Нет, слова Истины звучат не так.
«Смогу ли я сломать Линь-свободную птицу, чтобы из её обломков слепить голема Линь-матери, или игра не стоит свеч?»
Ты стоишь на перепутье, которое старо, как мир, Линь. Слишком много противоречий успело накопиться между тобой и окружающим миром, чтобы можно было просто взять и махнуть рукой, сказав себе: «Плевать, как-нибудь рассосётся…»
Выбирай.
Плавный, широкий подъём первого пути теряется в небесах, так что не видать, то ли он доходит до самых ворот Рая, то ли обрывается на высоте эшелона военных истребителей, и на нём золочёными буквами, ровно, как в прописях, выведено: «Делай, что должно, и будет, как надо». На этом пути дети учатся у родителей только самому лучшему, на этом пути муж и жена понимают друг друга с полуслова и до самой смерти не размыкают рук, смотря в одном направлении, а их родители становятся лучшими бабушками и дедушками в мире, без помех продолжаясь собственными отражениями в детях и внуках. На этом пути вставать в шесть утра в садик/школу/на работу легко и приятно, а потому никто не опаздывает ни на поезд в отпуск, ни за стол к ужину, никто не разбивает в кровь костяшки пальцев и не воет от бессилия, словно раненный волк в клетке, ибо всё происходит вовремя, согласно намеченному плану или, на худой конец, прогнозу погоды, а события жизни с аккуратностью педанта разложены по полочкам и промаркированы по алфавиту.
Второй путь пролегает хайвеем в песках Аризоны, и на его потрескавшемся асфальте белой краской намалёвано: «Делай, что должно, и будь что будет». Это значит – соблюдай предписания дорожных знаков, заправляйся заблаговременно и включай дальний свет своих глаз, едва въедешь на отполированном до блеска семейном седане в царство сумрака, и дорожную разметку занесёт песком, но никто не гарантирует тебе, что из заброшенного придорожного мотеля не выпрыгнет банда головорезов с битами, а потом, когда ты чудом улизнёшь от них, отделавшись парой глубоких царапин на капоте, под колёса машины не кинется какой-нибудь чокнутый страус, размозжив голову о бампер и заляпав лобовое стекло кровавыми ошмётками, по поводу которых тебе, перепуганной вусмерть, предстоит ещё сочинить красивую сказку с хэппи-эндом для детей, которые всё это также видели, а затем перехватить руль у мужа, который вырубился от страха прямо на водительском сидении, и в одиночку мастерски припарковаться на обочине, хоть ты совсем не умеешь водить.
Есть ещё третий путь, Линь, но он лежит в иной плоскости. Это – заснеженная вершина Джомолунгмы, на которую положено забираться без альпинистского снаряжения, используя длинную косу вместо страховочной верёвки, а отросшие ногти – вместо ледоруба. Это путь наверх, о котором пел тебе в светлые шестнадцать сильный голос солиста из непотопляемой в песках времён группы конца позапрошлого века. Начало восхождения будет пугать тебя замёрзшими трупами тех, кто не сумел пройти свой путь, и их скрюченные тела с застывшими лицами расскажут тебе о том, как трудно верить в свет, когда вокруг тьма, и как одинока смерть, когда некому взять тебя за руку. А потом на снежном полотне перед тобой разом исчезнут все следы – и человечьи, и звериные, предоставляя тебе самостоятельно выбирать, где останется отпечаток твоей узкой ступни, а какая ложбинка станет местом для ночлега, и на правом плече у тебя будет сидеть ангел, поющий гимн вере в собственные силы, а на левом – бес, шепчущий про то, что если сорвёшься в пропасть, винить во время гибельного полёта будет некого, кроме себя самой. А позади, в золотом тепле плодородной долины, останутся те, у кого хватало желания, да не хватило духу пойти с тобой, потому они утоляют свою горечь, как могут, пытаясь оплевать в спину и тебя, и твой выбор. А впереди – снег, снег, серый снежный ветер, и за колкой пеленой, бьющей по щекам – ты знаешь это из своих коротких снов – такое солнце, которого никогда не увидеть оттуда, из долины. А может быть, и нет никакого солнца, всё это враки, но ты ползёшь вверх, теряя силы, матерясь от боли и плача от отчаяния, упрямо повторяя: «Не останавливаться. Не оглядываться… вперёд», и руки твои с каждым