Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Нудно… томительно…

Вчера я все ходила и думала – правда ли, что я так люблю его?

Не самовнушение ли это?

Не есть ли это только позыв к любви… и за неимением.

Нет, сейчас вижу, что нет, даже рука не повинуется писать дальше…

Я много раз гадала на ромашке, и каждый раз выходит «нет».

Почему-то твердо верю в это гадание…

Прошлое лето я часто задумывала, примут ли меня, и все выходило «да». Я всякий раз только горько усмехалась на это… Ну и теперь уже верю.

Нет – да и мне кажется, что это не будет – никогда…

Стоит только поставить мысленно себя рядом с ним… Ведь это безумие, нелепость мечтать о… (стыдно даже написать) любви Василия Ивановича Качалова. Ведь это уже прямо какое-то нахальство, самомнение, недомыслие, наконец!!

Сочетание – я и Василий Иванович… (??!)

Боже мой! как я должна смеяться над собой!!

[29 июня 1906 г.]

Петров день.

Через месяц – Москва!

Боже мой, как летит время!!

Нет, что-то все-таки тяготеет надо мною!!!

Меня зло берет на себя! Какое-то глупое отчаяние охватывает! Хочется что-то разломать, что-то выкинуть!

Или я не умею жить, не умею приспособляться, или…

Не знаю, не могу разобраться.

30 [июня 1906 г.]. Пятница

Ездила сегодня в Москву. Вид папы произвел какое-то особенно удручающее впечатление: весь ослабевший, опустившийся, с осунувшимся лицом. Что-то ужасное… Руки не двигаются… Боже мой, что дальше, как жить?! И мама хворает все время… А тут это учение… Господи, какое счастье, что я буду хоть немного иметь своих денег!

Теперь… – задумали справлять серебряную свадьбу… А в кармане ни грошика, и дел никаких: и от этого еще горше, еще тяжелее144… Бедные, хорошие мои старички!.. Как я люблю вас и как жалею! С каким бы восторгом я отдала вам последнее все, чтобы устроить этот день торжественнее, – и нет ничего…

Как мне обидно за вас, мои честные, хорошие труженики!

Вечные, истинные труженики!

1 [июля 1906 г.]. Суббота

Ужасно хочется повидать Ивана Михайловича [Москвина].

Сегодня опять прошла нарочно мимо их дачи… Сердце стучит, шаги неровные!.. – и все напрасно: не видала ни души…

Домик стоит такой хорошенький, приветливый, ласковый… Сад изумительный – с огромной массой цветов…

И так все чистенько, такой уют, тепло, такие мягкие, ласкающие тона. Живо представляется здесь добродушная фигура Ивана Михайловича, с его ясным, светлым лицом – [строка вымарана]. И Любовь Васильевна – милая, любящая, а теперь, наверное, вечно копошащаяся с сынишкой145…

Да, и вот уютная, тихая семейная атмосфера…

А счастлив ли Иван Михайлович???

2 [июля 1906 г.]

Сегодня был спектакль на кругу и танцы. Играли – невозможно… вне критики и разговоров… В антракте зажаривал оркестр балалаечников; после спектакля устроили танцы – под рояль.

На самый круг я не ходила: стояли с Жанной [Коонен] за решеткой. А там, перед самым нашим носом, сновали взад и вперед, бегали, плясали…

Страшно хочется спать – глаза слипаются, – оставляю продолжение на завтра.

4 [июля 1906 г.]

Вчера были у нас тетя [Милеина] и дядя Вася. Мы с дядей Васей отправились гулять. Вечером, когда пошли к речке, встретили Ивана Михайловича [Москвина]. Он шел, по-видимому, с купанья, под руку с Любовью Васильевной [Гельцер]. Я не сразу узнала его. Было темно… и только когда он прошел, я догадалась, что это [Иван Михайлович. – зачеркнуто] Москвин. Он тоже узнал меня, очевидно, потому что живо обернулся и долго смотрел мне вслед. Меня и обрадовала эта встреча и взбудоражила.

