Царь горы
…Все оставшиеся дни на совещании Борисов просидел, словно истукан. Никак не получалось отвлечься от мыслей о Майе, о том, увидит ли он её снова: «Я утром должен быть уверен, что с вами днём увижусь я…»
Едва занятия заканчивались, они с Царедворцевым, «коготок» которого тоже увяз, неслись через лес, как олени-самцы весной летят на зов своих самок – бесстрашно, бездумно, бестолково, судорожно глотая пряный воздух, ломая ветки, сминая стебли красно-книжных ландышей…
Майя поводов для ухаживаний Борисову не давала – держалась с ним ровно, дружелюбно и не более того. Но тому чувству, что уже колобродило в нём, никаких поводов и не надо было: только бы видеть её, восхищаться её красотой, которую он в первый вечер особо и не разглядел, радоваться возможности побыть рядом хотя бы минутку.
Ах, любовь! – а именно так он с первых минут ощутил своё влечение к Майе – явилась к нему, как долгожданное и выстраданное чувство, о котором он прежде только мечтал, читая романы и стихи великих предшественников, высказывания пророков и мудрецов.
В Афгане Борисов по замполитской обязанности как-то изъял у одного из солдат автороты карманную Библию и полгода хранил в сейфе, время от времени в неё заглядывая.
В Библии попались ему диковинные слова про любовь, которая долготерпима и милосердна, не завидует, не превозносится, не гордится, не ропщет, не ищет зла, не ищет выгоду и не бесчинствует… Любовь эта в любом проявлении – благословенна.
Тогда, погружённый в раздумья о своих отношениях с Серафимой, Борисов к словам из Библии отнёсся скептически, посчитал их надуманными и не имеющими никакого отношения к реальной жизни.
Да и как он мог представить, что бывает такое, когда тебя самого как будто и нет без любимого человека, когда ты без него начинаешь задыхаться, словно тебе на голову надели противогаз и при этом пережали гофрированную трубку!
На первом курсе училища курсанты сдавали зачёт по марш-броску с полной выкладкой и в противогазах. Сокурсник Борисова, бежавший рядом, шутки ради взял да и пережал трубку его противогаза. Через минуту Борисов стал задыхаться, в глазах потемнело, и он сорвал с себя противогаз, за что преподаватель по тактике поставил ему неуд… Борисов навсегда запомнил это ощущение безвоздушного пространства!
Теперь, встретив настоящую любовь, он понял всю глубину библейских слов. Майя стала для него и Солнцем, и Ветром, и Смыслом жизни.
Он читал ей свои любимые стихи Соловьёва:
– Смерть и Время царят на земле, —Ты владыками их не зови;Всё, кружась, исчезает во мгле,Искромётно лишь солнце любви…Он и сам стал выдавать одно стихотворение за другим, одно лучше другого. Наконец-то они хлынули из него, как кровь горлом…
По литературному закону умолчания автор может одним предложением раскрыть события целого года, а то и нескольких лет. Этот закон справедлив, ибо взят из самой жизни, где бывают такие судьбоносные дни, которые направляют все дальнейшие поступки человека. Именно их, а не череду серых будней хранит в себе память.
Встреча с Майей определила течение жизни Борисова на несколько лет вперёд.
В день, когда ему надо было уезжать, Майя простилась с ним без особых эмоций, хотя в щёчку себя поцеловать позволила, но номер телефона, даже рабочего, не дала.
«Ну, и ладно, – рассердился на неё Борисов. – Как-то жил без тебя и теперь проживу. Не срослось – значит, не судьба!»
Они с Царедворцевым вернулись в Москву. Но уже через неделю Борисов «задурил не на шутку» и в первые же выходные рванул в Минск, зная, что Майя ещё должна быть в Доме отдыха.
Это свидание, как и все предшествующие, прошло столь же целомудренно, но не бесполезно. Когда Борисов, как гром среди ясного неба, возник перед ней, в глазах у Майи что-то дрогнуло. И хотя она продолжала держать его на «пионерском расстоянии», но рабочий телефон в записную книжку Борисова своей рукой вписала и разрешила звонить, только изредка и в обеденный перерыв.
