Дмитрий Донской

Глава 9. Лес

Сторонними лесными тропами Кирилл миновал Москву.

Хвойные дебри молчали. Многовековые ели охраняли тишину на десятки верст. Мгла стояла под их суровой сенью. Ни трава, ни кустарники не росли в глуши. Лишь у буреломов да по берегам глухих овражных ручьев зеленела трава, цвели цветы и водились птицы. Сюда в полдень попадал солнечный луч. Здесь Кирилл кормил коня и кое-как питался сам. Дорожный запас подходил к концу, надо было выбираться к людям, а все боязно было – далеко ли обойдена Москва, и на кого выйдешь: разные люди живут на земле. Говорят, в прежнее время народ был проще, душевней. Теперь – одичал. Татары ли ожесточили русскую душу, время ли суровое, невзгоды ли от бояр?

Остановившись на тесной поляне, густо поросшей самородой и малинником, Кирилл пустил на корм коня, а сам пошел по малину. Ягода была крупна и душиста, да редка. Он раздвигал колючие ломкие лозы, они слегка похрустывали под ногой.

Вдруг оттуда, куда он пробирался и где особенно густо сплелись кустарники, раздался шелест и хруст.

Какие-то два бурых зверя вырвались из чапыги в лесную мглу и кинулись прочь, перебегая за вековыми стволами.

«Медведи, что ль? – подумал Кирилл. – Больно уж украдчиво уходят».

Кирилл не опасался их, если они его опасались. Не дав медведям отойти, он кинулся бежать за ними и различил: то были люди, и он настиг одного.

Догнав, он толкнул убегавшего в спину так, что тот, взмахнув руками, споткнулся и упал на колени. Кирилл оседлал его, стиснул ладонями уши, подмял и покосился: далеко ль ушел другой. А другой стоял невдалеке и ворчал, покачиваясь из стороны в сторону.

Диковинно сие показалось расстриге – другой-то и вправду был медведь! Сидя на человеке, Кирилл смотрел на видение: медведь стоял, удивленно урча, распустив сопли. И только разглядев, что из ноздрей медведя свисает кольцо, Кирилл перевернул обомлелого супротивника и глянул ему в лицо.

То был молодой мужик, чуть рыжеватый. Бледный и напуганный, смотрел он смешно и жалко.

– Что ты тут деешь в лесу? А?

Мужик не откликался, помаргивая глазами.

– Язык, что ль, присох?

Мужик облизнул обмершие губы.

– Ну-ка, откликнись, а не то покончу.

Слезы по-бабьи набежали на глаза.

– Не надть, батя! Не надть, не кончай.

– Откуда идешь-то?

– С Москвы.

– А далеко ль?

– К Оке.

– А дела какие?

– Медведя кажу. Он пляшет.

– А чего лесом пошел?

– На дорогах прохожих бьют. Тут тише.

– Ан и тут попался!

– Ой, батя! Не надть, батя! Ой, батюшки!

– А чего на Оку пошел?

– Моя там жизнь. Ой, под Коломною.

– С деньгой, значит, с Москвы домой идешь?

– Ой, не надть, отпусти, батя! Дома-то семья без хлеба, без крова…

– Ан и сам не знаю: пустить аль нет?

– Ой, пусти, кровный!

– Ан право не знаю.

– Ой, кровный!

– А денег-то много?

– Ой, нет.

– А долго ль на Москве-то был?

– Да третий месяц.

– Ну, понимай, деньги есть. Где кошель-то?

– Ой, пусти только.

– А что ж ты безоружный в лесу-то идешь?

– А с медведем иду, так не боязно.

– Вон он стоит, не помогает.

Мужик повернул из-под Кирилла голову и посмотрел на медведя. Тот стоял на задних лапах, поплясывал, но подходить ближе опасался.

– У, окаянный!

Кирилл привстал над мужиком:

– Ну-ка, подымись!

Мужик посмотрел на Кирилла с удивлением:

– Ты чего?

– Раздумал тебя душить. Живого с собой поведу.

– Ой, не на Москву ли?

– А чего ты спужался?

– Лучше уж тут кончай.

– Вона что! Чего ж там наделал?

– Да так…

Кирилл снова слегка нажал.

– Ой, батя! Ой, пусти, скажу.

– Ну?

– Как на рядах-то вечером отплясали, пошли с Топтыгой домой, в преулочке одно дело сдеял.

– Так, так. Каково ж дело?