5 [июля 1906 г.]. Среда

Ездила в Москву.

Приехали поздно – страшно устала и тянет в постель, но хочу воздержаться. Посидеть подольше. Теперь без 10 минут 12. Досижу хоть до часу, а там и залягу. И писать села только затем, чтобы время убить, потому что, в сущности, нового ничего – ни внутри, ни вне меня… Впрочем, что-то вкралось – довольно часто лезут в голову воспоминания о былом, и главным образом о Грее… Отчего это – не знаю… Прошлое…

Как странно, у меня уже есть свое – прошлое… Сложное, запутанное, интересное, пожалуй, – с точки зрения психологической, но в общем, нудное, скушное, тоскливое…

(Сейчас написала «скушное» – Василий Иванович изумительно отчетливо произносит эту букву – ш – скушное…)

«Как посмотреть да посравнить…»146

Любовь… Теперь, когда я вспоминаю об этой… любви?!?, меня охватывает какой-то ужас, и вместе с тем радостно и весело делается, что выбралась я, и уже, конечно, навсегда, из этого круга пошлости, лжи, обмана. Ведь это было первое серьезное чувство147… Чувство, которое должно было бы быть нежным, хрупким, чистым, как хрусталь… Боже мой, а у нас! С каким отвращением я вспоминаю наши разговоры! Чего бы я ни дала, чтобы забыть их. Какая пошлость, грубость, вульгарность! – Ужасно! А наши отношения!? – чудовищно-безобразные, нелепые и опять-таки пошлые, пошлые до бесконечности…

И так на всем, на всем!

И внутри, и вокруг [ничего. – зачеркнуто] полнейшее отсутствие чистоты, благородства, нравственной красоты…

Какая жизнь!! Какая темень!

Зато теперь… Как ясно, как светло на душе! Какие дивные, чистые мечты! Какие чувства!!!

Какая яркая, хорошая, полная жизнь впереди!!!!

И радость!! Какая большая радость на душе от сознания – что вырвалась я из какого-то страшного, грязного водоворота и никогда больше не потянет он меня к себе, не увлечет в свои тяжелые волны… Так сильно выросло и окрепло стремление к правде, чистоте, [желание. – зачеркнуто] жажда настоящих, красивых чувств, «чувств, похожих на нежные, изящные цветы»…

Да, началась для меня новая жизнь… И как, когда это случилось, что было толчком к этому перевороту – трудно даже сказать…

Очевидно – все он же… – Дивный мой! мечта моя! Это он вытащил меня из страшной ямы и показал мне яркий огонек впереди!

Родной мой! Благослови тебя Создатель!

Я так сильно люблю его, что иногда душа вся раздирается.

9 [июля 1906 г.]. Воскресенье

Третьего дня справляли [мамину и папину. – зачеркнуто] серебряную свадьбу. Народу было мало, все больше родня… Молодежи почти никого… Скучно было и томительно до крайности148…

Сегодня приятный день: теплый и пасмурный…

Нездоровится – болит живот – по сему случаю сижу дома и чувствую себя хотя и нелепо, но хорошо…

Надела красную пикейную кофточку и живо вспомнила – первый вечер в театре – на репетиции «Детей солнца»149… Как я пришла… вся трепещущая, взволнованная… Уселась в зале и чувствовала себя смущенной до крайности. Из новеньких была я одна, и поэтому все взоры были устремлены на меня. Я видела, как перешептывались и говорили что-то обо мне, очевидно… Василий Иванович, когда я вошла в зал, был на сцене, а потом спустился вниз, стоял с Иваном Михайловичем [Москвиным] у суфлерской будки, и оба переговаривались и смотрели на меня… И я сидела ни жива ни мертва, ничего не чувствуя, не понимая…

На мне была эта самая красная кофточка, белый воротник и галстук150…

Боже мой! Как все это живо припоминается сейчас, как будто бы было всего несколько дней назад!!

