Царь горы
– Мне как-то стыдно продавать… – потупился Борисов.
– Ничего тут стыдного нет. У нас в стране всякий труд почётен! Продавцы же в магазинах работают… И никому не стыдно.
– Так это в магазинах, а мы на базаре… Вдруг кто-то знакомый увидит?
Царедворцев посмотрел на него ясным взглядом:
– Да не бойся, Витька, кто тебя здесь знает! Ну, не захочешь продавать, рядом постоишь, ящики посторожишь… Вот мы и пришли! Смотри, какая ямища!
Дно огромного котлована скрывалось в дымке испарений. Электровозы, которые на большом расстоянии выглядели, как игрушечные, тянули «на-гора» составы с бурым углём. На другой стороне разреза высилось несколько терриконов и виднелись маленькие домики.
– Это посёлок Роза, – указал на них Царедворцев. – Там когда-то были шахты, добывали уголь под землёй, пока разрез не появился… Одна и сейчас вроде бы ещё работает… Мы как-нибудь с тобой на терриконы залезем… Кто первый заберётся, тот и царь горы!
Вечером они помогали Колиной бабушке перебирать дикую вишню и ели запечённую курицу, а наутро, загрузив в прицеп дедовского мотоцикла ящики с помидорами, поехали на Коркинский рынок.
На рынке Иван Васильевич сходил в контору и получил весы с комплектом гирь разного размера. Разложил свой товар на прилавок и уступил место внуку, а сам присел в сторонке и раскурил папиросу.
Вскоре появились первые покупатели, и Коля Царедворцев неожиданно заголосил, как заправский торгаш:
– П-а-а-мидо-о-ры! Сладкие п-а-а-мидо-о-ры! Подходи! Покупай!
Борисов диву давался новому таланту друга, умело торговавшегося с покупателями за каждый гривенник… Коля как будто родился продавцом, а гирьками жонглировал, точно настоящий фокусник. К нему сразу выстроилась очередь. Сам Борисов сидел в люльке мотоцикла и сторожил оставшиеся ящики с помидорами. Время от времени Иван Васильевич приходил за очередным ящиком и уносил его к прилавку.
А Борисов, наблюдая за торговлей со стороны, то и дело краснел и бледнел, ожидая, что сейчас появятся милиционеры и арестуют их как спекулянтов… Ведь у соседей по торговому ряду помидоры стоили сорок-пятьдесят копеек, а Коля продавал по семьдесят! Когда к прилавку подошёл милиционер с погонами сержанта, Борисов вжался всем телом в люльку и натянул до подбородка дерматиновый полог. Но сержант, как со старым знакомым, поздоровался с Иваном Васильевичем, похвалил и его помидоры, и расторопного внука Колю, купил себе два килограмма и удалился.
К обеду все помидоры разобрали.
Довольный, Иван Васильевич предложил:
– Ну, ребятки, пошли в пельменную! Она тут, недалече…
У выхода с рынка на деревянной каталке, с шарикоподшипниками вместо колёс, сгорбившись, сидел безногий инвалид в белесой фуфайке с тусклой медалью «За отвагу». Правой руки у него не было, а левой, на которой осталось только три пальца, он стискивал солдатскую ушанку, в которую прохожие бросали деньги.
Иван Васильевич поздоровался с инвалидом:
– Здравствуй, Фёдор! – И положил ему в шапку рубль.
– А кто это, дед? – спросил Коля.
– Фёдор Стацюк, погодок мой. Только его в действующую армию призвали, а меня, по брони, здесь, на разрезе, оставили… – пояснил Иван Васильевич. – Под Сталинградом Фёдор попал под миномётный обстрел. Посекло всего… Вот она – война! Не приведи вам, ребятки, её на своей шкуре испытать!
– Иван Васильевич, но он же – герой, почему же милостыню просит? – дрогнувшим голосом спросил Борисов. – У нас, в Челябинске, я таких ни разу не видал…
Иван Васильевич вздохнул:
– Эхма, что там – Челяба? Сразу после войны по всей стране такие, как Фёдор, тысячами раскатывали. В народе как только их ни называли: и «обрубками», и «самоварами»… А Хрущёв приказал всех с улиц убрать, чтобы настроение согражданам не портили, не мешали в светлое будущее с радостной улыбкой смотреть… А ведь именно такие, как Фёдор, будущее для всех отстояли! Ну а наш город невелик. Здесь всё по старинке, и народ сердобольный: ему с голоду помереть не дают…
В пельменной пришлось выстоять очередь, но зато досыта наелись пельменей, выпили по два стакана компота и получили по три рубля от Ивана Васильевича.
