Военнопленные Халхин-Гола. История бойцов и командиров РККА, прошедших через японский плен

Университет Дмитрия Пожарского Москва 2014

Печатается по решению Ученого совета Университета Дмитрия Пожарского

“Prisoners’ of war problem” is one of the most obscure issues of the Nomonhan (Khalhin-Gol) conflict history. So far, it remains poorly studied and all published data is contradictory and patchy. The subject of this study are various aspects of the story of the Red Army ranks and officers, captured at Nomonhan – from the circumstances of capture through the treatment in Japanese captivity, interaction with Japanese military intelligence and Russian emigres in Manchuria, negotiations on the prisoners’ exchange and exchange procedure, towards treatment of returned former prisoners by Soviet military and political authorities and their subsequent fates.

The present research is based mostly on archival materials – after-action written explanations and statements of the former prisoners of war, the investigation materials prepared by GUGB NKVD, sentences of military tribunals, documents produced by military prosecution and high-ranking military and political officers.

The book includes biographical information about the Red Army soldiers released from Japanese captivity, as well as on those who was murdered by Japanese military after the capture or disappeared after being taken prisoner. Documentary section consists of 99 archival documents, related to the subject.

Предисловие

В большинстве исследований по истории Халхингольской войны вопросы потерь сторон пленными, обращение СССР и Японии с военнопленными противника, а также со своими военнослужащими, возвратившимися из плена, практически никогда не рассматриваются. Как правило, авторы ограничиваются утверждением, что после окончания конфликта был произведен обмен пленными или сообщают число переданных Японии военнопленных – 88 человек 27 сентября 1939 года и 116 человек 27 апреля 1940 года, сообщая одновременно, что обмен производился из расчета «один за один», но не уточняя сколько советских военнопленных было возвращено японцами и не сообщая никаких других сведений.[1] В качестве курьёза можно упомянуть и о более экзотической версии, явившейся, по-видимому, следствием невнимательного чтения литературы: «27 сентября 1939 года Советский Союз выдал Японии 88 пленных, 27 апреля 1940 года японцы СССР вернули 116 человек».[2] Иногда встречаются, без указания источника, утверждения, что потери РККА пленными «по предварительным официальным советским сведениям» составили 216 человек.[3] Единственным исключением является написанная в конце 1980-х годов монография Элвина Кукса,[4] содержащая ряд ценных сведений о военнопленных обеих сторон и, в числе прочего – сведения о числе советских и японских военнопленных, переданных Японией и СССР в 1939 и 1940 годах. Согласно собранным им сведениям, основанным на японских документах и интервью с очевидцами, число переданных советских военнопленных составило 89 человек (87 в 1939 г. и 2 в 1940 г.), а японских военнопленных было возвращено 204 человека (88 в 1939 г. и 116 в 1940 г.). Однако, за отсутствием доступа автора к тогда еще советским архивным документам, ему пришлось отказаться от рассмотрения судеб красноармейцев и командиров РККА, прошедших японский плен, ограничившись лишь верным утверждением, что их ожидали тяжелые времена.

В конечном итоге, в литературе на русском языке численность советских военнопленных до настоящего времени не названа. Равным образом не опубликованы и сведения об обстоятельствах и причинах пленения бойцов и командиров РККА, обращении с ними в японском плену, ходе переговоров по обмену военнопленными и действиях военно-политического руководства СССР по отношению к возвратившимся. Настоящее исследование до некоторой степени восполняет этот пробел.

