На буксире

Глава 5

Папа мой спятил, когда мне было десять. Не знаю точно, когда именно у него это началось, да уже и не помню в полной мере его причуды, а те, что помню, – как-то поверхностно, без деталей. Хотя что касается этого дела, то тут детали важнее всего: какие-то нелепые, нехарактерные и несвоевременные движения руками, слова, произносимые с не соответствующей случаю и содержанию интонацией, проявление эмоций, не отвечающих ситуациям, – словом, все то, из-за чего окружающие считают человека будто бы не от мира сего.

Может быть, как раз благодаря вниманию к деталям мне кажется, что в нашем окружении более или менее странные люди встречаются довольно часто. Не исключено, конечно, что в каком-то смысле я вижу то, что хочу или могу видеть, но, в каком бы обществе я ни находился, обязательно встречаю таких. Сам этот факт, конечно, может натолкнуть на рассуждения относительно моей собственной нормальности, но здесь, благодаря папочке, я готов согласиться с какой угодно точкой зрения.

В этом отношении новая работа не была исключением, и я сразу обнаружил здесь пару чудаков.

Один, не иначе, был убежден, что если с кем-либо и стоит общаться, так это со стаканами. Накапливая грязные стаканы с понедельника, он, вдохновленный предстоящим разговором, приходил с ними в туалет, клал их в раковину и начинал тщательно, не торопясь их мыть. Вероятно, этот ритуал служил и поводом, и оправданием его отлучки с рабочего места. Действительность его, как, впрочем, и любого человека, требовала создавать поводы и оправдания, стараясь не выдавать причин. Ибо зачастую причины, о чем бы ни шла речь, окружающим могут показаться странными, и я бы даже согласился, что причина имеет право быть странной. Но конкретно этот случай со стаканами, вернее с истинным основанием для их накопления и приноса в раковину один раз в неделю по пятницам, вряд ли может быть нормальным, хотя я ни на чем не настаиваю.

Звали его Антон Николаевич Сроп. Лет ему было за пятьдесят, ростом он был пониже среднего, пузатенький, но не жирный, двигался как-то суетно, будто всегда спешил, и всем своим видом изображал бурную деятельность. Что касается этой его деятельности, то существовала она, только когда он шел по коридору, чрезвычайно чем-то озабоченный и торопящийся, общался с сотрудниками других отделов и, само собой, когда что-то докладывал начальству. Но стоило увидеть его расслабленное туловище на рабочем месте, чтобы окончательно убедиться: вся его суета напускная, нелепая и не имеющая ничего общего с его реальной действительностью. Реальная же его действительность была, как я понял однажды и убеждался неоднократно позднее, весьма своеобразна.

Случилось так, что я, сидя в том же помещении, то есть в туалете, за закрытой дверью одной из кабинок, стал невольным свидетелем их (вернее его) разговора. Он рассказывал стаканам, а заодно и мне, всю правду об инопланетянах. Вряд ли имеет смысл приводить здесь весь монолог, тем более что большую его часть мне пришлось бы придумать: взаимосвязи и выводы были настолько неоднозначными, что любому непосвященному человеку, в том числе и мне, показалось бы, что их не существовало вовсе, а воспроизвести текст в этом случае представляется практически невозможным, если только не запоминать слова буквально. Из того, что я действительно запомнил, – это, пожалуй, три, вернее два с половиной, факта. Первый: инопланетяне существуют и давно живут на Земле среди нас. Второй: инопланетяне живут в траве. И еще половина факта: у них есть какие-то политические взгляды (то ли левые, то ли правые, то ли анархические, то ли еще какие-то). Именно из-за того, что этот третий пункт оказался мной не вполне понят, считаю его за половину факта.

Остальное в моей памяти почти сразу превратилось в отдельные обрывки мыслей вроде: прилетели, давно, флаги, ходят, не ходят, корабль, давно, захватить, думают, давно, флаги… И так далее. При этом они (Сроп со стаканами) явно искали пути для решения этой проблемы, потому что кроме упомянутых аспектов звучали также угрозы: «мы им еще», «у них нет выбора»… И все в таком роде. В чем, собственно, заключалась проблема, мне судить сложно, но я сделал заключение, что им всем (ему и стаканам) она известна давно и, надо думать, была обозначена на одном из их первых совещаний.