Царедворцев сунул деньги в карман без разговоров, восприняв дедову щедрость как должное, а Борисов стал отнекиваться, но Иван Васильевич настоял:
– Бери, Виктор! Ты их честно заработал!
Они вернулись к рынку, где оставили мотоцикл. Борисов загадал, если сталинградец-инвалид будет на своём месте, он положит полученную «трёшку» ему в шапку, но Стацюка у входа не оказалось.
Всю обратную дорогу в Челябинск «трёшка» прожигала Борисову карман, как будто он её украл.
Когда добрались до родного района, Царедворцев сказал на прощание:
– Спасибо тебе, Витька, за помощь! Гордись: ты не только сделал доброе дело, но и деньги заработал!
Дома Борисов засунул три рубля в копилку в виде поросёнка с прорезью на макушке.
Копилку подарила Борисову на день рождения отцова сестра – тётка Наталья, приезжавшая зимой из Запорожья.
Отец не одобрил такой подарок:
– Зачем ты ему, Таша, вкус к накопительству прививаешь?
– Ничего, пусть племяш учится деньги беречь! Сам себе накопит на что-нибудь полезное… Вот и зачин! – Тётка Наталья опустила в копилку первые двадцать копеек.
Борисов стал копить деньги на велосипед. На дне уже бренчало десятка полтора пятаков и несколько двадцатикопеечных монет. Всё, что сумел он сэкономить на школьных обедах…
Ночью приснился Борисову сон, будто идёт он по главной площади Челябинска к памятнику Ленина, чтобы отдать ему пионерский салют. А вождь мирового пролетариата, самый человечный из людей, вдруг отворачивается от него…
Проснулся Борисов с ужасной мыслью: «Точно узнают в школе, что я помидоры продавал: из пионеров исключат… и в комсомол не примут».
3Коля Царедворцев был своеобразным солнцем, вокруг которого вращались по орбитам большие и малые планеты, и Борисов в их числе…. Но он был рад, что является ближайшим к «светилу» «спутником», что у него такой замечательный и верный друг. Так продолжалось до конца седьмого класса, когда их приняли в комсомол и у них появились новые увлечения и интересы.
Царедворцев как-то сочинил два рассказа о школьной жизни и отправил в «Вечерний Челябинск». Их вскоре напечатали, и Коля стал писать новые рассказы: ему понравилось видеть своё имя, набранное петитом. А Борисову как раз поручили выпускать школьную сатирическую газету. Для неё понадобились стихи о прогульщиках и двоечниках, и, к своему собственному удивлению, он легко сочинил их.
Газету вывесили в фойе школы. Борисов с неосознанным ещё чувством авторства наблюдал со стороны, как ученики из разных классов столпились возле неё, читали, смеялись, узнавая героев сатиры. День спустя, на перемене, он услышал, как кто-то цитирует его рифмованные строчки.
Царедворцев тут же решил:
– Будем ходить в «Мартен»! Я узнавал: там настоящий писатель занятия ведёт. Немного позанимаемся и станем тоже настоящими: я – прозаиком, а ты – поэтом-сатириком! – И они записались в литературную студию «Мартен» при Дворце культуры металлургов.
Почти одновременно с «Мартеном» Царедворцев и Борисов стали ходить и в секцию лёгкой атлетики при детско-юношеской спортивной школе в спорткомплексе «Металлург». Дело в том, что Борисов на итоговом занятии по физкультуре пробежал километровую дистанцию только на тройку. И эта оценка перечеркнула все его усилия окончить год ударником.
– Как ты собираешься Родину защищать, если бегать не умеешь? – возмущался Царедворцев. – Нам через год в военкомате на учёт становиться, а ты километр одолел с трудом… А как же ты в армии с марш-броском на три километра справишься? А на десять километров как побежишь?
– Чтобы стрелять по врагу, бегать вовсе необязательно… – попытался отговориться Борисов. – Пусть враги от нас бегают!
Но Царедворцев стоял на своём:
– Настоящий защитник всё должен уметь: и стрелять, и бегать, и прыгать, и подтягиваться! – И они стали два раза в неделю ходить на тренировки в спорткомплекс.
Как-то так получилось, что и секцию, и литературную студию одновременно с ними стала посещать девочка из девятого класса соседней школы. Звали её Соня Голубкова.