– Да так… Мелкое…

– Ну?

– Ой, скажу, скажу. Купца приткнул. Выручку взял.

– Много?

– Да так…

– А?

– Всю выручку.

– Поделишься?

– Пусти! Поделюсь.

– Ну, смотри: слово – олово.

Кирилл привстал. Мужик вылез из-под него, разогнулся и помыкнулся было бежать, но рука Кирилла перехватила его. Кирилл стоял, а мужик опять лежал на земле.

– Вона ты какой! А я уж было поверил, хотел тебя в артель к себе взять.

– Неужли взял бы?

– Совсем было хотел, да вижу – лжив человек.

– Возьми, не покаешься.

– Ну-ка, встань!

Мужик поднялся и, все еще робея, заговорил:

– В малиннике у меня… сума-то… Пойдем, что ль! Бери пополам.

– А не много ль тебе останется?

– Нет, давай пополам.

– Ну-ка, давай сперва глянем.

Они пошли к малиннику. Там в примятом логове лежали сума, железный костыль. Нашлась еда. Пересчитали богатство, выходило неплохо, хорошо торговал купец в свой последний день.

– Как же ты утек-то?

– А кто поводыря удерживать станет? Вора имают, а мы и в княжеский терем идем – песни поем.

– Ты что ж, первый раз домекнул?

– Первой. Раньше по малости баловал, ежли заглядится кто.

– И сходило?

– Раз заметили, да на медведя свалил, он, мол, озорник, а я – скромник.

– Веселый ты, я вижу, человек.

– Да малость запечаловался, как ты насел.

– Опять смекаешь уйти?

Мужик задумался. Потом улыбнулся:

– Я тебе истинно, как отцу, скажу: шел и думал – дружка б мне, с кем бы по душам век жить.

– Что ж, посмотрим, каким-то сам ты дружком станешь.

– Не прогневаю.

Так они дальше шли вместе.

Конь сперва опасался зверя. Косил глазом, пофыркивал, прядал ушами. Потом обнюхался, стал терпеть. Медведь был смирен; видно, не мучили, не дразнили сызмалу, теперь ластился к человеку, норовил пригреться около.

На стоянке, когда сели поснедать, медведь, соскучившись, толкнул носом вожака под локоть. Вожак даже выронил ломоть хлеба.

– Что ты, нечистый дух?

Но медведь снова толкнул носом под локоть.

– Не балуй! Поиграть просится, – объяснил он Кириллу.

– А как звать-то тебя?

– Тимошей.

– Ну-ка, Тимоша, поиграй.

– Да я могу, только не смейся.

– А чего ж тогда играть, ежели грех посмеяться?

– Ну, так воля твоя.

Тимоша достал переладец, и нежная, ласковая долгая песенка потекла, словно где-то вдали выговаривали слова, словно пел чей-то нежный далекий голос.

Хорошо звучало в глухом, непроницаемом лесу. Конь пасся невдалеке, медведь поплясывал, то оттягивая зад, то размахивая в стороны лапами.

– Хорошо обучен! – похвалил Кирилл.

Зверь, будто утомясь, подошел к хозяину и лег у ног. Тимоша уткнул в него ноги, перестал играть и обернулся к Кириллу:

– А теперь, может, побывальщину послушать желаешь?

– Давай, давай!

– Я тебе новую.

– Ну-ну!

– Сам в Москве перенял.

– Слухаю.

Тимоша начал древний запев о князе Владимире, пир описал и спор гостей, похвальбу богатырскую. Все давно было знакомо Кириллу, и каждый раз простором чистых полей, далью неведомых дорог, задумчивым раздольем мечтаний овевала Кирилла старая песня.

Но вдруг зазвучали гневом и жалобой свежие слова, ворвавшиеся в древнее описание пира:

Тимоша остановился и сказал Кириллу:

– Русскую землю, вишь, к своей земле приложить задумал!

– Пой еще, смекаю.

Посылает Калин-царь гонца во Киев-град:

И Тимоша опять объяснил Кириллу:

– Не велит даже гонцу перед русским князем кланяться. Высоко занесся, басурман поганый!

– А послушай-ка, – перебил его Кирилл. – Ты в Москве о татарах ничего не слышал?

– Кто же не слышал? Идут на Москву. Если б не сутолока, я, может, и купца-то не согнул бы.

– А что там?

– Идут татары. Тьма! Дмитрий Иванович народ сбирает, полки снаряжает. Я уж который день оттуда… Теперь небось вышли.