Два следующих года он, едва представлялась возможность, приезжал в Минск, чтобы только увидеть предмет своего обожания, прочитать новые стихи, посвящённые ей, и проститься до следующего раза…
Однажды Майя согласилась приехать в Москву, как она выразилась, на «экскурсию». Борисов снял для неё номер в гостинице на Воробьёвых горах и подготовил целую программу, включающую посещение Третьяковки, выставочного зала художника Шилова и могилы Высоцкого на Ваганьковском кладбище. Борисов запомнил, как Майя цитировала строчки: «Я дышу, и значит, я люблю…» и захотел сделать ей сюрприз.
«Гвоздём» программы стал поход в «Ленком» на «Юнону и Авось» с Караченцовым в главной роли. На самый популярный спектакль года купить билеты было невозможно. Как всегда, выручил Царедворцев: где-то раздобыл две контрамарки. И Борисов с Майей пошли в театр.
Потрясённый Борисов смотрел историю любви камергера русского двора Николая Резанова и испанки Марии Концепсьон Аргуэльо, затаив дыхание. Караченцов пел: «Я тебя никогда не увижу, Я тебя никогда не забуду…» Слёзы непроизвольно текли у Борисова по щекам, и Майя тоже плакала, стиснув ему руку…
А вечером, после спектакля, на квартире Царедворцева, которую тот благородно им уступил, уехав к знакомым, случилось то, что должно было случиться, и всё стало ещё более запутанным.
Теперь Борисов хотел Майю всю – без остатка. И навсегда!
– Разводись! – сверкая глазами, потребовал он. – Скоро у меня выпуск, и я смогу забрать тебя…
– Куда? – удивилась она.
– Да куда хочешь… После академии я смогу выбрать любой крупный город… Военных училищ в райцентрах не бывает…
– А Никита?..
– А что Никита? Я буду ему хорошим отцом.
Майя сказала, как отрезала:
– У него уже есть отец!
Борисов рассвирепел:
– Мне что, застрелить твоего мужа, чтобы ты была со мной? Вот пойду к нему и всё о нас расскажу! Или на дверях твоей квартиры напишу, что люблю тебя!
Майя вцепилась ему в руку, как рассерженная кошка:
– Не смей! Я пока не готова! Я сама всё расскажу, когда время придёт!
Но логика намерений и логика поступков не всегда совпадают.
Она мужу ничего не рассказала, и Борисов, как ни собирался, а на решительный разговор с Гришей не пошёл, боясь, что Майя этого ему не простит. И ситуация оставалась патовой, то есть ни взад, ни вперёд.
Майя продолжала с ним встречаться втайне от мужа. Борисов понимал, что похож на вора, влезшего в чужой дом, что нельзя разрушать семью, что на несчастье другого своего счастья не построишь, но ничего не мог с собой поделать… Как будто магнитом влекла его к себе эта женщина, одновременно дарившая ему вдохновение и иссушавшая душу ощущением неправедности творимого ими, необходимостью прятать свои чувства, потворствовать предательству и невозможностью быть вместе.
Страсть к Майе была сродни наваждению. Он жил, как заколдованный, в каком-то тумане, и многие события в его жизни в этот период прошли как будто по касательной. Даже самые трагические…
От инфаркта умер отец Борисова – Павел Андреевич, а следом за ним, буквально через полгода, мама – Татьяна Петровна.
Разбирая после похорон документы, Борисов наткнулся на связку миниатюрных календарей с видами Челябинска. Это были календари разных лет, и на каждом красным цветом были обведены самые обычные дни.
«Зачем мама помечала их?» – он стал вспоминать и вспомнил, что как раз в это время гостил у родителей.
У Борисова сжалось сердце. Приезжая к ним, он всё куда-то торопился, бежал к одноклассникам, спешил поскорее уехать назад, ссылаясь на неотложные дела, а перед расставанием совал матери и отцу деньги, как будто откупался от них…
Татьяна Петровна во время одной из последних встреч призналась ему:
– Я ведь стала в церковь ходить, Витюша. О тебе, сыночек, молюсь… Какой-то ты у меня неприкаянный… И с Симой не пожилось, и сейчас один маешься…
Борисов смотрел на материнские календари и чувствовал себя неблагодарным эгоистом: он-то в своём карманном календарике красными кружками обводил дни, когда встречался с Майей…
«Так больше продолжаться не может! – решил он. – Надо или рвать с ней бесповоротно, или окончательно забирать к себе!»