взятым метром становятся сильнее, и перед самой вершиной падает в узкое ущелье отощавший бес, которого ты морила голодом, тогда как ангел, вскормленный твоей верой в избранный путь, вдруг взмывает в воздух и, опробовав силу расправленных крыльев, хватает тебя за руку и единым рывком добрасывает до вершины. И ты стоишь, смеясь и плача, прислонившись лбом к искристому боку солнца, которое никогда не признало бы тебя ровней там, в долине, а ветер смахивает твои слёзы и превращает их в сверкающие кристаллики, из которых складывается едва заметная в ослепительной снежной белизне фраза. «Делай, что хочешь, и будь, что будет». Это значит – тебе более не страшны ночные страхи, терзающие тех, кто всю жизнь прожил в долине, бросая на гору лишь короткий взгляд в промежутке между бесконечным ковырянием в жалком клочке своей земли. Это значит – бетонные стены чужих правил, созданных в попытке укрыться от радиоволн, летящих в эфире на запрещённой частоте, станут для тебя не более чем хлипкими оградками высотой по колено, а все злые слова и паутинные сети чужих сплетен не пробьют чистого света твоей новой одежды, не прилипнут к твоим рукам и волосам, летящим по ветру. Это значит – ты вернула себе потерянную способность слышать голос собственного сердца, сбросив с него тесную стальную броню рассудочного самоконтроля и бумажную шелуху чужих предписаний. Это значит – ты стала тонкой и прозрачной, как льдинка, как абсолютный ноль чистого листа, ты живёшь в режиме чтения, одним днём, одним вдохом и выдохом, просевая длинной чёлкой разноцветные потоки безымянных рек, и жизнь течёт сквозь тебя электрическим током, не встречая ни малейшего сопротивления, а потому отдаёт тебе всю свою полноводную силу, прося взамен не так уж много и не так уж мало: не привязываться к любимым местам, временам и людям. Привяжешься – смерть, словно акуле, которая может дышать, только когда плывёт. Секундная задержка – и ты уже опутан прочной сетью чужих «Если любишь меня, ты должен…», с привязанным грузилом «Ты обманул мои ожидания».
Линь судорожно изогнулась, закинув лицо к небу, и глухо завыла, выдирая тонкими пальцами крапивный куст, но кажется, даже не почувствовала жжения на коже.
Ты уже сделала выбор, девочка, оставив свой отпечаток пальца в терминале регистрации брака, ты запустила новую программу, перед релизом которой не было и не могло быть контрольного тестирования, и теперь её алгоритм развернулся на мониторе широким змеиным кольцом, открывая подменю с пустым текстовым окошком и очередным нехитрым выбором – написать код отладки или код отмены. И, чёрт подери, Линь, для первого у тебя не хватает пресловутых знаний, умений и навыков, а для второго – элементарного «достойного» повода со стороны супруга. Можно, конечно, и самой пойти во все тяжкие, позволить себе себя настоящую, чтоб Антон прогнал тебя с видом оскорблённого до глубин души ангела, не замарав собственной совести, как умудрялся не замарать её, насмехаясь надо всем, что было для тебя ценным, а ему казалось пустой тратой времени и сил, но разве он заслужил от тебя такого удара… А, впрочем, вспомни, дорогая, сколько раз ваши с ним прогулки превращались в марафон «догони длинноногого супруга», и нырни на уровень скрытого смысла, где расшифровка мужниного поведения не заставит себя ждать и прозвучит как «вот привязалась-то, как собачка» или, чего доброго, «я её боюсь и хочу держаться подальше…»
– Да будь что будет, – замученно прошептала Линь, проваливаясь в какое-то странное спасительное забытье на грани транса, и незаметно для себя задремала в высокой траве, на узкой полосе волшебного леса, чудом устоявшего под стальным напором железной дороги и газовой атакой автомобильного шоссе.
***
Программа «Антимат», установленная на почтовом сервере стараниями Государственного Этического комитета, просканировала нетерпеливого белого голубя очередного письма, и, не найдя в нём ничего, достойного зацепки, с сожалением выпустила на свободу.
from: _thunderbird_
to: Salamander
Забирай эту пищалку и засунь её себе в свитер. вынос мозга. снял с неё всё что мог..
Восстания, 53. 6 этаж.. сегодня с двенадцати.