– А в какую сторону?

– Видать, рядом с нами к Оке идут. Я потому и обочную дорогу выбрал.

– Ну, не только потому!

– Да, может, и правда, не только.

– А войско-то велико ли?

– Да не шибко, видать, велико, а только оружия много. И, видать, оружие новое, немецкое али свейское, – у нас не бывало такого.

– Чего ж с собой не захватил?

Тимоша засмеялся:

– Да я уж прилаживался: мне б, господин Дмитрий Иванович, медведя б собрать, он татар бить у меня приучен. А Дмитрий Иванович смеется: «Тех татаровей по лесам наши медведи голыми руками скоро грабастать станут!»

– Ты чего ж, самого давно видал?

– Да не так давно. На его дворе играл в четверг поутру. Княгиня его на крыльцо вышла: «Нам, говорит, Тимоша, не до игры сейчас. Время стало Богу молиться». А князь сам во дворе стоял, глядел, как из погребов оружие на воза грузили. Видно, в оружейной не уместилось али в тайне те склады держал до времени. Приветливой князь.

– Тебе виднее.

– А ты иначе разумеешь?

Кирилл смолчал.

Конь, похрапывая, перебирал траву. Зверь мирно дремал у Тимошиных ног. Вечерело. Предстояла последняя ночь в лесу: поутру решили выбираться на дорогу.

– Ну, ты, может, дальше попоешь эту песню, а?

– Да чего ж не спеть? Песня ко времени.

Он спел о том, как требовал Калин от Владимира угощенья для татарских войск:

Он спел о том, как быстро истекал срок, назначенный Калином Киевскому князю:

Он спел еще и о том, как вместо ответа послал Владимир к Калину богатыря Илью Муромца. Как седлал коня Илья, как выехал и увидел войско татарское.

Он долго пел, а Кирилл слушал: Илья собирал свою силу.

Лес молчал, только задумчивый голос сплетал слово со словом, и все гневней становился голос, и все отчетливее, строже бежала песня, будто слова шли, строй за строем, по лесным дорогам навстречу врагу.

Кирилл слушал, размышляя. И сейчас идут по дорогам силы русские навстречу царю Калину. Не Илья, а Дмитрий ведет их в страшную битву. Никогда еще не одолевали татар, а многажды бывали от них побиты. Тлеют русские кости в сырой земле. Сейчас снова идут воины и снова лягут. Может ли победить Дмитрий, коли никто еще не побеждал татар?

«Дмитрий, Дмитрий! Вельми ты жестокосерд. Ненавистен!»

Оставалась в Кирилле привычка всякое большое желание обращать в молитву. Чуть родилась мечта – тут же с просьбой к Богу. Но как помолиться теперь? Если придут победы над татарами, высоко возвеличится князь Дмитрий. Не будет ему никого равного. Будет на устах его, на сытых щеках бродить довольная ухмылочка, будет от всех похвалы слушать. Нет, побить бы его, изничтожить, унизить! Чтоб бледен вернулся, чтоб стыдно стало перед народом себя казать!.. А что же тогда с народом станется? Под мечом и под пламенем Русь вновь наплачется, под басурманским гнетом навеки сникнет! И Москва, и Коломна, и Рязань в кой-то раз вновь в пепел лягут! А в Коломну он мечту о вольной жизни несет: пеплом и мечта по ветру рассыплется.

– Даруй, Господи, удачи брани сей. Ниспошли покров свой на воинство наше. Даруй победы…

Голос Тимоши, разрастаясь, охватывал весь примолкший вечереющий мир. Илья Муромец обрушился на басурманские войска:

А когда притомился конь и притупилось оружие, бросил оружие Илья:

– Не слышал еще этой песни. А хорошо! – сказал Кирилл.

– Не слыхивал и я допрежь сего. Да надо б петь ее не князю Владимиру и не о Киеве-граде, а нашему Дмитрию на Москву. Злее б она выходила!

– Нет, правильно сложена. Всякой и так поймет, что Владимир – наш, а Калин – вражеской.

– Ой, чего-то ты недоговариваешь! Видно, не в любви ты с Дмитрием свиделся.

– Нет, не в любви… о том после думать станем. А сейчас – татары идут на Русь. Понял?

Утром они растолкали мокрого от росы Топтыгу. Кирилл распутал коня. Пошли еще в тумане, приглядываясь к подножию елей, где было ясней.