4«То, что падает, надо подтолкнуть», – говорил Заратустра. Но не каждому под силу подтолкнуть к разрыву отношения с тем, кого любишь.
Расставание Борисова с Майей тянулось долго и мучительно. Совсем не так, как с Серафимой. Развод с ней можно было сравнить с удалением молочного зуба, который и так уже шатался. Оставалось только привязать к нему ниточку, а другой её конец прикрепить к дверной ручке. Дёрнул – и зуба как не бывало! Немножко больно, маленькая капля крови на ватке…
Майю он вырывал из своей жизни, как будто удалял зуб мудрости, вросший в челюсть четырьмя разлапистыми корнями.
Однажды в гарнизонной поликлинике старенький щуплый стоматолог Юрий Абрамович Лёвин, упираясь в грудь Борисова коленом, пытался удалить воспалившийся зуб-чудовище и не смог. Вконец измучив Борисова, он направил его в областную клинику, к своему знакомому врачу с мрачной фамилией Убийвовк. Могучий, как средневековый палач, Убийвовк своими ручищами, поросшими густыми рыжими волосами, при помощи щипцов, скальпеля, молоточка и долота всё же избавил Борисова от больного зуба, разворотив при этом полчелюсти… Рана долго не заживала, всю щёку «разбарабанило», и Борисову пришлось ещё не раз посещать зубоврачебный кабинет, пока последствия удаления зуба мудрости не были преодолены.
Так вот и с Майей. Несмотря на свой зарок – разобраться с этими измотавшими его отношениями, Борисов никак не мог ни расстаться с нею, ни увести её от мужа.
Их свидания, телефонные звонки и письма до востребования на главпочтамт продолжались. Вопреки здравому смыслу и укорам совести, Майя не бросала Гришу, Борисов не мог её забыть.
Времена стояли смутные и тревожные, под стать их отношениям.
Страна, взбудораженная гласностью и обещаниями «сытого и счастливого завтра», бурлила всё сильнее. Начались центробежные процессы в республиках Прибалтики и Закавказья. Дело дошло до «сапёрных лопаток» в Тбилиси и противостояния армейского спецназа с националистами у телецентра в Вильнюсе. Экономика всё больше пробуксовывала, полки в магазинах пустели, в большинстве городов продукты и водка отпускались по талонам. Зато в СССР появилась новая плеяда богатеев. Из тени вышли «цеховики», ставшие новоявленными кооператорами и оптовиками, и «крышующие» их группировки из числа бывших спортсменов и уголовников.
У известных режиссёров и актёров появилась мода сжигать свои партбилеты на Красной площади перед телекамерами. В «Огоньке» и центральных газетах одна за другой стали появляться разоблачительные статьи о партийных коррупционерах, живущих не по социалистическим принципам, о генералах, эксплуатирующих солдатский труд на строительстве своих роскошных подмосковных дач, о неуставных взаимоотношениях солдат в армии, о дураках-офицерах – лодырях, пьяницах и бабниках… Ходить в военной форме по вечерней Москве стало небезопасно, можно было получить тумаков от сограждан, которым глашатаи «гласности» внушили, что «дармоеды и нахлебники в погонах» объедают советский народ.
Многие сокурсники Борисова в этот период написали рапорты и уволились из Вооружённых сил. В недавнем прошлом из армии увольняли только за дискредитирующие офицера проступки, что неизбежно сулило «волчий билет», с которым на «гражданке» нигде не устроишься. Нынче это никого не пугало. «Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше!» – уволенные офицеры тут же вливались в ряды предпринимателей или их охранников и при встречах с бывшими сослуживцами кичились высокой зарплатой и малиновыми пиджаками. А те, кто остался доучиваться в академии, шли на ночную подработку, чтобы хоть как-то прокормить свои семьи в условиях удорожания столичной жизни и тотального дефицита. Особой удачей считалось устроиться ночным сторожем или «вышибалой» в частные ресторанчики и кафе. Остальные довольствовались разгрузкой железнодорожных вагонов с мукой и сахаром, яблоками и апельсинами и прочими товарами народного потребления.
«Афганская заначка» у Борисова быстро закончилась. Поездки к Майе, оплата гостиниц и походов в рестораны наносили его ежемесячному денежному довольствию невосполнимый урон. Он с трудом устроился ночным сторожем в книжном магазине на Арбате, где последние полгода учёбы совмещал полезное с приятным.