Тогда, сидя за дверью, я не имел желания прерывать эту дискуссию и терпеливо дожидался ее окончания. Тема показалась мне очень щекотливой, и я, признаться, попросту стал опасаться, что если они узнают, будто я стал невольным свидетелем происходящего между ними разговора и принятых решений, то могут неверно это истолковать и предпринять какие-либо (возможно, небезопасные для меня) действия.

Это был первый чудак, фигуру которого с тазиком в руках, полным грязных или чистых стаканов, каждую пятницу можно было обнаружить в коридоре, ведущем в туалет.

Второй чудак с фамилией Перевогин всем подряд рассказывал о своих любовных похождениях, рисуя себя в этих делах специалистом высокого класса, сумевшим, по его словам, добиться взаимности от каждой из интересующих его дам в нашей конторе.

Он относился к тому типу людей, которые во время разговора приближаются к собеседнику гораздо сильнее, чем допускается этическими нормами. В результате складывалось впечатление, что если пока еще он не залазит собеседнику в трусы, то по крайней мере намеревается это сделать. Именно такое ощущение возникало у меня, особенно в совокупности с его манерой говорить, раздражающе вкрадчивой и от этого противной. Усугублялось впечатление его мерзким запахом изо рта – то ли из-за курева, то ли из-за гнилых зубов, – и при разговоре иной раз я себя еле сдерживал, чтобы не опорожнить желудок прямо ему на ноги, хотя, по правде говоря, сделал бы это с удовольствием, если бы не рамки приличия.

Все противоречие состояло в том, что вряд ли эти факторы, равно как и его совершенно нелепый свитер и дурацкая бородка, могли способствовать его успеху у дам. Единственное, что могло в нем заинтересовать женщин, – возраст. Было ему слегка за тридцать – пожалуй, как раз тот период жизни, когда мужчина, если он хоть в чем-нибудь преуспел, может с гораздо меньшими усилиями стать привлекательным для женщин, чем, скажем, в восемнадцать, потому что к тридцати он уже не похож на того общипанного цыпленка, каким был десять лет назад. Но в случае с Перевогиным оговорка насчет возраста и успешности весьма значима: если к тридцати твое единственное приобретение – стойкая вонь изо рта и нелепый внешний вид, то пиши пропало, можешь рассчитывать разве что на трухлявую старушку с плохим обонянием, но с еще сохранившимся почему-то стремлением к телесному контакту. Впрочем, я утрирую, поскольку и многие дамы, разменявшие третий десяток, могут похвастать лишь наличием пары детей вне брака или в бывшем браке, перенесенными венерическими заболеваниями, пристрастием к алкоголю или наркотикам, отсутствию всяческих устремлений, кроме тяги к примитивным удовольствиям, которая, собственно, и принесла им все вышеперечисленное.

Так что на самом деле поле деятельности у Перевогина было широким, но его проблема, по всей видимости, заключалась в том, что свою деятельность он вел просто не на том поле, нелепо направляя свой похабный взгляд в сторону чистых и даже нетронутых созданий, оскверняя их своим прогнившим дыханием.

Зачем он стал заговаривать со мной, когда мы случайно встречались в коридоре, я поначалу не понимал, тем более учитывая полнейшую бессодержательность такого общения. Запомнился один случай, когда встретились мы вот так, в коридоре, и он принялся рассказывать что-то неинтересное и, кажется, даже мерзкое – теперь уже не вспомню, о чем именно. Мимо нас прошла девушка, молодая, красивая, по виду студентка или только окончившая институт, в юбке, на каблуках, так что я невольно засмотрелся. Перевогин, стоявший и без того близко ко мне, подошел еще ближе и в самое ухо прошептал, обдавая мою кожу своим горячим и пакостным дыханием:

– Катя. Дочь С-ва. Говорят, еще целка.