Днем вышли на дорогу, но хоть и была она безлюдна, а страшна. Они снова подались в лес, держась в виду дороги.

К концу дня показалась Ока. Было пасмурно. Шел мелкий дождь. С веток скатывались крупные капли. Лес становился мельче. Пошла чернь – дубы, осинник. Подосиновики краснели на плотных белых ножках, и Топтыга, чавкая, набивал ими рот.

– Животом занеможешь, балда! – увещевал Тимоша медведя.

В город решили идти порознь.

Тимоша с Топтыгой ушли, а Кирилл задержался.

Он вел лошадь в поводу по лесу, пока сквозь стволы показались пропашные поля, за ними город.

Под дождем стоял он маленький, темный, смурый. Повыше соломенных и дощатых посадских крыш высились бревенчатые стены Кремля и коренастые, как совы, стрельницы.

Позолоченный крест поднимался над церковью Воскресенья. Здесь Дмитрий венчался с княжной Евдокией Суздальской. Помнил эту церковь Кирилл; давно это было. Сколько горестей перенес с тех пор, как вышел с ее паперти. А вон в стороне, в дубах, и Голутвин монастырь, откуда и повели его в невольную жизнь. Там, у слияния Москвы с Окой, может, и сейчас живет Анюта…

«Не чает небось, как близко стою. Не забыла о том, как умоляла стражей отпустить меня, грех на себя одну брала. “Знала б, не жалобилась бы”… Горько убивалась… Да и любилась она стыдливо, жалостливо. Разве блудни такие? Лгут злые люди на нее. Велика горесть вдовьей жизни».

Может, не сюда бы бежал через леса и топи, если б не сохранил через нее в своем сердце тепла к Оке и к Коломне, и к этим глухим ивнякам, где с ней слюбился.

Еще стоя в кустах, Кирилл облюбовал приметное дерево и пошел к нему. У корней пышно рос мох.

Кирилл кинжалом вспорол его и приподнял большой пласт. Под мхом оказались залежи орехов. С удивлением он взял один, отер пальцами и разгрыз. Ядро было свежее.

– Ишь ты! Белка тут склад устроила. Ну и я тоже устрою.

Он разрыл кинжалом землю, снял с себя лишнее оружие, шелом, завернул в узел и уложил в расщелине корней. Сверху прикрыл мхом, присмотрелся:

– Мох как мох. Так, маленькая кочка. Никому невдомек.

Посмотрел на перстень и решил было снять, но снова разрывать кучу не хотелось.

Теперь он одет был легко, просто. Из оружия остался лишь кинжал за поясом да нож за голенищем. Таким может быть и доверенный купеческий приказчик да, пожалуй, и сам купец. Только шапка была нехороша. В этой шапке с Алисом работал, измазана, постерта вся.

Уже совсем стало смеркаться, а дождь не переставал. Кирилл заторопился.

В городе лаяли собаки. Пахло с огородов и дворов свежим навозом, ботвой. Сырые пятна чернели на бревнах строений.

По свету в окне Кирилл опознал постоялый двор. Тут, в слободе, не въезжая в городские ворота, он и остался ночевать.

В большой избе было темно и тихо. Лучина тускло горела в стороне от стола, и пламя стояло, как увядающий цветок, подсохший сверху, – пламя всегда напоминало Кириллу какой-то цветок, растущий на берегу Босфора.

Люди, молча сидевшие у стен по скамье, показались ему знакомыми: может, среди них есть те, которые два года назад видели его позорный исход из Коломны? Все смотрели на него, но никто не шевельнулся. Кирилл перекрестился в угол и сел.

Он скоро догадался, почему все молчали: здесь слушали побывальщину; старик-сказитель на чурбаке возле печи отпивал квас из большой уполовни. Кирилл вошел в перерыве между событиями: Илья, оседлав коня, выехал в чистое поле навстречу врагу. Это была та же песнь об Илье и Калине, которую Кирилл впервые слышал от Тимоши.

Старик поставил уполовник на кадку и обернулся к Кириллу:

– Да, так, значит, об Илье и Алине песня складена. Послухай, гостюшко.

«За купца меня принял», – подумал Кирилл. И пока старик отирал ладонью волосы вокруг рта, готовясь продолжать, Кирилл толкнул мальчишку, сидевшего у его скамьи на полу:

– Подь, отроче, поглядь коня.

Мальчишка поспешно ушел, а Кирилл подумал: «Пусть и впредь за купца чтят».