Практически полное отсутствие публикаций по проблеме предопределило реконструкцию событий практически полностью на документальных данных, премущественно документах Российского Государственного Военного Архива. Доступный исследователю материал – объяснительные записки бывших военнопленных, выводы следствия, приговоры военных трибуналов, документы прокуратуры и политических органов РККА – по своей сущности неизбежно противоречив. Вполне естественным образом интересы вернувшегося из плена (избежать обвинения в измене Родине, нарушении присяги, антисоветской деятельности) были диаметрально противоположны интересам следствия (установить факт добровольной сдачи в плен, передачи противнику сведений военного характера, недостойного поведения в плену, сотрудничества с противником). Вследствие этого бывшие военнопленные старались создать благоприятное впечатление о своих действиях, а следователи имели склонность трактовать показания не в их пользу. Определенный баланс в этом конфликте интересов поддерживали армейские политические органы и военные трибуналы, однако и они в своих выводах руководствовались не только собранными фактами, но и эмоциями, а иногда – и находились под давлением военного командования. Поэтому следует считать, что искажения действительной картины событий в документах значительны и ее восстановление требует тщательного учета личностей авторов документов и обстоятельств составления документов, а также привлечения сторонних источников. В этих условиях, осложненных отсутствием полного комплекта материалов следствия и крайней фрагментарностью сопроводительной переписки, однозначное восстановление обстоятельств, по-видимому, не представляется возможным – можно лишь говорить о создании максимально непротиворечивой картины.

Сложность восстановления истины иллюстрируется историей красноармейца 171-го отдельного моторизованного стрелково-пулеметного батальона 8-й мотобронебригады, попавшего в плен 6 июля 1939 года при отражении атаки японской пехоты и танков:

«…6-го июля в бою с японскими самураями ранило нашего командира старшину тов. Баранова, он стал звать о помощи, я бросился к нему на помощь, но не добегая до него, мне путь отрезали самурайские танки, я залег в окопе, крикнув командиру, чтобы он перестал кричать и стал бросать гранаты в танки, бросил 2 гранаты, затем, смотрю, бегут прямо на меня 2 самурая, я открыл по ним огонь, один самурай упал, второй бросился обратно за ту сопку. В это же время с другой стороны услышал самурайский крик, я обернулся в ту сторону и увидел шагах в 16 или 20 от меня стоял самурай, размахивая шашкой и бросился ко мне, я выскочил из окопа встретить его штыком, но тут с правой стороны мелькнула возле меня самурайская фигура, который вдарил мне по голове прикладом, но приклад не попал в середину головы, а пошел вперед, и у меня от этого удара каска съехала с головы на лоб, но удар отразился на моей винтовке, винтовку выбило из моих рук, я от этого удара упал на колени, подняв голову увидел в щель, что возле меня прыгает самурай, хочет меня заколоть, я ухватил его правой рукой за штык, а левой за ствол и пригнул к земле. В это время подбежал самурай с шашкой и ударил меня ногой в левый бок, я упал. Тут насели на меня самураи, стали бить, стягивать снаряжение, я здесь еще раз крикнул последний раз: «командир, спасайся», и когда я уже был связан и лежа на земле в лапах самураев, я услышал в стороне, где лежал командир, взрыв, после взрыва я уже не слышал его голоса, просящего о помощи, здесь уже начались издевательства самураев надо мною, кто бил ногой, кто кулаком, кто топтал связанные руки и потом уже подошел ко мне самурайский офицер и обнажив наполовину шашку, стал водить по горлу, я плюнул на него и отвернулся, за это он меня ударил шашкой по голове, отчего я на время потерял сознание, когда я открыл глаза, меня опять подняли и хотели застрелить, но почему-то отставили и потащили за сопку, там били, затем посадили на танк сзади башни и отправили дальше. Когда подвели к офицеру, он ткнул шашкой и ударил в грудь кулаком, я упал на спину, мне завязали глаза и связали ноги…». Свидетелей, могущих подтвердить обстоятельства пленения, не было.