10 [июля 1906 г.]

Распустили Думу – опять надо ждать резни151 … Как это тяжело!

Что-то будет?!!

На дворе темно, жутко…

Воздух сырой, холодный…

Небо осеннее, свинцовое – тяжелое…

Стучит сторож…

Медленно и протяжно бьют часы…

Что-то страшное и вместе с тем тоскливое и грустное…

Точно тихая, исполненная глубокой, красивой меланхолии мелодия льет свои тихие, грустные волны, охватывая болью и тоской…

11 [июля 1906 г.]

Все хожу и думаю152…

12 [июля 1906 г.]

Часто последнее время вспоминаю заграницу… Иногда часами брожу по полю, и все настойчивее и настойчивее лезут воспоминания о поездке, со всеми малейшими, пустяшными подробностями… И как живо, как ярко опять все переживается! Точно это было всего несколько дней назад… Так отчетливо чувствуются самые тонкие, едва уловимые ощущения… Иной раз иду, например, и так и кажется – подними я сейчас глаза, обернись по сторонам, и увижу знакомые магазины на «[нрзб.]». И в ушах уже мягкий, густой, специфически-заграничный шум…

Как любила я это вечное, несмолкаемое клокотание жизни, эту постоянную приподнятость нервов…

Вечный свет, блеск, никогда не замирающий шум, как все это бодрит, освежает, как приятно щекочет нервы…

Чуть немного впадешь в привычную «русскую» сонливость, – сутолока увлекает тебя снова в свой водоворот, и опять начинаешь двигаться, копошиться, торопливо что-то делать, куда-то идти…

Жизнь кругом бьется сильно, горячечно, и невольно подлаживаешься под этот темп и двигаешься иначе, чем раньше.

Поразительная жизнь! Умная, здоровая, бодрая, приятная!

Я с восторгом вспоминаю теперь эту поездку…

Сколько [связано с ней. – зачеркнуто] важного, интересного, сколько пережитого!

Боже мой! И главное – до чего ярко и отчетливо переживается теперь все вновь… Иногда [часами. – зачеркнуто] я так ухожу в эти воспоминания, что… вот… чувствую воздух нашей комнатки, слышу за дверью голоса хозяек… Там рядом – Братушка153 что-то напевает, и представляю себе его вечные пластичные помахиванья в такт – руками…

В комнате холодновато154…

Но это ничего… Все-таки есть уют…

Я только что вернулась домой. Была репетиция, потом обедали у Aschinger’a155; Коренева с Гурской куда-то пошли, а я направилась домой… Хожу взад и вперед по комнате, стараясь согреться… На дворе серо, неприютно… Капает мелкий дождик…

Хожу взад и вперед…

Не знаю, за что приняться…

Читать не хочется, да и не стоит… Стирать или писать письма – тоже неохота…

Разгуливаю из одного угла в другой и думаю…

Никаких определенных мыслей нет в голове…

[Все там. – зачеркнуто.] Такой хаос там, что и не разберешься… Одна мысль только успеет мелькнуть, только хочешь остановиться на ней, – а за нею следом – другая, третья… Тру себе лоб, и все никаких результатов, ничего не могу обособить, скомбинировать, ни одной цельной мысли…

А сердце бьется сильно, сильно – неугомонно…

Опять тру лоб, хватаюсь за грудь…

Это вечное волнение, постоянная приподнятость нервов!

Подошла к окошку – то есть, вернее, к балконной двери. Приложилась лбом к холодному стеклу и оглядываюсь на улицу…

[Уже. – зачеркнуто.] Смерклось…

Скоро зажгут фонари…

Улица заблестит массой огней, сутолока сделается еще оживленнее…

Дождик стучит уныло, однообразно…

Стекло запотело от дыханья – стало плохо видно…

Отхожу от окна…

Скоро надо идти в театр…

С минуты на минуту должны прийти Коренева и Гурская – им к I картине…

Мне – хорошо, к «Архангельскому» – времени еще много…

В комнате стало совсем темно… Но огня разжигать не хочется… Подожду наших.