Он оглянулся – кто тут хозяин? Надо бы еды спросить. Старик же сказал ему:

– Потерпи малость. Вместе и поснедаем. А пока послухай.

– Пой, пой, отче. Я повременю.

Старик-то и оказался хозяином.

Он допел неторопливо и складно. Он пел короче, выпустил троекратный наезд Ильи, и песня вышла крепче, как удар меча.

– А я слыхал: не с Алином, а с Калином Илья бился.

– Это кто как называет, все одно – татарин. Да давно ль слыхал?

– Да вчера.

– То-то! А то уж я помыслил, не прежде ли когда. Нет той песни, какой я бы не слыхивал.

– Спеваешь?

– Надо ж дорожного человека приветить. На то и живу.

– Ну, приветь, коли снедь сыщется.

– Повремени маленько. Сейчас хозяйка корову выдоит.

Заезжие оживились.

– Хороша песня, – сказал один.

– А не бывать тому, чтоб татар побили! Сразу не сломили, теперича сил не собрать, – усомнился белоглазый рыжий парень.

– Аль слеп? Войско-то видал?

– Войско не малое. Вот богатый гость насшибает рубликов.

– А чем? – спросил Кирилл.

– Сшибешь, говорю, рубликов. На то небось и за войском гонишься.

– А ты меня почему за гостя чтишь?

– Да по сану, да и по жуковинью видать. Что ж, мы людей, что ль, не видывали? Да только скажу, не первой ты тут идешь, вашего званья там – как в Москве на торгу.

– Много?

– А купец только и ждет, где б кровью запахло, – там рубли шальные, все одно помирать.

Кирилл пригляделся к мужикам повнимательнее, – им-то куда в такое время спешить? Один особенно вороват показался – в глаза не смотрит, сидит, как сова, в темный уголок схоронился от света. А вострая бороденка никак укрыть плутовского рта не может.

Заметив на себе взгляд Кирилла, он принялся зевать и крестить зевоту.

«Наводит тень на плетень», – подумал Кирилл.

– Далек ли ваш-то путь, братцы?

– К Звенигороду на ярмонь.

– Далеко направились.

– Пироги печь, – сказал другой, – наше дело такое.

– Пироги-то с требухой, что ли? – спросил Кирилл, прямо оборотясь к остробородому отщепенцу.

Но тот благодушно вытер ладонью лицо и только потом не спеша ответил, будто Кириллов соучастник:

– Кто ж их знает? Может, с капустой. Темный народ.

«Ловко отрекся», – подумал Кирилл.

– А сам-то печку под пироги, что ль, раздувать будешь? – спросил он.

– Я сам по себе.

– А и так расчет есть, – согласился Кирилл. – Коли тебе начинка останется.

Рыжий парень скосил недобрый глаз на отщепенца:

– Он, видать, пирогом пирог начинить мечтает, да хиловат.

Кирилл не сомневался больше: войска прошли, за войсками прошли купцы, а следом за купцами эти бредут – с купцов шкуру сдирать. Бредут, да опасаются друг друга – нет ли кого, кто и у них пирог отнимет.

Рука Кирилла ощупала пояс: тут ли кинжал?

Вошла хозяйка. Запахло парным молоком и навозом. Поставила бадью на скамью и загремела заслонкой.

Постояльцы похлебали хозяйского варева – постную похлебку, где разварной горох да грибки хорошо были сдобрены луком.

– А медов не варишь? – спросили у хозяина.

– Сам не варю и другим не велю. Стоять у меня стой, песню пой, щи хлебай, а о меде не бай.

– Стол без медов, как песня без слов.

– Это как на чей разум! – сурово ответил старик.

– Что ж, худоумными нас почел? – грозно спросил остробородый.

– Не замай, Щап! – тихо проговорил Кириллов сосед остробородому.

– А ну их! Лезут. Преподобные свечкодуи!

– Щап! – еще тише и настойчивее попрекнул сосед.

Остробородый опять углубился в темень угла.

Темень стояла и на дворе. Дверь не была закрыта, в жилье веяло прохладой и сыростью. Дождь не утихал, и слышно было, как он стучит по дощатому полу крыльца.

Кирилл понял, что семеро заезжих мужиков – не из одной ватаги. Тут было их две или три.

«Щап-то остер не только бородкой. Не зря его-то опасаются! – подумал Кирилл. – Надо и мне эту ночь попастись: теперь не в лесу, чать!»

– А ну, хозяин! – сказал Кирилл. – Как бы прилечь где?