Следствие, однако, пришло к заключению, что «…БУРНЯШЕВ Александр Данилович, 1918 года рождения, член ВЛКСМ, красноармеец-кадровик 8 МББ. Прибыл на фронт 5 июля. В плен сдался с винтовкой в руках 6 июля. В плену фотографировался у подбитого танка с Герасимовым, инсценируя сдачу в плен. Разглашал военную тайну. Писал контрреволюционные листовки по заданию японцев. Высказывал желание остаться у японцев. Вывод: Судить за измену Родине…». Политотдел Фронтовой Группы, изучив отчет и материалы следствия, с особистами в целом согласился: «…Бурняшев Александр Данилович, 1918 года рождения, член ВЛКСМ, кадровый красноармеец 8 МББ. Прибыл на фронт 5 июня. Взят в плен 6 июля. В плену фотографировался у подбитого танка с белым флагом, инсценируя сдачу в плен. Высказывал желание остаться у японцев. Вывод: предать суду за нарушение военной присяги…».

Приговор военного трибунала не оспаривал данные, собранные во время предварительного следствия. Александр Бурняшев был обвинен «в том, что он того же числа во время боевых действий оторвавшись от своего подразделения, при встрече с неприятельскими двумя солдатами также с оружием – винтовкой в руках и без сопротивления сдался в плен».

«Экипаж советского танка сдается в плен, июль 1939 года». Постановочная фотография, сделанная около 7–9 июля. «Танкист» с забинтованной головой – стрелок 171-го отдельного моторизованного стрелково-пулеметного батальона 8-й мотобронебригады красноармеец Александр Бурняшев, с белым платком – башенный стрелок танка 24-го отдельного танкового батальона 11-й танковой бригады красноармеец Алексей Герасимов. Красноармейцы были взяты в плен на разных участках фронта 6 июля 1939 года

Судебное следствие, однако, заметило, что на упомянутой фотографии, напечатанной в «Харбинском Времени» и растиражированной в иностранной (в том числе эмигрантской) прессе, Бурняшев отнюдь не позирует с белым флагом – белый носовой платок виден в руках совсем другого человека, красноармейца Герасимова. Военный Трибунал Забайкальского Военного Округа признал красноармейца Бурняшева виновным в добровольной сдаче в плен, то есть в преступлении, предусмотренном статьей 193-22 УК РСФСР, предполагавшей применение высшей меры наказания. В целом трибунал, рассматривая дела бывших военнопленных, избегал расстрельных приговоров, предпочитая заменять их заключением в исправительно-трудовых лагерях, в большинстве случаев на 8-10 лет, чаще с конфискацией имущества и поражением в правах. Александр Бурняшев получил шесть лет. По-видимому, у председателя трибунала, военюриста 2-го ранга Пензина, имелись основания для предположения, что рассказ красноармейца об обстоятельствах пленения правдив, и что за сдачу в плен его судить нельзя. Косвенным подтверждением правдивости этого рассказа является забинтованная голова Александра Бурняшева на фотографии из «Харбинского Времени», вполне соответствующая его описанию полученных при пленении травм. А старшина 171-го батальона Сергей Александрович Баранов, упоминаемый в объяснительной записке, действительно погиб 6 июля 1939 года – через несколько дней он был найден и похоронен в братской могиле у центральной переправы. Можно предположить, что трибунал счел (возможно, под прямым давлением политорганов) сам факт участия в съемке постановочной фотографии сотрудничеством с противником. Но судить красноармейца Бурняшова «за фотографию» было абсурдом даже в 1939 году, поэтому формально он был осужден за сдачу в плен без сопротивления – получив при этом срок, близкий к минимально возможному.

Если в случае с Бурняшовым документов достаточно, чтобы относительно точно восстановить обстоятельства дела, то во многих других их катастрофически не хватает, что неминуемо ведет к ошибкам в реконструкции.

К сожалению, изученный комплекс документов нельзя назвать полным. Так, например, не удалось выявить часть приговоров военного трибунала (на 4 человек из 38 преданных суду), более половины «объяснений», написанных вернувшимися из плена (42 из 82), первый список военнопленных, составленный непосредственно в процессе обмена 27 сентября 1939 года, а также ряд важных документов, определивших порядок обращения с военнопленными, в том числе указания Наркомата Обороны и Политуправления РККА за сентябрь-октябрь 1939 года.