Думаю… Оглядываюсь на сегодняшний день… Была репетиция… Василий Иванович ни разу не обратил на меня внимания, ни минутки не поговорил со мной…

Что-то внутри меня с болью и отчаяньем сжалось и замерло…

Встряхнула головой, с силой и отчаянием… Стиснула зубы… Громко сказала: «Ничего, Господь не оставит…»

Пронеслась фраза в голове: «Придет время, и все узнают, к чему все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн…»156

Как будто легче стало…

Точно задавила всю боль какой-то страшной тяжестью…

Звонок…

Коренева и Маруська [Гурская]…

Веселые, торопливые…

Ходили по магазинам…

Покупки показывать некогда – надо торопиться в театр…

Маруська болтает без умолку, рассказывает эпизоды с немцами, хохочет и быстро переодевает башмаки… Ноги мокрые, но это ничего…

Пора, пора! Коренева уже в своей тирольке, [линялой кофточке. – зачеркнуто] натягивает кофточку… Еще минуту звенит в ушах Маруськин голос, наконец захлопывается дверь и наступает полная тишина…

Я издаю облегченный вздох!

Ложусь на диван и смотрю прямо перед собой в темный угол…

И опять тот же хаос в голове, те же неясные обрывки мыслей…

Пойти к маленькой Маруське [М. А. Андреевой (Ольчевой)], что ли?

Да нет, не стоит…

Редко выдаются минуты, когда остаешься в комнате одна, – надо воспользоваться ими – отдохнуть…

Закрываю глаза… Кутаюсь в большой платок, сжимаюсь калачиком… Приятная теплота разливается по телу… Хорошо… уютно так… Неясные образы, туманные грезы, какие-то виденья перед глазами…

Звонок…

Живо прихожу в себя…

Вскакиваю, смотрю на часы… Пора идти…

Натягиваю кофточку, кое-как закалываю шляпку и, чтобы согреться, – кубарем слетаю с лестницы… На дворе сыро и холодно… По телу бегут мурашки. Зубы стучат друг о дружку…

Закупаю по дороге молока и чуть не бегом несусь в театр…

Затем выход…

Толпимся все перед выходом на сцену… Тут же и Василий Иванович в облачении митрополита157… Какое поразительно интересное лицо!.. Какая красивая, благородная фигура… Белая суконная до пят рубаха внизу, сверху что-то вроде плаща из лилового канауса…

На голове белый клёп158…

Изумительно идет к нему этот костюм!..

Родной мой! В тебе, в одном тебе мое счастье!

Руки заплетаются.

Глаза слиплись совсем…

13 [июля 1906 г.]159

Другое настроение…

В комнате гам и шум невообразимый…

За столом целое общество – Черемисия160, Братушка [С. С. Киров], Грибунин161, Александров162 и наше «приятное трио»163…

Все разместились: столик маленький, нескладный…

У каждого перед носом [стоит. – зачеркнуто] какая-либо посудина с чаем – у кого стакан, у кого кружка, чашка… Ложка – одна на всю братию… Из-за сего неудобства [масса. – зачеркнуто] много смеха, спора, недоразумений. На середке стола – горка «[нрзб.]», на бумаге – колбаса и масло, тут же коробка с конфектами. Это подарок – гостей…

Лампу сдвинули совсем на бок, и того и гляди она свалится…

Разговор очень оживленный и веселый.

«Развлекающие элементы» – Грибунин и Александров стараются вовсю164…

Шутки, остроты сыпятся градом…

Александровские мимика и жесты доводят всех до исступленного хохота.

