Немиров дол. Тень
На фоне светлеющего неба отразился чёрный контур взъерошенной головы. Вот же старый балабол! Не мог, что ли, по-людски замотать? Всегда послушные, с крупным, едва уловимым завитком тёмные пряди теперь торчали в стороны из-под намотанных тряпиц, словно перья у старой мокрой вороны.
Дарьян не услышал – почувствовал движение чуть поодаль справа. Повернулся и встретился с пристальным вниманием бледно-жёлтых глаз.
Волк.
Безоружный парень, впечатлённый шириной грудины и толщиной лап, затаил дыхание, замер. Зверь не двигался, наблюдал умным, до жути человеческим, взглядом.
Шерсть, однако, слишком длинная, не в меру лохматая. Да и про такого здоровенного волчару только в байках охотника и услышишь.
Псиволк – запоздало сообразил Дарьян. Ярская княжеская собака.
Нападёт?
Вроде непохоже… Но кто ж его знает?
Распрямился Дарьян медленно, отвёл взгляд и осторожно, как по корочке льда, попятился к «своему» хлеву.
Зверь как-то задумчиво шагнул вперёд, но Дарьян уловил. Два беглых прыжка, на третий – распахнул дверь, заскочил и шумно захлопнул.
Снова окутала предрассветная сонная тишина.
Внезапная волна слабости, тошноты поднялась из живота к желудку, заложило уши, неприятно зашумело в голове. Козлята встрепенулись, зашуршали. Дарьян приоткрыл щёлочку. Псиволк стоит на прежнем же месте, внимательно, словно человек, наблюдает.
Может, и правду говорят, будто ярские ведуны умеют сделать так, что душа смелого воина не отправляется сразу в небесный град, а вселяется в псиволка, служит своему князю ещё одну, псовую, жизнь.
Козлята поднялись, один просунул нос меж колышков оградки, заблеял, прося молока.
Дрожащими от внезапной слабости руками Дарьян надрал соломы из стожка в углу, сделал свою лежанку пышнее и мягче. Любопытный козлёнок наблюдал, как вместо того, чтобы покормить, странный чужак справил малую нужду в их закут, а потом зарылся в середину тёплой соломенной кучи и скоро засопел.
Дед Звеняга растолкал к полудню. Опять принёс отвары, да ещё – что сильно обрадовало – дымящую паром похлёбку с глянцем жирного мясного навара, а к ней – большую ржаную краюху с ноздрястым мякишем, пуховым и кисловатым.
Пока Дарьян ел, дед бубнил, не переставая.
– Вот она – молодость, вчера валялся, стонал, а сейчас сидишь бодрый, свежий, как репка после дождичка, да хлёбово лопаешь. – Старик с любовью расставлял на земле различной формы бутыли из мутного стекла, наполненные жёлто-коричневыми и зеленоватыми жижами, глиняные горшочки с мазями, раскладывал на подложенной для этого дела соломе прокипячённые длинные тряпицы. – Ты чего такую грязь надел, озяб, что ли?
Дарьян промолчал, похлёбка важнее.
– Ивушка сказала, одежонку твою постирает, – дед ответов не дожидался. – Добрая она, понимающая. – Старик мягко, отечески улыбнулся. – Это ведь она за тебя попросила. Пришла ко мне со слезами, говорит, Лында – дурень такой у нас среди лекарей имеется – молоденького парю-плугаря в помирающие записал. Пожалела тебя. Хоть и первый раз в жизни видела. А взгляд у неё верный, лекарский. Сурова ли рана сходу скажет и по виду, и по дыханию, и по глазам болящего.
Будто на его слова дверь тихо шаркнула, отворилась. Ни на кого не взглянув, высокая девушка с ведром непонятного варева прошла за оградку к козлятам. Те еду вмиг почуяли, сгрудились у её ног, напрыгивая друг на друга.
Пока она наполняла длинную, чисто выскобленную кормушку, скосила глаза в соседний закут. От увиденного её гладкие яркие губы дрогнули в улыбке.
– Чего не ешь, рот разинул? – тут же вставил вездесущий дед. Он рылся в своём мешке, звенел и шуршал содержимым. – Не спорю, хороши наши девки. Да только девки здоровье не вернут. Лишь отымут. А в добром хлёбове такая сила целебная, что только отделённые от тулова члены заново не отрастают, а во всём остальном – первое лекарство.