Вскоре он повадился заходить в наш с Машей кабинет и своими нелепыми разговорами или еще более нелепым молчанием отнимать время у нас двоих, или, вернее, троих, если считать и его. Располагался он обычно на стуле около стола Маши и пыхтел на нем, то излагая свои никому не интересные и пустые мысли по тому или иному вопросу, то слушая нас с великим вниманием, если разговаривали мы.

Через какое-то время я узнал, что обсуждаемые нами с Машей вопросы в несколько измененном виде очень скоро становится достоянием всего коллектива. Позднее Перевогин, вероятно, стал полагать, что имеет все основания заявлять о том, будто переспал с ней, и при случае с энтузиазмом рассказал об этом некоторым коллегам, утверждая, что в качестве доказательства может продемонстрировать отпечатки каблуков на его столе, где будто бы и совершалось действо, и несколько ее черных волос, которые он якобы собрал со стола по окончании.

Все это дошло до меня в виде слухов, но через некоторое время я, как говаривали в старину, имел честь выслушать подробности этой связи от самого героя. Якобы он усадил ее на стол, не снимая туфель и не раздевая до конца… Нет желания передавать здесь его рассказ, тем более сейчас я уже не столько помню детали самого повествования, сколько свои ощущения от представления того, как он расстегивает платье, чтобы освободить ее грудь, трогает ее своими отвратительными руками, целует своим пакостным ртом, опускается ниже, и так дальше, до самого конца, до завершения ритмичного стука каблуков, оставивших следы на поверхности стола…

Вот только каким образом каблуки могли там оказаться? Как ни вертел я в своем воображении картины соединения их тел на небольшом офисном столе, никак не мог решить эту задачу. Тут одно из двух: либо они оба были серьезно подготовленными акробатами, либо утверждение его никаким образом не могло соответствовать действительности. Акробатами они явно не были.

Глава 6

Вспоминая этих чудаков, я отвлекся от повествования о моем папе, которое начал до того, как речь зашла о них. Наследственность или что-то другое (вероятно наркотики) сыграло роль, я не знаю, но к тому моменту, как мне исполнилось десять, рассудок его помутился окончательно, и если до этого все его выходки воспринимались скорее как причуды, то в один момент стало ясно, что это однозначный диагноз. Но в чем ему надо отдать должное, так это в наличии безупречного вкуса, который он не то что не утратил, но даже чрезвычайно развил, кажется, чтобы завершить свою жизнь феерично. Но об этом немного позже.

Ему было восемнадцать, когда они с моей мамой решили сделать ребенка. По правде говоря, «они решили» – громко сказано, потому как в таком возрасте обычно решают не люди, а их органы, обстоятельства и отсутствие всяческого соображения насчет возможных последствий, когда желание заполнить пустоту внутри затмевает все, а в результате появляются детишки вроде меня. Не исключено, что занимались они этим под воздействием крепких напитков или чего-нибудь другого, потому что в результате получился именно я.

Мама моя, насколько мне известно (отчасти из ее собственных рассказов, отчасти по моим наблюдениям), не отличалась примерным поведением, и потому на деле вполне могло оказаться, что моим отцом мог быть не мой папаша, а какой-нибудь другой красавец из маминого окружения или случайный кавалер на одну ночь. Впрочем, сам я склонен думать, что отцом моим был все же тот, кого я называю отцом, потому что в некоторых моментах мы с ним схожи, особенно, и я с трепетом это отмечаю, способностью видеть мир немного иначе.

Уж не знаю, насколько моя мать была привлекательной в тот период, когда юные поклонники по очереди трудились с ней над тем, что в итоге удалось сделать моему папе, но в более поздние времена она казалась мне женщиной от природы красивой, но потрепанной многочисленными связями, и потому внешность ее, лишенная необходимых для привлекательности признаков чистоты, была скорее даже отталкивающей. Судить о красоте по фотографиям, на которых, надо сказать, она была красива, полагаю, гораздо меньше смысла, чем по рассказам и собственным выводам – ввиду того, что красота на картине и красота в жизни есть вещи разные, далеко не всегда соответствующие друг другу. Вообще, ребенку сложно оценивать родителей, прежде всего из-за неизбежной привязанности к ним и особого отношения, даже независимо от поведения и истинных чувств самих родителей. Но с годами такая способность все же развивается, и теперь, кажется, я могу смотреть на своих родных достаточно отстраненно. Не исключено, что, говоря об этих скорее отталкивающих признаках богатого, как это называют, опыта во внешности моей матери, я выдаю желаемое за действительное, приписывая ей черты, навеянные собственным воображением, но со мной это часто бывает. Порой я смотрю на людей, пусть молодых и красивых, и, кажется, вижу все количественное разнообразие их интимной жизни. Возможно, все это чушь собачья и имеет так же мало отношения к действительности, как мир моего папы в последний год его жизни, но здесь я почему-то верю в истинность своих ощущений.