Поминутно то одна, то другая выскакивает из‐за стола, не будучи в состоянии проглотить [глоток. – зачеркнуто], [взять] в рот глоток чая, и, отмахиваясь руками, бежит в угол, откуда возвращается [оттуда. – зачеркнуто] через несколько [минут. – зачеркнуто] секунд успокоенной, хотя все еще со слезами на глазах…

Черемисия сравнительно степеннее других, зато Братушка выходит из себя…

Улучив момент, он отчаянно встряхивает космами и заводит, покрывая весь гам, такую высокую ноту, что барабанная перепонка едва выдерживает…

В комнате значительно нагрелось…

Яркий веселый огонек в камине придает уют и тепло…

Радостно, хорошо и беспечно…

Чувствуется, что всем весело, у всех на душе ясно, просто и беззаботно! Там где-то, далеко-далеко в маленьких уютных комнатках – тишина, покой… Мама сидит за работой и от времени до времени перебрасывается [отдельными] фразами с Цибиком165, который тут же работает, важный и степенный…

В столовой папа за одиноко горящей лампадкой раскладывает вечный пасьянс. Никогда не сходящая глубокая дума на лице… Глаза смотрят грустно-грустно…

О чем он постоянно и так напряженно думает?166

Тетрадь 3. 26 августа 1906 года – 19 марта 1907 года

[Более поздняя запись]:

«Бранд».

Дневник от 26 августа [1906 г.] до 30 марта [1907 г.]Эту тетрадочку – разрешаю прочесть маме, папе, Цибику, Жоржику и Жанне, но не раньше, чем я умру22 августа 1907 г.

Все-таки эта зима была счастливая, ясная и радостная.

Дай Бог, чтобы теперь было бы так же хорошо.

26 августа [1906 г.]. Суббота

Что-то ужасное творится внутри. Такая кутерьма, что разобраться трудно… Когда это все кончится? Господи, дай силы.

И хоть бы одно ласковое слово от него, один теплый взгляд?! – Нет – как будто бы я и не существую в театре. Тяжело! Томительно!

Я так люблю его! И отказаться от этого чувства – сил нет! А тревога… Эта странная, непонятная тревога не унимается. И в театре как-то «неблагополучно». Точно повисло что-то… тяжелое… давящее…

И вдруг правда то, что рассказывала Маруська [М. А. Гурская или М. А. Андреева (Ольчева)] про Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]…

И театр…

Боже, какой это ужас.

Нет, нет, быть не может!

27 августа [1906 г.]. Воскресенье

11‐й час вечера.

Сейчас мама играла, а я плакала тихими, горькими слезами…

Но на душе не легче…

Что-то томительное, тяжелое, беспросветное тяготеет надо мной!

Сил нет, сил нет!!!

Что делать?!

Научи, Господи!

Чем кончится все это?

Хоть бы минутку, одну минуточку поговорить с ним, быть может, отлегло бы…

28 августа [1906 г.]

Нет, чем-нибудь это должно окончиться – или я пущу себе пулю в лоб, или уйду из театра… Не знаю…

Хочется поговорить с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко]. Он как будто хорошо относится ко мне…

Скажу ему – все, откровенно, и уйду. А что потом будет – не знаю… Может быть, смерть.

Что делать!?!

29 августа [1906 г.]

Сегодня пошла вечером на репетицию. Вошла в театр, и вдруг так томительно стало, так тяжело… Точно комок какой-то подступил к горлу. Оставаться было немыслимо. Наскоро оделась и бросилась вон. В дверях столкнулась с Василием Ивановичем: «Вы уходите? Вам нездоровится?»… «Да, нездоровится», – и, как бешеная, вылетела на улицу… Воздух сухой, свежий отрезвил немного, успокоил нервы. Шла тихо-тихо… и все думала. Боже мой, будет ли когда конец этим думам? А потом лежала на диване и слушала баркаролу. Сердце сжималось до боли, а мысль уносилась далеко-далеко, в какое-то светлое, лазурное царство, царство [мечты, покоя и любви. – зачеркнуто]… Как хочется отдохнуть… В монастырь бы уехать…

Сцена… и монастырь… Странно звучит, а между тем есть в этом какая-то связь… Да, так вот. Уехать. Далеко куда-нибудь. Старая обитель в лесу. Деревья, опушенные снегом. Там где-то гладью раскинулась широкая белая равнина… Тишь… безлюдье…

Только колокола перезванивают, стройно и красиво, и поют о счастье, любви и всепрощении…

31 [августа 1906 г.]. Четверг

1 час ночи.