Девочка – не лучше других: круглое лицо с веснушками, застенчивая улыбка, две косички вразлёт. Невысокого роста, крепкие ножки «козликом». В спортивной секции она занималась бегом с барьерами, а в литературную студию приносила свои первые сочинения, которые, как и вирши самого Борисова, стихами, в полном смысле этого слова, ещё назвать было нельзя. Так – неумело зарифмованные мысли, за которые всклокоченный и вечно навеселе руководитель студии Чуркин её мягко, но постоянно критиковал. И в спортивной секции Соня тоже была далеко не самой лучшей, выше третьего места на соревнованиях никогда не занимала…
И всё же именно с появлением Сони Голубковой на его горизонте с Борисовым стали происходить ранее небывалые вещи. Он, а это случилось уже в начале восьмого класса, вдруг ни с того ни с сего начал внимательно приглядываться к своему отражению в зеркале. Подолгу разглядывал себя, как будто раньше никогда не видел: от пушка, пробивающегося над верхней губой, до какого-нибудь прыщика, вдруг и совсем некстати вскочившего на лбу… Собственное отражение Борисову совсем не нравилось!
А вот Соня ему нравилась всё больше и больше: и веснушки на носу, и улыбка, и ножки «козликом». Она же во все глаза глядела на Царедворцева – высокого, стройного и красивого. Прежде Борисов как-то и не замечал, что его друг Коля выше на целых полголовы, что у него брови вразлёт, как у героя-молодогвардейца Олега Кошевого, и улыбка, как у первого космонавта Юрия Гагарина, на которого Борисову так хотелось быть похожим.
Всё это было у Царедворцева: и рост, и брови, и улыбка. И ничего этого не было у него – Борисова… Конечно, он и прежде видел, что девочки из совета дружины, да и не из совета тоже, на Колю Царедворцева смотрят как-то по-особенному, проще говоря – заглядываются, но это обстоятельство его прежде совсем не беспокоило.
Да и теперь, возможно, Борисов пережил бы, что Соня не замечает его, если бы не стал свидетелем спора, который возник в раздевалке ДЮСШа между Колей Царедворцевым и Игорем Лапиным. Лапин был на два года старше их и занимался десятиборьем. Широкоплечий и плотный, с непомерно длинными руками и бычьей шеей, он смахивал на Квазимодо – страшилище, о котором Борисов недавно прочитал у Гюго, и обладал такой же недюжинной силой. Он всегда занимал первые места на областных соревнованиях по своему виду спорта, чем ужасно гордился и, быть может, поэтому считал себя неотразимым.
– Да я со всеми девчонками из нашей секции целовался, – хвастался он, складывая в спортивную сумку пропревшую майку. – Со всеми, кроме этой дуры Голубковой…
Ехидно поглядев на Царедворцева, Лапин вдруг заявил:
– Я вижу, что она только на тебя и косит! Через барьер скачет, а сама сечёт, смотришь ты на неё или нет!
Царедворцев усмехнулся:
– Ну и что? Пусть смотрит, если хочет…
– Спорим, я эту Соньку первым поцелую! Хоть она по тебе и сохнет… – хохотнул Лапин. – Спорим? Ну что, слабо?
Царедворцев не привык уступать:
– Ну, спорим!
– На твои часы! – выпалил Лапин.
Часы у Царедворцева были новенькие – «Командирские», такие в обычном магазине не купишь, только в «Военторге», и то по великому блату. На эти часы Лапин давно глаз положил, вот и нашёл повод…
– Хорошо, – согласился Царедворцев. – А ты что поставишь?
– А что ты хочешь? – Лапин демонстрировал полную уверенность в своей победе.
– Твои кроссовки «Адидас».
«Зачем Кольке вторые кроссовки? У него свои такие же есть…» – успел удивиться Борисов. Фирменные кроссовки были дефицитом, куда большим, чем часы «Командирские». Стоили они целых двадцать шесть рублей! Но в магазинах их не было. Доставали кроссовки через знакомых продавцов или покупали с рук – в три раза дороже. Борисов тренировался в китайских кедах «Два мяча» и о таких кроссовках даже не мечтал…
– Замётано! – согласился Лапин. – Кто разобьёт? Давай, Борисов, разбей!
Обескураженный Борисов замешкался, и сцепленные руки спорщиков разбил кто-то другой.
По дороге из ДЮСШа он попенял Царедворцеву:
– Зачем ты так, Коля? Сонька – девчонка хорошая…
Царедворцев вытаращился:
– Ты, Витька, влюбился, что ли, в Голубкову? Во даёшь!