При виде Маши в моем воображении не возникал ее образ в связях с многочисленными партнерами, и хотя она намекала на кое-какое разнообразие в личной жизни, которое вполне могло быть на самом деле, я в это почему-то не верил. Я больше верил в скрытое и скрываемое одиночество, а еще – в многочисленные попытки, в подавляющем большинстве безуспешные, это одиночество разбавить. Такие люди, все неприятности которых заключаются в слабой способности притягивать, но склонности притягиваться, похожи на маятники, вечно колеблющиеся, но колебания эти скрывающие.

Другое дело – личности вроде моей мамы. Ей даже не надо было прилагать усилий, чтобы поклонники появлялись стремительно и вроде бы ниоткуда, через самое короткое время готовые на самые нелепые безумства. И если начинались отношения сами собой, скорее по воле природы, то их продолжительность целиком и полностью зависела от ее решения, пусть и предсказуемого. Связи ее были короткими и разрывались без колебаний, несмотря на все непостоянство, неудовлетворенность и даже страдания.

Глава 7

Удивительно вообще, что семья наша просуществовала, пусть и скорее формально, так долго. Они женились, когда я уже был в ее животе, и, как красиво говорится, она шла к алтарю, а по-нашему в загс, со следами на белье того, чем с ней накануне всю ночь до утра, пока мой папочка блаженно спал у себя дома, делился ее новый красавец-друг, что, разумеется, уже не могло исполнить своего природного назначения, потому что в ней был я. Уже тогда из-за меня начал нарушаться естественный ход событий в жизни как минимум двух человек, и стоит ли поэтому удивляться, что я столь часто слышал это «из-за тебя» после появления на свет. Упомянутая подробность их бракосочетания была чем-то вроде семейного достояния, которое папа демонстрировал во время их ссор, надо сказать, частых и громких. Каждый раз он принимался упрекать мою мать именно за это: не потому, я убежден, что это был единственный повод, но потому, что подобное было действительно из ряда вон выходящим – если, конечно, случилось на самом деле. Всякий раз отец как будто снова и снова удивлялся, до какой степени низости она должна была дойти, чтобы сделать такое.

«На тебе были трусы в чьей-то вонючей сперме!» – яростно визжал он.

Она же, в начале ссоры говорившая, что он чокнутый безумец, в конце взбешенно дразнила его чем-то вроде:

«Да! Да! Он трахал меня всю ночь, как настоящий мужик, пока ты, придурок, спал!»

Удивительно, но каждая их ссора, в сущности, разыгрывалась по одному и тому же сценарию на основе именно того случая, реального или явившегося плодом фантазии моего папы. Что касается других подобных эпизодов, то они определенно были, и весьма часто.

Жили мы всегда, как я понял позднее, на съемных квартирах, которые то и дело менялись по не вполне понятным мне тогда причинам. Наверное, именно поэтому, а также ввиду специфики отношений моих родителей, то самое «чувство дома», часто присущее другим (по крайней мере по их словам), у меня отсутствовало напрочь. Помню, что маме всегда казалось, будто любые перемены в чем бы то ни было обязательно должны приводить к переменам в личной жизни, и несмотря на то, что, по сути, в личной жизни ничего никогда не менялось, у нее всегда было стремление к новой прическе или цвету волос, смене номера телефона, смене квартиры, в конце концов. Особенно это проявлялось после ссор, и было совершенно неудивительно видеть ее через пару дней уже блондинкой, говорящей: «Я перекрасилась, сменила номер телефона, и мы начинаем новую жизнь». Но, к сожалению, новая жизнь, судя по всему, не была осведомлена о том, что ей пора начинаться после изменения цвета волос, и через какое-то время все возвращалось на круги своя. Затем наступал очередной спад, кризис, новые связи, ссоры, затем короткая стрижка, которая в этот раз точно должна была изменить все, но это все так же упрямо не хотело меняться, как и в прошлые разы, и все повторялось снова и снова.