Сейчас с репетиции.

Сегодня Василий Иванович все время как-то особенно смотрел на меня… Может быть, оттого, что я была как-то интереснее обыкновенного. Не знаю.

Но несколько раз я ловила на себе этот его «особенный взгляд»…

А потом шла и дорогой все думала о том, как я его люблю…

Господи, как люблю…

Настроение чуть-чуть лучше…

Завтра Самарова собирает нас всех для каких-то переговоров.

Итак, работа начинается!

Помоги Бог!

1 [сентября 1906 г.]

Страшно мне за этот год!

Что будет?

4 [сентября 1906 г.]

Тяжело!

Опять что-то нависло – угрюмое, удушливое.

А впереди – работа!

Много работы!!

5 [сентября 1906 г.]

Сегодня много занималась.

Как следует, хорошо…

Хочется работать!

Играю Леля167.

И страшно, и интересно безумно! Только бы вышло!

Приехала Н. И. Секевич.

Была в театре.

Показалась мне совсем неинтересной…

Вспомнила ее прошлогодний приезд…

Ясно припомнилось, как я шла из театра убитая, подавленная…

Вертелись дома перед глазами, вывески… В ушах что-то томительно и неотвязно звенело… В голове было пусто, страшно… И вот сегодня я посмотрела на нее, и ни одна струнка в душе не шевельнулась… Ни отзвука страданья или горя… ничего…

Пришла домой и не скоро даже вспомнила о ней…

А все же я люблю его!

До отчаянья люблю!

6 [сентября 1906 г.]

Чувствую, как слабеют силы… Но это ничего. Только бы уходило все не на пустяки, а на серьезное и глубокое… Вахтанг [Мчеделов] говорит, что увлекается мной, что я как материал обещаю многое в будущем, и это бодрит меня…

Давно не говорила с Василием Ивановичем как следует, по-настоящему… А так бы хотелось!

Не удается!

10 [сентября 1906 г.]. Воскресенье

«Не образумлюсь… Виноват… И слушаю, не понимаю…»168.

Не выходит из головы…

Господи! Да что же это?! – Вот оно настоящее.

Талант!

Яркий, огромный!

Господи!

Какой кажешься себе маленькой и незначительной…

12 [сентября 1906 г.]

Уроки с Вахтангом [Мчеделовым] принимают нежелательный оборот.

Он, по-видимому, увлекается мною и поэтому нервничает, выходит из себя. Сегодня было настолько томительно, что я чуть не разревелась.

Он намеками дает мне понять, что мой талант (?) 169– его жизнь, обработать мое дарование – цель и смысл его жизни, и поэтому требует от меня, чтобы я всю душу выложила ему, все, что есть во мне, – отдала бы в его распоряжение. А у меня преградка еще не совсем рушилась, и хотя многое выползло уже наружу, все же кое-что задержалось там далеко-далеко внутри. А Вахтанг еле удерживается от рыданий, так ему это кажется больно и обидно: «Я чувствую, как вы ускользаете от меня… Что мне делать?!» Господи, а у меня у самой нервы ходуном ходят.

13 [сентября 1906 г.]

Погода стоит холодная, сухая.

Воздух такой морозный, крепкий. Это хорошо действует на нервы.

Последние дни вообще чувствую себя хорошо (кроме вчерашнего урока с Вахтангом [Мчеделовым]). Много бодрости, энергии, желания работать.

Лель понемногу налаживается. Дай Бог, [только. – зачеркнуто] чтоб вышел хорошо!

Сегодня читала Ивану Михайловичу [Москвину], он сказал, что тон – верный. Работать, работать!

С Василием Ивановичем вижусь хотя и часто, но говорю не очень много.