Плечи девушки дрогнули от беззвучного смеха. Она отставила ведро и вздёрнула под коричневым передником подол серой небелёной рубахи, присела на корточки, зажав его меж коленей.
Её сбивчивые от чужого пристального внимания пальцы ласково зарылись в младенческий волнистый мех, почесали крутые, откормленные бочка. Рядом с босой грязной пяткой по навозной соломе елозил кончик плотной тяжёлой косы.
Дарьян взгляд в миску опустил, но изредка на девушку исподлобья поглядывал. Как только деревянная ложка заскребла по дну, старик засуетился.
– Неча рассиживаться, у меня дел полно. Ты давай грязь сымай, пока Ивушка не передумала твоё барахло стирать, голову разматывай да полощи, – дед указал на деревянное ведро с водой.
Дарьян послушно снял душегрейку, стащил рубаху. Не найдя, как лучше обратиться, протянул над плетнём скомканные вещи.
Ивица поднялась, перешагнула козлёнка, под задравшимся подолом сверкнули загорелые икры. В открытом улыбчивом взгляде виднелось несмелое веселье. Девушка приняла грязный ком, достала из большого кармана на переднике белый свёрток.
– Тебе впору будет, – протянула его парню. Голос тихий, шелковистый, и правда, словно ветер по ивовым листочкам прошелестел.
Свёрток оказался рубахой, с разноцветной обережной вышивкой у горловины. Из него на солому вывалился поясной ремень, чёрный, красиво проклёпанный, с двумя вместительными кармашками, застёгнутыми на медные узорчатые бусины-пуговки. На поясе имелись и ножны, добротные, прошитые ровными умелыми стежками. Из ножен торчала тёмная деревянная рукоять, обмотанная засаленной суровой нитью.
Дарьян поднял подарок. Вещь не дешёвая. Поблагодарить девушку не успел, она с комком грязной одежды под мышкой и пустым ведром, уже шагнула через порог.
Радоваться Дарьян не спешил, с чего бы вдруг такая щедрость? Да и ремень чудной. Весь, не считая металла, совершенно чёрный. Круглая бляха-застёжка непонятно для чего хитро сработана: наружная часть выпирает чашей, а донце, прилегающее к животу, – плоское. Внутри угадывается пустота.
Нигде ни единого оберега или клейма. Хотя… На оборотной стороне бляхи под множеством царапин и вмятин Дарьян разглядел выпуклый рисунок: три ползущие вверх змейки – подвластные Мраку твари из его огненных глубин!
Царапины светлые, грязью не забиты, похоже, ярские умельцы пытались оберег подземцев сбить, да не получилось. Поскребли-поскребли и плюнули: на деле металл оказался прочнее, чем можно было предположить по весу.
Носить поганый знак непонятного толка? Как такое на судьбе скажется? Неизвестно. Вот и нашёлся кус боевой добычи для проявившего себя в схватке мальчишки-плугаря. Выходит, яр помощь оценил. Хоть и самоубийственно глупую.
Насчёт глупости у Дарьяна сомнений не осталось. С палкой, да на воина в броне и при оружии? Безмозглая отвага домашнего юнца. Ведь если бы яр хоть на полвдоха замешкался…
Дед-травник ворчливо поторопил:
– Хватит жадной девкой над цацками чахнуть, иди голову полощи.
Дарьян послушался, и вскоре Звеняга со страстью принялся за своё ремесло.
Вначале долго, вцепившись подопечному в ухо, поворачивал его голову, всматривался в рану плохо видящими вблизи глазами. Наконец взял смоченную в отваре тряпицу, стал обрабатывать коросту. Ну и, конечно, завёл разговор.
– Вот ты думаешь все беды в мире отчего? Не знаешь. А я тебе даром скажу. Всё оттого, что люди пятками отлягиваются от назначенного им Долей или Недолей места в жизни. Назначенного с согласия самого Создателя! Да, места не всегда тёплого и сытного. Так ведь Роду виднее! Вот хотя бы взять светозаров, почему такую мудрость стяжали? Почему так щедро Белосветом были обласканы? Потому что заветы блюли. А людям теперь всё думается, что как только займут они чужую лавку у печки, сразу им теплее, сытнее станет. А ведь там – чужие заботы. Чужие непосильные враги. Вот когда каждый будет там, где ему должно быть, тогда и мир на земле будет. Пекарь будет печь, пахарь сажать да жать, а воин – сражаться.