Думаю, именно с этим связана и наша частая смена квартир. Я помню постоянные возгласы матери о том, что она уже не может здесь жить, что это дурацкий двор, дурацкие соседи, нечищеные улицы зимой, лужи летом, грязь и собачье дерьмо весной, самый плохой район в городе, где одни наркоманы, что в центре невыносимо, и нужно куда-нибудь подальше, но это «подальше» скоро становилось паршивой окраиной, где пойти некуда и можно повеситься от скуки и так далее. Смена детских садов и школ для меня была явлением нормальным, вернее привычным, и если поначалу это доставляло, как это и должно быть в таких случаях, определенные, прежде всего моральные, неудобства, то в старших классах я относился к этому с полным безразличием. Мне было плевать на новых соседей, новых одноклассников, с которыми, разумеется, я не вполне ладил, новых учителей и вообще, пожалуй, на все. Я жил другими интересами, другими целями, в мире, в какой-то степени отгороженном от того, который меня окружал и только соприкасался с миром моим.

Справедливости ради следует сказать, что каждый человек, а тем более ребенок, живет в своей собственной реальности, но только теперь я понимаю: чем ближе человек к реальности действительной, вернее, чем лучше он умеет к ней приспосабливаться, а не отгораживаться и переносить свое существование в мир иллюзий, тем большего успеха он добивается в жизни. Я смог понять это гораздо позднее, когда уже ничего нельзя было изменить. Но даже случись это осознание в свое время, оно не принесло бы ничего, кроме раньше наступившего разочарования и ощущения собственной никчемности.

А как в моем случае могло быть иначе? Пока они орали друг на друга на кухне, после того как мать снова пришла домой поздно вечером, лишь для поддержания хоть какой-то иллюзии существования семьи (иначе она бы не пришла совсем), я лежал в своей кровати в темноте, смотрел на тени на полу и стенах и думал о том, как хорошо было бы от них сбежать. Я строил целые планы, то представляя себя во взрослой жизни, то просто испытывая какой-то необъяснимый страх, что сердце мое сейчас остановится, отчего отчаянно прислушивался к собственному пульсу, словно желая убедиться, что еще жив. Как бы то ни было, все сводилось к нежеланию существовать среди них, в их мире, и даже тот детский страх смерти был скорее подсознательным желанием, на деле борющимся с природным стремлением организма к выживанию. Теперь я могу так рассуждать. Тогда же все это было сущим кошмаром.

Сцены, в которых я покидаю свою семейку, представлялись мне отчетливо, ярко и настолько часто, что сам факт ухода от них воспринимался мной как дело решенное и вопрос времени. Но думая об этом сейчас, я вряд ли с уверенностью могу сказать, что действительно хотел самостоятельности. Сейчас кажется, что больше я хотел того, чтобы они, родители, сожалели, что потеряли меня, и испытывали чувство вины. Кажется, что это довольно эгоистично, но дети и есть первые эгоисты, и как никто имеют право таковыми быть.

Глава 8

Папа мой был человеком своеобразным и неординарным. Его личность для меня, в сущности, так и осталась загадкой, и только некоторые факты, представляющие собой чужие воспоминания и кое-какие его записи, попавшие в мое распоряжение, позволяют составить о ней представление. Он профессионально занимался музыкой и кое-что писал, но больше для себя. Он играл на ударных в группе «К.», не настолько известной, чтобы хоть сколько-нибудь обширная публика могла знать о ее существовании за пределами нашего города. Говорили, что он обладал музыкальными способностями и мог играть на разных инструментах, но кажется, что для сцены и творчества намерено выбрал ударные из-за полного несоответствия образа барабанщика, жесткого и брутального, истинной своей натуре – мягкой и податливой.