Из книг, что он прочёл во время дежурств, одно высказывание Честертона, величаемого «принцем парадокса», показалось Борисову особенно актуальным. Он даже выучил его наизусть: «Нам нужно не обычаи менять и не привычки, а точку зрения, веру и взгляд. Если мы правильно увидим долг и долю человека, жизнь наша станет простой в единственно важном смысле слова… Всякий прост, когда искренне надеется, верит и любит».
Борисову, как и большинству его сограждан, ничего иного и не оставалось – только надеяться, верить и любить.
Незаметно подошло время выпуска из академии.
Царедворцев предполагал остаться в Москве – главным редактором в одном из центральных журналов Министерства обороны: «Советский воин» или «Коммунист Вооружённых сил», но тут вмешался «личный фактор».
– Тайка совсем сдурела! – посетовал он Борисову. – Повернулась на «самостийности»! Представляешь: она из КПСС вышла и вступила в какое-то непонятное общество «Народное движение Украины за перестройку», главная цель которого – выход из СССР. И это дочь генерала-политработника! Раньше сыпала цитатами из Маркса и Ленина, теперь ярых националистов Костомарова и Драгоманова изучает. Гутарит тильки на украйнской мови, – передразнил он жену. – А меня при последней встрече «клятым москалём» окрестила! Ну, точно: жинка с глузду зъихала… Думаю, если так дело пойдёт, она ещё и Бандеру героем провозгласит…
Таким взбудораженным и растерянным Царедворцева Борисов ещё не видел.
– А ты не перегибаешь, Коля? Не поверю, чтобы твоя Таисия стала националисткой! Она ведь в нашей советской школе училась и книжки про войну такие же, как мы с тобой, читала…
– В том-то всё и дело, что в школе советской училась и книжки правильные читала про «сильных духом» и «людей с чистой совестью»… А вот словно кто-то другие мозги ей в голову вставил – несёт такую ахинею, что у меня уши вянут… Столько лет вместе прожили, но я и предположить не мог, что она такая беспросветная дура!
– Что же её папаша? Куда генерал смотрит? Неужели он не может на дочь повлиять, вразумить её отцовским ремнём, в конце концов?
– Ремнём надо было сечь, пока доня поперёк лавки лежала… Нынче он только руками разводит да корвалол хлещет стаканами! В общем, я с этой антисоветчицей развожусь! Не могу её больше видеть!
– Конечно, это твоё дело, Коля. Только ведь после вашего развода тестюшка тебе больше помогать не станет! Может, потерпишь, пока всё с назначением утрясётся?
– Как-нибудь обойдусь без тестя… – зло сказал Царедворцев. – Сами с усами!
Он развёлся за месяц до выпускных экзаменов, полагаясь на каких-то отцовских знакомых, обещавших решить его кадровый вопрос. В результате пролетел, как фанера над Москвой: получил распределение в политуправление Приволжского военного округа, где ему предстояло курировать окружные газеты.
Борисов о московском гарнизоне даже и не мечтал. Он, чтобы быть поближе к Майе, просил направить его преподавателем в Минское военно-политическое училище, но там вакансий не оказалось. Ему как лучшему на курсе предложили на выбор должность преподавателя на кафедре общественных наук в Харьковском высшем военном командно-инженерном училище ракетных войск имени Маршала Советского Союза Н.И. Крылова и место на кафедре научного коммунизма в Свердловском высшем военном танко-артиллерийском политическом училище имени Л.И. Брежнева.
Конечно, он выбрал Харьков: от него до Минска – рукой подать, а из Свердловска туда даже самолёты не каждый день летают…
В конце августа 1990 года Борисов прибыл на новое место службы.
Первое, что поразило его, – огромный транспарант на плацу училища: «Советские ракетчики! Наша цель – коммунизм!»
«Совсем в политотделе нюх потеряли! Неужели никто не видит, что лозунг издевательский? Нельзя целиться в коммунизм ракетой! Это же явная политическая диверсия… Особенно в современных условиях!»