– С кем сраж-жаться, если вс-сюду мир будет? – морщась и шипя от боли, поинтересовался Дарьян, дед всё ещё крепко держал его за ухо, не давал отстраниться.
–Всегда найдётся тот, кто захочет соседа притеснить, – старик усмехнулся. – А ты чей сын? Как звать? Я из плугарей почти никого не знаю, но, может, слыхал.
– Дарьян, сын Велигоста.
Тыкать тряпицей в рану дед перестал, замер, слегка опешив.
– Уж не того ли, который велигостов хлеб выдумал?
– Того, – просто ответил Дарьян, радуясь передышке.
О велигостове хлебе с травами, что не хуже обычного, но до пяти дней не черствеет, знали, ну или хотя бы слышали, во всей долине и даже за морем. Этот дешёвый ржаник отец выдумал в голодное послевоенное время и тем спас соплеменников. Да и соседям елагам здорово помог.
Опять подставляя лекарю голову, Дарьян украдкой улыбнулся, старик притих, оробел, будто самого князя-плугаря перевязывает. Три раза повязку заново накладывал, чтоб поаккуратнее, покрасивее было.
Дома велигостов хлеб – еда бедняков. Голод миновал, а память о пропавшем в море купце-пекаре поистёрлась. У соседей этот хлеб стоит дорого, потому что редок, и потому, что меж людей сама-собой родилась присказка, которую и по сей день услышишь: велигостов хлеб больных исцеляет, здоровым жизнь продлевает.
– Я из дома в дорогу котомку брал, – почуял Дарьян нужный миг. – С вещами. И с книгой. Так сразу и не поймёшь, что это книга, оклад как сундучок с плоской крышкой сделан. Мне б её вернуть. Она не ценная, просто я её в княжеском хранилище одолжил.
Дед помолчал в серьёзном раздумье, потом кивнул:
– Спрошу.
Вскоре он ушёл. Потянулся неспешный бездельный солнечный день. Сытые козлята мирно шуршали, бодались лобиками, через оконце доносился шум города: скрипы, стук топоров, отдалённый детский смех и близкое кудахтанье кур.
Спросит. А если книга не вернётся? Придётся виниться, словно шкодливому мальчишке. А может, и платить. Но, как только вспомнил о доме, о матери, маленьких сестрёнках, отчиме и старом князе, снова услышал крики раненых, испуганное ржание и шум битвы, почуял запах дыма и вкус крови, снова перед глазами колыхнулась безжизненная Гринькина рука и появилась перекошенная звериная рожа, над ней – занесённый, тусклый в сером утреннем воздухе клинок. Все сожаления сразу отступили – слава Роду, жив остался.
Глава 3. Молодые яры
Рано утром опять пришёл Звеняга, сердитый, кашу принёс. Ругался на именитого заморского лекаря, по совместительству путешественника и составителя карт. Он отбыл из Яргорода к диким сиверцам уж с месяц тому назад, а в городе до сих пор о нём судачат. И чем дальше, тем больше этот заморский хрыч в устах горожан становится прямо-таки чудо-врачевателем. Его возвращения ждут, готовят дорогие подарки, обдумывают, как лучше подойти с просьбой. А то, что он удостоился приглашения пожить в великокняжеских хоромах, всеобщее подобострастие только усиливает.
Звенягу грызла ревность. Старик дал строгий наказ весь день спать и бездельничать, сунул миску и ушёл.
Внезапно разбуженный, испуганный походившим на морок сном, Дарьян не вспомнил спросить про книгу. В голове плясали обрывки страшных, чудны́х, но до жути правдоподобных видений.
Ораву блеющих меховых соседей вскоре увёл скотник. За маленьким оконцем снова звенел детскими отдалёнными голосами по-летнему горячий безоблачный день, жужжали пчёлы.
Безделью Дарьян радовался недолго, мять боками солому быстро надоело. С хрустом, со сладким сдавленным мычанием потянулся, изогнулся коромыслом. Голова была свежей, в теле пружинила бодрость.
Вынул подаренный нож. Клинок широкий и короткий, чуть больше пяди, но острый – хоть брейся. Однако теперешнему его хозяину, с золотыми, нежно-шершавыми щеками, сохранившими будто специально для маминых ласковых щипков упругие бугорки в уголках рта, это было не надобно.