Кто знает, может быть, этот образ и послужил причиной возникновения отношений между ним и моей матерью, падкой на «настоящих мужиков» (она любила эту фразу и часто употребляла ее впоследствии, чтобы обидеть отца, подчеркивая, что он к этой группе не относится). К тому же присущее ему безупречное чувство стиля в одежде и поведении всегда подкупало и вызывало расположение, подразумевая глубину личности и широкие перспективы. Поэтому неудивительно, что потребовалось совсем немного времени, чтобы, по иронии судьбы, именно он открыл и ощутил всю «глубину» своей новой подруги (моей матери), прежде чем она поняла, насколько его образ не соответствует ее внутреннему идеалу мужчины, который, я теперь уверен, сидит внутри каждой женщины и безжалостно сравнивает с собой всех проходящих мимо особей мужского пола.

А при таком положении дел, да еще узнав о своей беременности, она просто вынуждена была отчаянно искать в своем избраннике как можно больше сходств с ее внутренним идеалом мужчины, что, разумеется, превращалось в постоянную и суровую борьбу с собой. Сложно сейчас судить, почему она решила оставить ребенка, и мотивы здесь могут быть любыми, начиная от страха и заканчивая наказанием самой себя за глупость, но, оглядываясь назад и анализируя произошедшее впоследствии, я думаю, будет справедливо заключить, что лучшим вариантом из всех возможных было бы как можно раньше остановить это зарождающееся безумие, и прежде всего остановить зарождающуюся жизнь, несмотря на то что речь здесь идет обо мне самом. Но вышло что вышло, и можно только представить себе, что творилось в ее противоречивой душе, легко бросаемой из крайности в крайность, но вместе с тем самонадеянной, внушившей самой себе с детства существование этих сказочных героев, которые приходят, чтобы спасти красавицу-принцессу. Но на деле вместо сказочного принца появился барабанщик, который мало того что, как выяснилось довольно скоро, не походил на героя, но, как выяснилось чуть позднее, был слегка не от мира сего.

Здесь нет попыток оправдать ее поведение, тем более что для меня сам факт этого оправдания давно потерял всякую значимость; скорее, это попытка найти объяснения, что, по крайней мере, вызывает у меня интерес. К тому же оправдания здесь все равно не получится, потому что, я убежден, будь на месте моего отца кто-то другой, пусть трижды герой и «настоящий мужик» (до сих пор до конца не понимаю, что она вкладывала в это понятие, хотя употребляла его так часто), история бы в точности повторилась.

Воспитанная больше бабушкой и дедушкой (но все же преимущественно бабушкой ввиду дедушкиной слабохарактерности), чем собственными родителями, живущая в основном с ними, в их доме, могла ли она придумать для себя другую судьбу, кроме как ту, в которой сказочный принц придет и спасет ее? И, наверное, в какой-то мере каждая девочка мечтает о своем принце, но одно дело, если речь идет о воображаемой жизни с этим принцем, и совсем другое – если главным становится сам факт спасения, а все, что происходит после, остается без внимания. Что касается этой связи между детской мечтой и взрослой жизнью, то это только предположение, но в случае с моей мамой, кажется, верное. Каждые ее отношения – это отношения до момента ее спасения принцем (если это можно так назвать). До этого «спасения» она совершенно точно знала, как нужно действовать, а вот что делать после, не имела ни малейшего понятия. Именно поэтому все ее последующее поведение было направлено на разрушение даже толком не созданного. Не исключено, что иллюзия семьи после брака с моим отцом, хотя и вполне официальная, в какой-то мере даже служила ей оправданием для заведения новых знакомств, потому как, исходя из ее логики, такая семья должна была восприниматься ею как неволя, из которой только спаситель поможет ей выбраться. Спаситель приходил, через какое-то время наступала кульминация, блаженство, а дальше, и очень быстро, – ступор, завершение, возвращение в свою неволю, ругань, страдание, желание все изменить, окрашивание волос в другой цвет и повторение всего с начала.