Многое из того, что происходило в стране, было Борисову непонятно. Он всё ещё жил в плену коммунистических идеалов. Потому-то культивирование собственнических инстинктов, пошлая реклама, страсть к наживе и обогащению, спекуляция под прикрытием предпринимательства казались ему откровенным вредительством. Как иначе назвать ситуацию, когда при государственных предприятиях директора и парторги создают разные кооперативы, которые сами ничего не производят, а только перепродают готовую продукцию этих предприятий государству же, да ещё и втридорога?
«Действительно наши ракеты целят в коммунизм! Пока не изобретут грабли, которые гребут не к себе, а от себя, никакой коммунизм не построишь!» – вынес приговор эпохе Борисов, хотя и понимал, что в СССР ни о каком коммунизме речь давно уже не идёт. Уже и социализм «с человеческим лицом», провозглашённый «перестройщиками», трещит по швам, как и сама первая в мире Страна Советов… Старый слон уже умер, только его хвост об этом ещё не догадывается…
Предчувствия, что система вот-вот обрушится, конечно, возникали у Борисова, но по долгу службы он продолжал читать курсантам-ракетчикам лекции по истории КПСС, той самой партии, которая в эти дни шаг за шагом сдавала позиции «боевого, испытанного авангарда советского народа, руководящей и направляющей силы советского общества и государства».
«Рыба гниёт с головы»! Главными предателями Советской страны стали не рядовые члены партии, а представители высшей партийной номенклатуры.
8 декабря 1991 года три бывших коммуниста, ставшие президентами РСФСР, Украины и Белоруссии, на сходке в Беловежской Пуще, усердно подбадривая себя спиртным, подписали соглашение о создании Содружества Независимых Государств и о прекращении «существования Советского Союза как субъекта международного права и геополитической реальности». Но, хотя в этом документе прямо говорилось, что СССР будет распущен и заменён Содружеством Независимых Государств, Борисов всё ещё думал, что СНГ – это просто иное название того же братского Союза, что ничего в жизни страны существенно не изменится, а если и изменится, то непременно к лучшему.
Этой новой иллюзии и благодушным мечтам способствовали его сердечные дела – в отношениях с Майей как будто пришло «второе дыхание».
В очередной приезд Борисова она была необыкновенно нежна и осталась с ним в минской гостинице на всю ночь.
Муж Майи, Гриша, уехал куда-то по делам своего, как она важно заметила, «бизнеса». Он открыл кооператив по торговле радиодеталями и надумал строить коттедж, под который уже купил землю недалеко от «Ислочи». Обо всём этом Майя радостно сообщила Борисову, но он её словам никакого значения не придал.
Борисову на будущий коттедж Григория и его торговый «бизнес», честно говоря, было наплевать: он упивался счастливой возможностью обладать любимой…
– Как много тех, с кем можно лечь в постель, / Как мало тех, с кем хочется проснуться… – нашёптывал он ей на ушко страстно и горячо. И она отвечала ему взаимностью.
…Через две недели, в новогоднюю ночь, над Кремлём спустили красный флаг страны, которой присягал Борисов, и утром первого января 1992 года он проснулся уже в совершенно другой реальности. Теперь они с Майей оказались в разных государствах.
Но даже это обстоятельство ещё до конца не отрезвило его, ибо вскоре после новогодних праздников Майя сообщила, что ночь, которую они провели вместе, принесла свои плоды.
– Это знак судьбы! – радостно кричал он в трубку. – Теперь мы точно должны быть вместе, понимаешь! Любимая, роди мне сына или дочь!
– Я должна подумать…
– Да что тут думать! Я приеду за тобой и Никитой! Хочешь, завтра же выеду… – Борисов от радости позабыл, что квартиру в Харькове ещё не получил и везти мать его будущего ребёнка вместе с её сыном и вещами некуда. Но это было неважно! Главное, он теперь был уверен, что Майя непременно уйдёт от мужа и они заживут красиво и счастливо.
– Приедешь в следующий раз, поговорим… – неопределённо сказала она.
«Следующий раз» случился нескоро.
В независимых Украине и Белоруссии начались реформы, в том числе и финансовые, заварилась каша с присягой «новой Родине» и переводом Борисова в Российскую армию, и вырваться к Майе он смог только в конце февраля.
Погода в Минске стояла зябкая, промозглая. Борисов ещё по своей давней службе в Щучине хорошо знал эту особенность белорусского межсезонья. Вроде бы на улице всего минус один, а в суконной шинели пробирает до костей, и зуб на зуб не попадает.
