей морса и ложись спать, – пыталась остановить ее Лиственница, но Вера словно не слышала ее слов.
Она смотрела куда-то в даль вечерних сумерек, на вспыхивающие в небе еле заметные звезды, и лицо ее светилось сейчас не от подаренной безрукавки, а от надежды на то, что он жив.
– Успокойся, Верочка, тебе надо отдохнуть. Прошу тебя, ангел мой, успокойся, и баю-баюшки.
– Мамочка моя ненаглядная, как я могу успокоиться, если я слышала его голос? – почти шептала Вера, стряхивая с лица слезы. – Он ждет меня.
– Солнышко мое, это ветер поет на живых деревьях, так же, как птицы и все живое весной! – настойчиво успокаивала ее мать.
– Неужели мне показалось?! Нет! Нет! Его голос не похож на шум ветра… Скорее, на крик журавля или на стон подраненного лебедя.
– Горюшко мое слезное. Если ты будешь и впредь все время думать о нем, то скоро попадешь в «психушку». – Марья закрыла глаза, вероятно пытаясь остановить ту жуткую боль, которая вырывалась из ее груди. Ей хотелось ничего не слышать сейчас об Иване и ни о чем не думать, потому что Ивана Петровича Кузнецова она знала больше, чем своего единственного супруга. Но остановить обезумевшую дочь, по всей вероятности, было уже невозможно, так же, как нельзя было остановить ту безответную тайную любовь, которую испытывала Лиственница к Ивану вот уже двадцать лет. И сейчас ей было больно и горько слушать все теплые, восторженные слова в адрес Ивана, тем более говорила их не какая-то посторонняя женщина, а родная дочь. «Какая жестокая и до боли непредсказуемая жизнь грешного человека, – размышляла она, лежа на кровати, сделанной еще в позапрошлом веке соловецким монахом. – Неужели пришла расплата за все то, что я позволяла себе в молодости? Ведь я и сейчас не могу сказать определенно, как на духу, от кого родилось это дерзкое, немыслимое создание с таким чутким и горячим сердцем? Ведь я уже тогда была замужем за Мишей, когда родилась Вера, но продолжала встречаться с Иваном Петровичем».
– Мама, а мать Ивана жива? – оборвала ее мысли Вера и опять легла на кровать.
Лиственница не шевелилась и не открывала глаз. Ей почему-то так страшно, так невыносимо захотелось побыть одной, и не только не слышать, но и не видеть дочь, тем более переживать за нее.
Ей даже показалось, словно кольнуло где-то в сердце, что рядом с ней лежит вовсе не ее любимая, родная дочь, а какая-то совсем незнакомая приблудная женщина, и эта женщина старается изо всех сил отнять у нее Ивана.
– Мама, тебе плохо? – в тревоге спросила Вера и, не получив ответа, опять повторила вопрос: – Мама, ты плачешь?
– Как видишь, радость моя ненаглядная, хорошая моя, загуленная. – Лиственница открыла глаза и, словно не видя и не слыша дочери, обвела взглядом сначала потолок, по которому расхаживал паук-крестовик, видимо готовясь к весенней охоте, потом посмотрела в окно, на небо. Смотреть на небо ее научил Иван. «Лучше один раз посмотреть на небо, – всегда говорил он, – и почувствовать его простор, свободу, чем сотню раз услышать церковные обещания манны небесной». Небо сказочное. Словно на заливном туманном лугу кто-то рассыпал тысячи васильков, и каждый василек стал той желанной звездочкой, которая манила к себе, тревожила своей неразгаданной небесной тайной, звала к жизни, блаженству, неге… Лиственница даже не заметила, как из-за калины, прислонившейся к окну редкими рогатыми ветками, выкатилась желтая, похожая на переспелую морошку, луна. Она осветила всю комнату, бросая на выгоревшие обои тени от калины, и комната покачивалась от причудливых дрожащих теней.