– Ещё чего… Ничего я не влюбился, – тут же открестился от своих потаённых чувств Борисов. – Просто нехорошо как-то… спорить… о таком.
У Царедворцева, как всегда, нашёлся веский и неоспоримый аргумент:
– Ты хочешь, чтобы Голубкова этому моральному уроду Лапину досталась?
И Борисов не нашёл что возразить.
Он продолжал переживать, не зная, что делать в такой ситуации. Как поступить? Вечером неожиданно написал стихотворение.
Бабочка над пламенем костраЯркой, изумительной окраски.Как она в движениях быстра,Как блестят неоновые глазки!Над костром описывая круг,Так она к огню, к теплу стремится…Страх берёт, что если в искру вдругКрасота такая превратится…Свет изменчив, может, потомуЯ взмахнул на бабочку руками:Улетай в спасительную тьму,Чтоб тебя не опалило пламя!На следующем заседании «Мартена» листок со стихотворением он подбросил в портфель Голубковой, согревая себя надеждой: «Может быть, она догадается, что ей грозит опасность?»
Но Соня после окончания занятий ушла с Царедворцевым, вызвавшимся её проводить.
В Борисове в этот момент как будто щёлкнул переключатель.
До сего дня он безоговорочно воспринимал все слова Царедворцева как истину в последней инстанции, оправдывал все его поступки и вечный командирский тон. И вдруг как будто очнулся, посмотрел прояснившимся взглядом на друга, с которого, как с новогодней ёлки, слетела вся позолота и мишура. И предстал пред ним Царедворцев совсем не таким идеальным, каким казался, и вовсе не вожаком, следовать приказам которого необходимо и на которого положено равняться.
Он решил, что не станет допытываться: получилось ли у Царедворцева поцеловать Голубкову (она в одночасье вдруг перестала его вовсе интересовать), а следуя пословице индейцев-апачей: «Человек должен сам делать свои стрелы», захотел выйти из тени и доказать себе, что и он что-то значит.
Борисов снял с полки свою копилку, взял из ящика с отцовскими инструментами молоток и одним ударом расколол «свинку». Пересчитал деньги. Вышло двадцать два рубля с копейками. Убрал осколки и дождался отца со службы:
– Па-а, а у вас лётчики летают в Москву?
Павел Андреевич кивнул:
– Летают. Завтра на Чкаловский борт пойдёт… А что ты хотел, сын?
– Кроссовки нужны позарез. Адидасовские. Может быть, ты попросишь, чтоб там купили? У нас таких нет… Я вот и копилку расколол… Правда, немного не хватает… Добавишь?
– А как же велосипед? Ты же мечтал…
– Да, без велика обойдусь… А кроссовки очень нужны! Мне к службе готовиться надо!
Отец одобрительно похлопал его по плечу и пообещал поговорить с «летунами». Какое же было счастье, когда через несколько дней он принёс домой новые кроссовки «Адидас»: синие с тремя белыми полосками.
Борисов прежде занимался спортом – за компанию, через «не хочу». Теперь им двигало острое желание стать первым. Он составил для себя график тренировок – разминка, отжимания, подтягивания, упражнения с гантелями и эспандером и ежедневный всепогодный кросс. Маршрут пролегал через парк, разбитый в берёзовой роще. Если взять старт со стороны улицы 50-летия Октября и бежать мимо фонтана, мимо летнего кинотеатра и танцевальной площадки к противоположному выходу из парка, как раз около трёх километров и получалось.
Поначалу длительные пробежки и дополнительные занятия давались Борисову нелегко: ноги заплетались и дыхалку перехватывало, но постепенно он втянулся, приохотился и через три месяца на соревнованиях на первенство ДЮСШа обогнал Царедворцева в финальном забеге на сто метров и на целых пять сантиметров перепрыгнул его в длину…
Любимчик фортуны, встав на вторую ступень пьедестала, вяло пожал Борисову руку. А Борисов со своего первого места впервые посмотрел на Колю Царедворцева сверху вниз.
С этого дня он почувствовал себя вполне независимым и продолжал дружить с Колей как равный с равным.
4В начале девятого класса, когда к Борисову и прилепилось прозвище «Бор», их вызвали на допризывную комиссию в районный военкомат.
Накануне Царедворцев объявил:
– Решено, Бор! После десятого класса едем поступать в Львовское высшее военно-политическое училище. Отец летом в санатории ЦэКа с начальником этого училища познакомился, рассказал, что сын с другом мечтают стать офицерами… Нам с тобой на вступительных обещана «зелёная улица»!