Неполнота комплекса документов оставляет открытыми ряд вопросов, касающихся как численных данных (число и фамилиии военнослужащих, попавших в плен ранеными, умерших в плену, демобилизованных после возвращения из плена вследствие ранений), так и ряда не отраженных в доступных документах обстоятельств. Также, остается слабо изученным вопрос о судьбе попавших в плен монгольских цириков. На большинство красноармейцев, возвращенных в части, уволенным по ранению и не подвергавшимся репрессиям, не удалось найти социально-демографических данных, что крайне затрудняет установление их дальнейшей судьбы.

Подготовка настоящего исследования была бы невозможна без помощи многих людей. В первую очередь автор хотел бы выразить свою признательность Игорю Сеченову, первым обратившему внимание на слабую изученность проблемы военнопленных Халхин-Гола, коллективу сотрудников РГВА, неизменно содействовавших в поиске документов, Сергею Абросову и Елене Дунаевой, прочитавшим рукопись и давшим ряд ценных замечаний, а также Екатерине Романенко, подвергшей текст жесточайшей критике и заставившей автора сделать его читаемым. В равной мере появление этой книги было бы невозможным без Анны Усачёвой и Наталии Колгарёвой, терпеливо подготовивших несовершенную рукопись к печати.

Кито – Химки, февраль-июль 2014 г.

Ю.С.

«Самурайские когти схватили меня…»

Первым пленным Халхингольской войны стал санинструктор 335-го отдельного автотранспортного батальона 11-й танковой бригады, временно прикомандированный к 175-му отдельному моторизованному стрелково-пулеметному батальону старшина Хаим Дроб.

Неизвестный советский военнопленный, июль 1939 года

28 февраля 1939 года, после очередного обострения положения на монголо-маньчжурской границе, командующий 57-м Особым корпусом комдив Фекленко приказал сформировать на базе дислоцированных в Ундурхане частей 11-й танковой бригады моторизованный отряд и направить его в «Тамцакский выступ» для усиления дислоцированной в этом районе монгольской 6-й кавалерийской дивизии. Отряд был сформирован в составе 175-го отдельного моторизованного стрелково-пулеметного батальона, 2-й батареи 354-го отдельного моторизованного артиллерийского дивизиона (самоходные установки СУ-12) и 3-ей бронероты 241-го автобронебатальона 9-й мотобронебригады. Командиром отряда был назначен старший лейтенант Афиноген Быков (командир стрелково-пулеметного батальона), поэтому в дальнейшем в переписке группа, усилившая части МНРА в «Тамцакском выступе», именовалась «отрядом Быкова». 5 марта отряд прибыл в находящийся в 110 километрах от Халхин-Гола Тамцак-Булак, где и оставался до начала военных действий.

17 мая, после получения сообщений о перестрелках на границе и бомбардировке расположенной у озера Сумбэрийн-Цаган-Нур 7-й заставы пограничных войск МНР, комдивом Фекленко было приказано выделить из состава отряда Быкова разведывательную группу в составе стрелкового взвода, взвода противотанковой артиллерии и трех бронемашин ФАИ. Разведгруппе была поставлена задача произвести разведку на восточном берегу реки Халхин-Гол в районе барханов, расположенных непосредственно севернее устья реки Хайластын-Гол, и установить наличие и силу противника в этом районе.