Сейчас Дарьяну нож потребовался для другого дела. Раз нет книги дочитать, он подсел к стене и там, где в глаза не бросится, на третьем от земли бревне, принялся неглубоко вырезать.
Скоро в выемках и царапинах обозначилась молодая плакучая ива, гибкая, упругая, она лениво поигрывала ветвями в быстром весёлом потоке у корней.
Внезапно Дарьян уловил новый шум. Из окна. Прислушался. Отдалённый беспорядочный перестук, будто где-то работает-торопится сразу сотня дровосеков и ковалей. Перестук этот нарастал мощной тревожной волной, изредка его перекрывали короткие злые выкрики.
Бездельный уют хлевушка растворился как не было. Звуки эти показались знакомыми, и походили они на… битву?!
Большую, яростную. Наподобие позавчерашней.
Разве что без стонов посечённых и ржанья лошадей.
Здесь? В Яргороде?!
Повлёкся на звук, словно зверь в чаще. За дверью на миг остановился, а потом уверенно зашагал влево. Миновал хлев, в котором ночевал, за калиткой прошёл длинный пустой скотный двор, завернул за него, обогнул торец пристроенного к нему по задней стене жеребятника и наконец увидел.
Посреди большой поляны, ограждённой с левого угла жеребятником и конюшней, а с правого – высоким плетнём, бешено рубились десятков пять вооружённых парней. Сражались стройно, попарно в линию. Те, кто бились к Дарьяну вполоборота со спины, сильно теснили, напирали. Мечи лупили по щитам, иногда – по железным пластинам и кольцам на кожаных безрукавках, по остроконечным шлемам.
У конюшни толпились босоногие мальчишки-скотники в соломенных шляпах, заворожённо глазели. Дарьян отступил, спрятался в тени под свесом крыши.
Вроде бы все сражающиеся довольно молоды, ровесники Дарьяна или чуть старше, однако в каждом их движении проступала та безукоризненная чёткость мастерства, что колдовским образом захватывает всякий неосторожный взгляд, иссушает глаза, не давая моргнуть.
Некоторые воины шлемы не надели, виски их были высоко выбриты, волосы сплетены в короткую косу на манер ярских ратников. По обе стороны от линии боя на вытоптанной земле темнели полосы крашеных коричневых опилок. Заступать нельзя, догадался Дарьян.
– Вран! – плотным басом, перекрывая шум, рявкнул из тенька под навесом конюшни и тем себя обнаружил могучий лысый мужик с короткой чёрной бородой. Вдогонку проорал угрозу столь хитроумного и срамного телесного наказания, что брови у Дарьяна невольно поползли вверх, и он на всякий случай отшагнул поглубже в своё укрытие.
А грозный мужик, напротив, с медлительностью уверенного в своей силе человека вышел под палящее солнце, направился к сражающимся. Цепкий взгляд из-под мохнатых бровей прилип к ним намертво. И по осанке, и по округлым плечам, что открывала кожаная безрукавная рубаха, и по страшным рубцам на предплечье и на щеке, похожим на вспучившиеся из земли витые корни, – по всему скажешь, что бывалый воин.
Чернокосый высокий парень из нападающих, по-видимому Вран, досадуя, отдёрнул от противника занесённый меч, отступил назад из месива взмыленных быстрых тел. Следом из гущи битвы, закинув меч на плечо и чуть ли не подпрыгивая, вынырнул его победитель.
Оба в поединке были хорошо видны Дарьяну, он заметил, как противник рубанул Врана по бедру, отчего тот едва не упал. Крови не было, хотя от такого удара даже «незажжённый» Симарглов меч, наверно, и кость перерубит.
Выбывшие устало плюхнулись в траву у плетня на противоположной от Дарьяна стороне поляны. Там уже развалились несколько, по-видимому, условно убитых и их победители. Одних от других отличить не сложно: по беззаботной лучистой улыбке и расслабленной, царственной позе, захватывающей вдвое больше места, чем нужно для простого удобства, или по опущенным плечам и невесёлой рассеянности во взгляде.
Одержавший победу над Враном стал что-то задорно говорить своему хмурому противнику под одобрительные смешки остальных. Тот с силой, но без злобы, пихнул языкастого в плечо, парень, смеясь, повалился боком в траву, а общее веселье стало ещё громче, теперь дружеские поддёвки посыпались на Врана со всех сторон.