– Положу, положу, гостюшко.

– Мне б где поспокойнее.

Старик покосился на мужиков. Все они сторожко прислушивались к их разговору.

– Не бойсь. Выспишься!

Кто его знает, может, и хозяин свою ватагу держит. Лечь-то легко, да каково вставать будет? Нынче на благость не надейся. Шалыги по дорогам в рясах ходить стали; ряса потолще панциря!

«Да я и сам вроде того!» – усмехнулся про себя Кирилл. И пошел за хозяином.

Старик его вывел в клеть. Клеть стояла тут же за двором. Толстая дверь снизу была науголок прорублена, чтоб кошка могла пролезть. Душно пахло слежалым зерном и мышами. Слева от двери, поверх закрома, положена была медвежья шкура по доскам; хозяин приволок на нее тулуп.

– Ночи холодны становятся. У меня тут изнутри засов. Не сумлевайся, гостюшко.

– Спаси Христос! Доглядь коня.

– Гляну, гляну.

В темноте Кирилл забрался на ложе и стал слушать. Хозяину не верь, ему и стена – дверь. Он опять пощупал кинжал: «Эх, в лес бы да за ночь выспаться!»

Когда хозяин вернулся в избу, Щапа и другого уже не было. На столе лежали полушки за пристанище.

– Куды ж в эту темень их понесло? – удивился хозяин.

– Бог с ними! – довольно ответил рыжий.

– Ну, их дело, – согласился хозяин.

Хозяин пошел к печи.

– А купца я на зады в сарай отвел. Пущай на сене отсыпается.

Рыжий хитро подмигнул:

– Тебе виднее!

Успокоившись, старик спросил:

– Вы-то на полатях, что ль, ляжете?

– Да не. Нам скоро пора.

– Ну как знаете! – И полез на печь.

Едва стало рассветать, – а утро запаздывало из-за обложных туч, – Кирилл услышал притаенные шаги. Несколько человек прошли мимо клети к сараю.

Кирилл тихо сполз с закромов, принатужился, чтоб не скрипнуть, отодвинул засов и вышел наружу.

Он воровато обошел сырые бревна стен, держась ближе к ним, слегка шурша мокрой крапивой, и зашел к воротам двора. Попробовал затвор, но ворота были заперты. Хотел подлезть снизу, но, видно, навоз со двора давно не свозили: в подворотню не протиснешься.

«Не может быть, чтоб на двор лаза не было».

И правда, – одна из досок шаталась. Кирилл оттянул ее и пробрался во двор. Его конь стоял поодаль, сонно шелестя сеном.

Кирилл погладил его и заглянул в кормушку – сена задали много и овса засыпали. Он отошел в сторону и залег в сене. Когда зарывался в него, хозяин вышел во двор из избы и крикнул:

– Н-но! Не балуй!

«Сторожко спит!» – подумал Кирилл о старике.

Едва хозяин ушел в избу, чья-то рука тронула ворота снаружи. Тихо отодвинулась доска лаза. Кто-то постоял, свыкаясь с мраком двора. Вверху, под крышей двора, завозились голуби. Кирилл скосил в ту сторону глаз и увидел острую, как лезвие, щель в крыше, – рассветало.

Человек от ворот прошел к Кириллову коню и потрепал по шее, успокаивая. Потом схватил цепь и принялся отмыкать правой рукой, а левой почесывал коню шею.

Кирилл мгновенно приподнялся. Человек, застыв, остановился. Это был Щап.

– Ну-ка, не замай!

– Что ты! Что ты! Я – так.

Но Кирилл подступил ближе. Между Щапом и воротами стоял конь. Щап вдруг пригнулся, нырнул под брюхо коня и кинулся к воротам.

«Ишь! – удивился Кирилл. – Истинно, как я, от смерти из-под конского брюха вынырнул!» – И усмехнулся, вспомнив пережитый день: два звания за день испробовал!

Как поступать дальше? Воином ходить несподручно, всякий подумает: почему, мол, от воинства отбился? Купцом – тяжело, спать мешают. И так и этак мяса на костях не нарастишь. Надо в рясу, что ли, опять? Самое мирное дело по нашим временам!

Но тут же вспомнил, что невдалеке под мхом запрятан хороший запас. Можно, значит, не спешить, оглядеться, а там видно будет.

Он снова закрепил цепь, вышел через лаз на утреннюю светлую улицу и пошел в клеть.

Глава 10. Сергий