В 7 часов утра 20 мая стрелковый взвод из состава разведки и 2 сабельных эскадрона 6-й кавдивизии переправились вброд на восточный берег Халхин-Гола и начали разведку в направлении вышеуказанных барханов. На подходе к барханам, в 300–400 метрах от них, разведка была встречена сильным ружейно-пулеметным огнем. Перестрелка (предположительно с боевым охранением 8-го кавалерийского полка армии Маньчжоу-Го силой до одного сабельного эскадрона и двух взводов пехоты при 12 пулеметах) продолжалась около четырех часов. В ночь с 20 на 21 мая советско-монгольская разведгруппа отошла на западный берег Халхин-Гола, отсутствие санинструктора было обнаружено при переходе реки. Отбившийся от разведгруппы старшина Дроб заблудился в барханах и был захвачен баргутским разъездом, поиски его не дали результата.[5] Через девять дней лондонское новостное агентство «Рейтере» сообщило, что «…захваченный 20.5. в плен в районе Номон Хан советский майор Дропу заявил, что монгольские мотомеханизированные части укомплектованы советским персоналом».[6] Однако в штаб 11-й танковой бригады сообщения «Рейтере» не поступали, поэтому 27 июня приказом по бригаде за № 0022 старшина Дроб был исключен из списков части, как «героический погибший 29.5.39 г. в бою с японскими самураями при защите границ МНР». По стечению обстоятельств «первый пленный русский» оказался евреем, что оказалось несколько неожиданным для японцев, предполагавших столкнуться здесь, на правом берегу Халхин-Гола с монгольской кавалерией…

Вторым пленником японцев стал летчик-истребитель, начальник связи 3-ей эскадрильи 70-го истребительного авиаполка лейтенант Дмитрий Гусаров, попавший в плен столь же нелепо, как Хаим Дроб. 17 мая две эскадрильи этого полка (первая в составе 12 истребителей И-16, и третья, имевшая такое же количество И-15бис) были перебазированы в Тамцак-Булак «для выполнения особого задания» – прикрытия «отряда Быкова» и 6-й кавалерийской бригады. Начиная с 18 мая советские истребители ежедневно вылетали на патрулирование, перехват японских самолетов и разведку приграничной зоны, не пересекая, впрочем, реки Халхин-Гол. Расстояние от пункта базирования истребителей до района конфликта составляло более 100 километров и самолетам требовалось не менее 25–30 минут, чтобы оказаться над прикрываемыми частями в долине Халхин-Гола. Поэтому все вылеты на перехват оказывались безрезультатными, а сколько-нибудь продолжительное патрулирование было практически невозможным. Поэтому 21 мая, по мере активизации столкновений в приграничной полосе, для истребителей была подготовлена полевая посадочная площадка в районе озера Баин-Бурду-Нур, в 60 километрах юго-западнее горы Хамар-Даба. Площадка располагалась в районе места постоянной дислокации 6-й кавалерийской дивизии, в безориентирной степи. Начиная с утра 22 мая на нее выбрасывалось от 5 до 9 самолетов, в течение дня находившихся на боевом дежурстве и вылетавших, по мере необходимости, на перехват самолетов противника; на ночь истребители возвращались в Тамцак-Булак.

Утром 24 мая на площадку засады из Тамцак-Булака перелетело 9 самолетов – два звена И-15бис и звено И-16, под командованием капитана Ивана Крупенина, военного комиссара 2-й эскадрильи. В 10.20 на площадку поступило сообщение с поста ВНОС о приближении с востока на высоте 5000 метров группы самолетов противника. После повторного сообщения «противник атакует», поступившего в 10.25, Крупенин поднял группу на перехват и вылетел сам в качестве ведущего звена И-16, вслед за ним вылетели звенья И-15бис, которые вели комиссар 3-ей эскадрильи старший политрук Николай Герасимов и лейтенант Иван Голов. Стремясь быстрее набрать высоту, командир перед вылетом приказал летчикам надеть кислородные маски и повел группу на форсированном режиме. Вылет не заладился с самого начала – лейтенанты Николай Карпов и Владимир Шорохов вылетели без масок, отстали от группы, и, не найдя площадку засады, ушли в Тамцак-Булак. Командир вышел к реке на 5500–6000 метрах, противника не обнаружил, развернулся на север и в течение следующих десяти минут шел вдоль Халхин-Гола. На следующем развороте он обнаружил потерю ведомых и приступил к розыску их в районе гор Хамар-Даба и Гуни-Тологой.[7] Во время поисков сдал перегретый двигатель у И-15бис лейтенанта Голова, он распустил свое звено и ушел на площадку засады, но площадки не нашел и сел вынужденно в степи в 7 километрах западнее. Во время одного из разворотов потерялась еще одна машина, И-15бис с хвостовым номером «14», пилотируемый лейтенантом Дмитрием Гусаровым. Последним его видел пилот И-16 лейтенант Александр Лукашев, доложивший, что после снижения до 4000 метров Гусаров в полном порядке отошел от него в западном направлении. И он, и комиссар старший политрук Герасимов, утверждали, что Гусаров уйти через границу никак не мог и сидит где-то на территории Монголии.[8]