Майя встретилась с ним в кафе. Она сменила стрижку и волосы перекрасила в чёрный цвет, отчего её лицо казалось бледнее и строже. В глазах – сплошной гололёд. В голосе – ни намёка на былую нежность и взаимопонимание.
– Ты сказала Григорию о нашем ребёнке? – в лоб спросил он.
– Никакого ребёнка не будет! – скривилась она. – Я решила эту проблему.
У Борисова сердце сжалось и замерло, он простонал:
– Зачем?..
Она пожала плечами.
Говорить больше было не о чем. Они расстались, условившись созвониться позднее, когда оба успокоятся…
Но звонить Майе Борисов больше не стал, посчитав её поступок откровенным предательством.
«Да и ни к чему ей мои звонки и моя любовь! И сам я ей ни к чему. Особенно теперь, когда у её Гриши свой бизнес, когда строится семейный коттедж…» – он вдруг понял, что это она была нужна ему, как жар-птица, как муза. А он для неё был забавой, влюблённым по уши восторженным дурачком, который тешил её женское самолюбие и служил острой приправой к её сытой и пресной жизни.
Боль от разрыва с Майей ещё долго не утихала, саднила, ныла, как ноют раны на непогоду…
Борисов решил, что больше связываться с замужними женщинами не станет:
– На чужой каравай… Нет, ни за какие коврижки!
Да и вообще, в каждой мило улыбающейся женщине он стал видеть какой-то подвох. В попытках заговорить, познакомиться с ним сразу же предполагал обман и расчёт. Макияж, яркие платья, декольте, обнажающие женские прелести, воспринимались им как попытки соблазнить и предать. В конце концов, он пришёл к выводу, что выбрал лимит влюблённости до конца: «Больше влюбляться не буду совсем! Пусть другие дураки голову в этот омут суют и шею свою под хомут подставляют».
И надо отдать ему должное – не заводил никакие «амуры» до тех самых пор, пока на банкете в Свердловском окружном Доме офицеров не встретился с девушкой с колючим именем Инга.
Глава пятая
1Ситуация в семье Борисова продолжала оставаться непонятной. Инга по-прежнему держала глухую оборону. А вот на работе у него наметились некоторые перемены.
В очередной понедельник, едва Борисов появился в редакции, Жуковский пригласил его в свой кабинет:
– Прикрой за собой дверь поплотнее, Виктор Павлович, и садись, – распорядился главред, давая понять, что разговор будет конфиденциальным.
Геннадий Андреевич Жуковский был на три года моложе Борисова, но выглядел лет на десять старше. Он рано погрузнел, тяжело ходил и страдал одышкой, да и за воротник залить был не промах. Следы этой нездоровой привязанности оставили на его лице заметный отпечаток – красноватый оттенок кожи, набрякшие мешки под глубоко сидящими болотными глазами и стойкий запах мускатного ореха, который он то и дело жевал по привычке, оставшейся ещё с советских времён, когда перегар не приветствовался.
За Жуковским закрепилось малоприятное прозвище – «Гнойный». Характер у главреда и впрямь был зловредный. Как он сам любил повторять, меняя своё мнение на противоположное: «Я всегда колебался вместе с линией партии». С сотрудниками редакции Жуковский был скор на расправу, придирался и позволял себе резкие высказывания. Подразделяя авторов журнала на две категории: с кого ему лично будет какая-то выгода и с кого взять нечего, главред выстраивал весьма специфическую редакционную политику.
Однако при всём этом Жуковский мог быть и доброжелательным, и учтивым. К тем, кто ему пришёлся по сердцу, он относился весьма благосклонно. К Борисову, которому с начальниками в армейской жизни не очень везло, Жуковский неожиданно повернулся своей «светлой стороной». Именно он принял Борисова в журнал, когда его «попёрли» из армии, назначил начальником отдела и в работе не мешал. Благодарный Борисов старался с ним не ссориться и в открытый конфликт не вступать, соблюдая ленинский принцип «мирного сосуществования».
– Вот что, Виктор Павлович, – откашлявшись, начал Жуковский, – хочу тебя обрадовать: деньги нам на журнал дают! Но пока только на полгода и с одним условием…
Борисов напрягся: он хорошо уяснил, что суть вопроса заключается в том, что произносят после того, как прозвучит это самое «но».