Впрочем, недавно был и длинный разговор, относительно уроков Самаровой и ее самое… Малоинтересный…

Знаменательного было только то, что, когда мы проходили вместе через сцену, я задела головой за какую-то декорацию, и Василий Иванович очень нежно погладил мои волосы, а когда спускались с лестницы перед уборными, – положил мне руку на плечо тоже так мягко, нежно…

Такой простой, умный, талантливый. Господи! Найдется ли второй такой человек на всем земном шаре?!

14 [сентября 1906 г.]

Чувствую, как с каждым днем чувство растет и крепнет; делается таким глубоким, серьезным… Неужели это конец? Иногда меня ужас берет, когда я подумаю о будущем. Так и жить всю жизнь одинокой, без ласки, тепла?

Целую жизнь – одной!

Да, это ясно…

Он – последняя страница моей жизни170…

18 сентября [1906 г.]

Василий Иванович болен – инфлюэнца.

Немного тоскливо.

Работаю хорошо. Лель – налаживается! [Дай-то Бог! – зачеркнуто.]

Целыми днями в театре – то занимаюсь, то так просто толкусь.

Все бы ничего, только одно сосет немножко: когда была генеральная 3‐го акта171, Василий Иванович не подошел ко мне, не поздоровался и за кулисами быстро прошел мимо, как будто не заметил.

Что это значит?

19 [сентября 1906 г.]. Вторник

Сегодня опять как-то нескладно…

Утром была в театре.

Тоскливо там, скучно…

Станиславский о чем-то говорил со Стаховой172, и она сияла…

Это тоже как-то скверно отозвалось на настроении…

Быть может, ее оставят при театре. Она – уже почти готовая актриса… Хотя чего мне-то, собственно, печалиться? Кажется, не рассчитываю играть в Художественном театре…

Куда уж нам…

А все-таки, против воли, обидно как-то…

Точит что-то…

Василий Иванович все болен…

Завтра полная генеральная173. Будет ли он?!

Радость моя, мое солнышко…

22 [сентября 1906 г.]

Братушка [С. С. Киров] арестован174.

Бедняга…

24 [сентября 1906 г.]. Воскресенье

Сегодня была последняя генеральная. Театр был битком.

[Страшно было ужасно. – зачеркнуто.]

Волновались все до сумасшествия.

Кажется, хорошо сошло175.

Послезавтра открытие176. – Что-то будет?

Сегодня какой-то неспокойный день – ноет что-то внутри.

А вчера было хорошо.

Днем Юшкевич читал свою пьесу177. Так хорошо, уютно. Сидели все в чайном фойе тесным, дружным кружком. В перерыв Василий Иванович подошел ко мне, поговорили о пьесе, и опять таким каким-то теплом повеяло, так хорошо стало. Родной мой!

26 [сентября 1906 г.]. Вторник

[Слово вымарано]. Из театра.

Пусто в душе.

Не то, не то, не то!

27 [сентября 1906 г.]

Пошла сегодня в театр, днем. Думала позаняться с Вахтангом [Мчеделовым]. Но вместо занятий – проревела все время. Неладно с нервами. Вахтанг, ах да, я не писала об этом: я сказала ему о Василии Ивановиче. Тогда он мне сказал: «Это самое прекрасное, что вы могли полюбить», а сам чуть не дрожал и вскоре ушел. А сегодня вдруг говорит, что надо это бросить, вырвать с корнем, что иначе из меня ничего не выйдет… «Вы мне даете какие-то объедки своей души, нет, вы дайте мне всю душу, целиком… Иначе я не буду с вами заниматься, а для меня это драма». Потом начал говорить, что у него есть что-то в душе, сокровище какое-то, о котором никто не подозревает и которое он держит под крепкими замками, и если я всю душу отдам ему – это его сокровище будет и моим достояньем. Мне кажется, он увлекается. Когда он иногда говорит мне о моем «огромном таланте», меня и радость охватывает, и верить этому хочется, и страшно делается, с другой стороны178.