Фрагмент статьи «СССР и события на Дальнем Востоке», опубликованной в № 4189 парижской газеты «Возрождение» 23 июня 1939 года за подписью Лев Любимов

Поиски потерявшегося летчика начались в тот же день. На аэродром засады вылетел исполняющий обязанности командира полка майор Михаил Резник, в 18.40 он полным составом группы засады безрезультатно обследовал районы к востоку и северо-востоку от площадки. В 22.25 об исчезновении Дмитрия Гусарова было доложено лично Наркому Обороны СССР Ворошилову, начальнику Генерального Штаба Шапошникову и начальнику Политуправления РККА Мехлису.[9] Реакция Ворошилова была резкой, он отчитал командира 57-го Особого корпуса комкора Фекленко за задержку донесения и приказал немедля доложить обстоятельства. Тем временем на следующее утро поиски возобновились. В 5.20 было выслано четыре И-15бис; одна пара разыскивала Гусарова в районе гора Хамар-Даба, озеро Самбурин-Цаган-Нур, гора Барун-Хан-Ула, озеро Ихэ-Тошигай-Нур, вторая обследовала полосу шириной около 20 километров по левому берегу Халхин-Гола. В 11.50 еще две пары И-15бис искали Гусарова в районе Самбурин-Цаган-Нур, гора Хуху-Ундур-Обо, озеро Нарин-Нур, сместив таким образом зону поисков дальше на запад. После их безрезультатного возвращения майор Резник пришел к выводу, что Гусарова надо искать южнее Тамцак-Булака и направил уже шесть И-15бис на осмотр районов горы Хале-Хол, горы Цубура, колодца Баин-Цаган, Морин-Обо, озера Кейку-Нур, колодца Хурэ-Худук, гор Дзирикэ и Цаган-Ула.

Летчики снова вернулись ни с чем.

26 мая поиски продолжились. В 8 часов утра комиссар полка капитан Николай Мишин повел три И-16 на облет равнины Мэнэнгийн-Тал. Этот район пограничных конфликтов 1936-37 годов считался «нейтральной зоной», летчикам запрещалось туда летать, чтобы не провоцировать японцев. После возвращения звена Мишина в 13.20 два И-15бис расширили район поисков на юге, облетев горы Чуни-Тологой, Салхита и Цубура и колодец у Шинэ-Обо. Утром 27 мая поиски предполагалось продолжить, однако, после неудачного воздушного боя 22-го истребительного полка, командование ВВС 57-го особого корпуса было вынуждено переключиться на розыск сбитых и севших в степи самолетов. С перебазированием 70-го полка в Баин-Тумен на ремонт материальной части, после 26 безуспешных самолето-вылетов, поиски Дмитрия Гусарова были окончательно прекращены. Тем временем в японской, маньчжурской, китайской и французской печати были опубликованы щедро разбавленные фантазией журналистов японские официальные радиосообщения об «умышленной посадке лейтананта Гросова (а также Глусова или Грузова) на территории Маньчжоу-Го…».[10]