– Мне срочно в город, – выдал Санька, едва не поперхнувшись утренним кофе, и под тяжелым взглядом Ангелины Павловны вымелся из колпинской квартиры за считанные минуты. Как же ты вовремя, Буревестник. Прямо в разгар игры «ничего не случилось, и жена вовсе не ушла мужа с работы перед самой свадьбой дочери». Нет, мне не сложно нацепить на лицо маску вселенского спокойствия, особенно после бессонной ночи, потраченной на…
– Дверь на нижний замок закрой! – ударило в спину.
Санька хлопнул дверью. Тысячу раз или тысячу тысяч я уходил из этой квартиры под один и тот же крик. Почему мне вдруг померещилось, что я вырвался из замкнутого круга? Выход из матрицы? Нет. Жизнь продолжается по укладу Святцевой. Только меня в этой ее жизни стало сегодня чуть меньше. Не выход, так хотя бы шаг к заветной двери, как знать…
На лестничной клетке было накурено. Лучшая атмосфера, чтобы отдышаться и прийти в себя. Странно, но вырос Санька в некурящей семье, сам никогда не брал в рот сигареты, но полное отторжение сигаретного дыма в нем исчезло еще в школе. Просто в один прекрасный солнечный день он увидел, как старшеклассники зажали в углу молоденького пацана и без особых причин показали ему небо в алмазах. А на следующей перемене этот пацан, избитый до крови, заныкавшись под куст сирени, нервно курил сигарету. Тогда Санька и понял, что не всегда это просто блажь, а гораздо чаще – способ остаться в этом мире. Ну а уж научиться получать удовольствие от того, что ты в не силах или не вправе изменить… О, в этом Александр Валько был мастером. И на чужой сигаретный дым он никогда нос не морщил.
«А Восстания – это самый центр, между прочим», – подумал Санька, топая к остановке. Да, это вам не деревня Колпино, Петербург-12. Но Заневский, насколько он помнил, еще в институте имел репутацию «местного не из бедных». Папы-депутата, конечно, не было, но в коридорах девки шушукались о трехкомнатной квартире в центре, куче теток с недвижимостью и даче в Комарово. Однако все пять лет учебы Кирька жил в общаге, меняя соседей по комнате, как перчатки. Санька открестился от этой чести сразу. Черт его знает, этого Буревестника. Люди от него съезжали или ошарашенно-задумчивые, или готовые убивать. Его или других людей.
И снова дорога в центр, полчаса в метро. Пересадка, чтоб попасть на Чернышевскую, прямо Кирьке под окна. «Нет, каждый день так мотаться на работу я не выдержу», – подумал Санька, выходя с Чернышевской и ловя волну теплого воздуха с креозотным наполнением и легкой ноткой Невы. Впрочем, сам Валько уже давно отдавал себе отчет, что стенд и это НИИ, где он завяз уже больше чем десять лет назад, – самое настоящее болото. И не поймешь, что держит. Наверно, страх. Страх того, что над поверхностью мутной жижи не будет и этой жалкой иллюзии нужности, которая есть сейчас.
У двери в квартиру Заневского Санька замешкался. Секунды тянулись долго. Санька все ждал, пока сенсорный замок выдаст гостевую метку и переведет запрос на вход в голосовое управление, но вместо этого вдруг раздался щелчок, и между дверью и стеной появилась тускло светящаяся щель. Вот те раз… Санька вздрогнул, но все-таки толкнул дверь и вошел в квартиру. А теперь, внимание, вопрос: откуда у Буревестника мои отпечатки пальцев и почему они вбиты в память замка как хозяйские?
Мысленно запихнув последнее в графы «опционально» и «на десерт», Санька стянул ботинки в пустой прихожей, присовокупив свою потрепанную грязную пару к ряду хозяйских кроссовок всех оттенков белого и серебра. Буревестник всегда был крут и немного пижон. Видимо, даже с годами это не прошло.
Впрочем, Санька и сам был не лыком шит и почти всю ночь собирал по старым знакомым максимум информации о том, к кому шел. Это первая встреча в кафе могла пройти на автопилоте с программой «встретились как-то раз два старых недруга», а дальше надо было готовиться куда тщательней. И, похоже, Буревестник оказался повенчан с компьютерами и иже с ними. Был женат, развелся несколько лет назад, детей вроде бы не было… Работал во фрилансе, срубал немалые деньги за виртуозное восстановление данных и, как говорили многие, не чурался и грязных дел с астрономическими суммами на чеках. «Однако, ни разу не попался», – сделал себе зарубку Санька. И это тоже был показатель. Взять Буревестника за грудки еще никому не удалось. Санька хмыкнул. Даже жене, видимо.