– Зачем же ехать в такую даль? – замялся Борисов. – И поближе военные училища есть…
– Чудак-человек, ты для чего в «Мартен» ходишь? Поэтом хочешь стать! А главное, ты хочешь стать офицером! Так вот, военная журналистика – прямой путь в офицеры с писательским уклоном! Да пойми ты: это училище – самое что ни на есть престижное! В будущем не политики, а журналисты и средства массовой информации будут определять всю мировую стратегию… Мне это отец говорил, а он слов на ветер не бросает. С историей и литературой справимся на раз… Главное – нам с тобой по математике высокий балл получить! По четвёрке мы запросто заработаем, а за пятёрку попотеть придётся… И кто, вообще, придумал военным журналистам математику сдавать, для чего она? Разве что гонорары подсчитывать…
И Царедворцев так же увлечённо принялся рассуждать, какие у журналистов и писателей большие гонорары:
– Чуркин говорил: статью в центральной газете опубликуешь, и на цветной телевизор хватит! Одну книжку стихов выпустишь и сразу – «Москвич» сможешь купить… А если толстый роман напишешь, так и на «Волгу» заработаешь…
Борисов слушал друга, не перебивая. Он вообще-то газетчиком становиться не собирался, пусть даже и военным. Да и математики и физики не боялся совсем. На эти предметы Борисов налегал с особым прилежанием, так как мечтал поступить в лётное военное училище.
О своей мечте он никому не рассказывал, кроме отца. Отец его желание стать лётчиком одобрил и даже попросил знакомого прапорщика – коменданта учебного корпуса, проверить у сына вестибулярный аппарат на качелях и крутильном кресле, пройти через барокамеру.
– Если «вестибулярка» у тебя, Виктор, подкачает или давление после барокамеры будет прыгать, медкомиссию в лётное не пройдёшь… – предупредил отцовский приятель.
Но Борисов все тренажёры и камеры перенёс легко. Кардиограмма и давление после всех испытаний были у него, как у космонавта.
Потому-то он и слушал разглагольствования Царедворцева по поводу поступления во Львовское училище спокойно, в уме прокручивая, в какое именно лётное пойдёт. В штурманское идти не хотелось. Штурман, конечно, профессия замечательная, но не он – командир корабля: «Если уж идти в лётное, так на истребителя, в Оренбургское, то самое, где Гагарин учился»…
Но жизнь внесла коррективы в его мечты.
Плановую медкомиссию в военкомате Борисов прошёл на «ура». Всю, кроме окулиста. Вдруг оказалось, что зрение в левом глазу у него – не единица, а ноль девять. С таким результатом ни в какое лётное он не годился!
Старенький окулист, заполнив свой раздел в медкарте, увидел огорчённое лицо Борисова:
– Вы, молодой человек, не отчаивайтесь. Сходите на приём к нашему райвоенкому – полковнику Плиткину. Борис Фёдорович – человек добрейшей души. Обязательно что-то подскажет!
«Добрейшей души человек полковник Плиткин» выслушал Борисова и сказал:
– Вот что, товарищ Борисов, в лётное тебе путь закрыт. Это точно! И никто тебе в этой ситуации помочь не сможет. Но тебе повезло: вышел приказ Министра обороны СССР, снижающий медицинские показатели по зрению для поступающих в военно-политические училища. Так вот, с твоими диоптриями можно спокойно поступать в Львовское военно-политическое, Симферопольское военно-строительное или в Свердловское танко-артиллерийское…
– Но я хочу служить в авиации, товарищ полковник! – воскликнул Борисов.
– Отлично! Тогда тебе прямой путь в Курганское ВВПАУ. По выпуску станешь политработником частей Военно-воздушных сил. А там, кто его знает, вдруг зрение восстановится, напишешь рапорт и переведёшься, хотя бы в наше штурманское…
«Нет уж, – подумал Борисов о своей мечте, – умерла, так умерла… Буду политработником ВВС! Всё-таки – не балалаечником, как Царедворцев…» Отец с улыбкой говорил, что «балалаечниками» в войсках называют выпускников Львовского ВВПУ, независимо от того, какой факультет они закончили: культпросветработы или военной журналистики.
– Буду поступать в Курган, товарищ полковник, – твёрдо сказал Борисов. – Готов прямо сейчас написать заявление о включении меня кандидатом.