Ему навстречу из дальней комнаты выскользнула маленькая пушистая тень и сверкнула на гостя зелеными глазищами. На автопилоте выдав неуверенное «кс-кс-кс», Санька получил свою порцию кошачьего мата в виде шипения и прижатых к голове ушей, после чего представитель семейства кошачьих растворился в тенях коридора.
Кирилл Заневский оказался занят. Небрежно махнув Саньке на кресло, заваленное развороченным околокомпьютерным железом, и кровать, не менее развороченную, с одеялом, сбитым так, что каждый судил об этом в меру своей испорченности, он снова отвернулся к компу. Беседа на птичьем языке, из которого кирькин гость понимал лишь отдельные слова, возобновилась.
Санька, не воспользовавшись приглашением, молча нарезал круги по комнате. Тщательно взращиваемая способность ничему не удивляться и сохранять вид истукана с острова Пасхи – единственная возможность выжить с Ангелиной Павловной, сейчас вопила благим матом, что снова надо было договариваться о встрече на нейтральной территории, хоть в том же Севере, а не в этом бардаке гнезда фрилансера. Но прагматик быстро возразил, что вся специальная аппаратура, необходимая Буревестнику для его «интереса ради и практики для» если где и существует, то только здесь.
Украдкой оглянувшись и утвердившись в мысли, что хозяин комнаты за ним не наблюдает, Санька осторожно перебрался через кресло к шкафу, на створке которого висела длинная бумажная простыня со строчками в столбик. Стихи? Но Буревестник никогда не писал стихов. Санька хмыкнул – или я все-таки чего-то о тебе не знаю, Кирилл Заневский? Ведь если быть честным, я в институте знал каждый твой шаг, каждую твою новую пассию, залипшую на вороные волосы по плечи и серебряные кроссовки, а уж копия твоей зачетки и вовсе была моей настольной книгой, где красным подчеркивались все специальные дисциплины. Их ты брал играючи, я – тяжелым штурмом. Но стихов во всей этой круговерти не было.
Над седой водой транскода ветер байты собирает.
Между сервером и сайтом гордо реет Буревестник,
чёрной молнии подобный.
Санька неэстетично выпучил глаза и едва поймал падающую челюсть. Стремление не удивляться издало предсмертный хрип и издохло на задворках сознания. Транскод. Значит, вот каков ты, Буревестник. Не бросил старые забавы… А ведь транскод уже давно как запрещен, старик.
То крылом «F5» касаясь, то стрелой взмывая к логам,
он кричит, и – Город слышит радость в смелом крике птицы.
В этом крике – жажда взлома!
Ну это ж надо… Санька едва слышно хмыкнул, вдруг искренне пожалев, что не послушался в свое время дочку и не вживил себе гугл-глаз: мог бы сфоткать на память эти признательные показания в виршах. Горький в гробу перевернулся, наверно.
Силу «Ctrl-alt-delete» и уверенность в победе
слышит Город в этом крике.
Нубы стонут перед взломом, – стонут, мечутся по тэгам
и на жёсткий диск готовы спрятать все свои пароли.
И админы тоже стонут, – им, админам, недоступен
кайф узреть «экраны смерти»: «Hard reset» их всех пугает.
Линуксоид робко прячет тело жирное в утёсах…
Только гордый Буревестник реет смело и свободно
над просторами транскода!
Воспоминания накрыли Саньку с головой. Запредельный полет в транскоде под звездами активных подключений, погоня тех самых админов, фиксирующих каждый их поворот, каждый новый порт, сумасшедшая скорость соединения… Буревестник вел всю горе-компанию хакеров-пятикурсников, играючи уворачиваясь от стрел-запросов адреса атакующего, со смехом кричал, перекрывая шум ветра в ушах: «Посмотрите направо – здание службы безопасности… Все там будем, девочки!» В ту хакерскую атаку Саньку взяли только потому, что он узнал о ней сам и намекнул участникам о своей осведомленности. Санька не был шестеркой, не пошел бы в деканат, если б его не приняли в команду… Но репутация отличника как самого «правильного» человека на свете – страшная штука. Они испугались и уговорили Буревестника взять Александра Валько на дело. Уже не важно, какой именно сервер они хакнули, но это Кирькино «любая дверь, на выход и чистите логи» до сих пор иногда догоняло во сне.
Все мрачнее антивирус опускается над птицей,
и поёт, и рвётся «эхо», выдавая строки текста.
Хард грохочет. От запросов стонут гейты,