– Ну, сейчас это делать рано. А в следующем марте приходи! Будем готовить документы. Да, не забудь рекомендацию от райкома комсомола. Без неё – никак! Училище-то политическое…
Известие о том, что Борисов будет поступать в Курганское училище, а не во Львовское, Царедворцев воспринял как личное оскорбление и предательство.
– Ну, как знаешь, Бор… – скривился он. – Тоже мне лётчик! Одно название… Аэродром подметать будешь!
– Всё лучше, чем заметочки строчить в сопровождении балалайки! – неожиданно для себя и для Царедворцева огрызнулся Борисов.
Они несколько дней не разговаривали. Но потом помирились. Царедворцев даже помог Борисову через своего отца получить рекомендацию для поступления от обкома комсомола.
Последний год учёбы пролетел незаметно.
По окончании школы Царедворцев получил золотую медаль. И Борисов окончил школу с вполне приличным аттестатом, с двумя четвёрками: по русскому языку и астрономии, со средним баллом – четыре с половиной!
После выпускного они разъехались, как в песне: на запад и на восток…
Курган встретил Борисова летним дождём. Зелёные и тихие улочки областного центра показались ему очень уютными.
«В хорошем городе буду я учиться…» – подумал он, садясь в автобус, идущий до училища. Автобус, проехав по мосту через реку Тобол, неожиданно вырулил из города и долго катил по степи, пока Курган не скрылся из виду. Поднявшись в гору, он ещё пару километров двигался по дороге через лес, пока наконец не остановился в каком-то поселении с деревянными домиками и палисадами.
Водитель объявил:
– Конечная остановка – Увал! Выходим, граждане пассажиры, не забываем свои вещи…
Борисов вышел из автобуса и оказался перед КПП: «Ну и захолустье… Вот, значит, где я буду учиться, если, конечно, поступлю…»
В училище абитуриентов сразу предупредили, что конкурс такой же высокий, как в МГУ: двенадцать человек на место.
Борисов выдержал три первых экзамена достойно. По физической подготовке, сочинению и истории получил пятёрки. Последним экзаменом выпала математика, за которую он даже не волновался – верил в свои силы. И правда, первым из экзаменуемых он решил все задачи и собирался поднять руку, чтобы сдать свои ответы, когда услышал за спиной шёпот:
– Витя, друг, выручай… Подскажи, как решить последнее уравнение… Горю! – умолял Ваня Редчич.
С Редчичем, добродушным увальнем из украинского села, он познакомился сразу по приезде в училище. Они попали в одну палатку в лагере для абитуриентов, вместе сдавали экзамены… И хотя подполковник по фамилии Ковалёв, нажимая на букву «р», предупредил, что любое списывание или подсказка будут немедленно караться «двойкой», не помочь Ване Борисов не мог.
Он протянул руку за спину, взял у Редчича экзаменационный лист и быстро положил его перед собой, не отрывая взгляда от подполковника Ковалёва, нервно, как на шарнирчиках, прохаживающегося взад-вперёд перед доской, то и дело пытливо озирающего абитуриентов.
Уравнение, на котором споткнулся Редчич, Борисов решил легко. Он уже хотел передать листок обратно, как подполковник Ковалёв стремительно приблизился к нему, схватил оба экзаменационных листа и, потрясая ими, торжествующе возопил:
– Товар-рищ абитур-риент, вы попались! Почему у вас два листа? Чей это вар-риант?
Борисов вскочил.
Ковалёв, глядя на него снизу вверх, повторил вопрос:
– Извольте отвечать! Чей это лист?
Покрасневший Борисов молчал.
– Мой, товарищ подполковник, – обречённо поднялся Редчич, наивно пытаясь оправдаться, – я только попросил товарища абитуриента проверить правильность решения задачи…
– Оба – вон из класса! – заверещал подполковник Ковалёв. – Я с вами позже р-разбер-русь!
Они понуро вышли в коридор.
– Что случилось, парни? – спросил третьекурсник Захаров, назначенный в «абитуру» командиром отделения.
Борисов, запинаясь от волнения, объяснил ситуацию.
– Плохо… – покачал головой Захаров. – «Мартенсит» не простит!
– Мартенсит?
– Ковалёв. Он материаловедение преподаёт… Дядька предельно вредный и до безумия влюблённый в свой предмет… Как заведёт: «мартенсит, тростит, сорбит…» Это такие присадки к металлу… На кой ляд нам его материаловедение нужно, никто ответить не может… У него и зачёт-то просто так не получишь, а вы решили на экзамене схимичить… Словом, хана вам, парни: пакуйте чемоданы!