Сражение потихоньку перемещалось к дальней от Дарьяна тёмной линии мира и войны. До поражения притеснённым оставалась пара шагов, и это распаляло их ещё больше, хотя, казалось, уж больше-то некуда.
Правил Дарьян не знал, видел подобное действо впервые, но приметил, что, сражаясь один на один, «свои» заботились и об общем успехе, нет-нет, да и подставляли щит прикрыть бок товарища, улучали миг и делали выпад в сторону соседнего противника.
От общей линии отделились две пары. Невысокие нахрапистые парни прежде двух верзил теснили так же неумолимо, как и весь их побеждающий отряд. Теперь вдруг начали отступать. Верзилы будто только опомнились, будто только разглядели, что противники для них, мягко говоря, хиловаты.
Лысый – здоровенный телок, на голову выше всех на поле боя, медлителен, но силён неимоверно. Поверх рубахи на нём кожаная безрукавка с металлическими нашивками и наплечниками, бок прикрыт большим, но не обтянутым кожей щитом. Напарник лысого с круглым красным злым лицом выглядит так же внушительно, лишь в росте уступает.
А вот противники им по стати никак не подходили: один мелкий, худой, его счастье, что быстрый, вертлявый, юркий. Другой повыше, держался уверенно, из-под блестящего шлема по сутулому загривку елозил кончик золотой косы. При каждом пойманном щитом ударе, чудилось, что колени у сутулого подгибаются, в то время, как его редкие выпады лишь заставляли лысого морщиться, ещё больше свирепеть.
Видно было, что сутулый и мелкий хотят измотать верзил, и всё к тому шло. Оба здоровяка обливались потом, дышали, словно вынырнули со дна реки, а их противники вертелись, уклонялись… и отступали.
Гигант слабел на глазах, силы покидали его, как вода худую бочку. Вдруг он улучил миг, рубанул непривычно быстро, со всей своей медвежьей мощи. Сутулый тоже устал, движения были чёткие, сноровистые, но уже через силу. Увернуться он не успел, не ожидал сейчас от здоровяка такого проворства.
Щит сутулого хрястнул на всю поляну, разлетелся на доски. Как рука выдержала – непонятно. По крайней мере, сутулый вида не подал, что ранен, что больно. Теперь его кулак сжимал лишь ручку с обломком.
Второй удар гиганта, такой же внезапный, скрежетнул по остроконечному шлему, и тот со звоном отлетел, запрыгал в пыли, словно кожаный мяч.
Сутулый повалился набок и… не упал. Сориентировался мгновенно, толкнул обломком щита землю и метнулся, поднырнул под великана.
Дарьян заметил, как наблюдающий за боем суровый мужик со шрамами всем телом дёрнулся навстречу неравной схватке. Его взгляд, нервный и зоркий, тоже был прикован к сутулому и гиганту.
А гигант от такой выходки смешался, отшатнулся, но не забыл размахнулся, чтобы ударить щитом сверху вниз. Однако сутулый уже успел, резанул, сунув меч лысому меж коленей. Если б оружие было настоящее, рана была бы серьёзная, а так человек-гора лишь запнулся о железку, вывернул её из руки противника и рухнул на «подрезанное» колено.
От удара кромкой щита сутулый увернулся, будто затылком видел, и с хорошего, от земли, размаха грохнул обломком в своей руке точно в бритый висок. Великана повело, он упал на четвереньки.
Ошпаренным котом сутулый вскочил, высоко занесённая рука сжимала выхваченный засапожник.
– Князь! – испуганно грянул на всю поляну смотрящий за боем и снова подался вперёд нервным рывком.
Поздно.
Клинок уже ударил незащищённую шею, гигант хрипло зарычал и медленно, словно подрубленное дерево, повалился лицом в пыль.
Убил?! Бой-то ведь явно ненастоящий!
Увлёкшись зрелищем, Дарьян не заметил, как пару раз шагнул навстречу схватке и тут разглядел: живой! Бока гиганта раздавались и опадали от глубоких слоновьих вдохов, а, падая, он, наверняка не случайно, освободился от щита и подтянул под щёку локоть. Сейчас другой рукой потёр ушибленную шею.
Сутулого пошатывало от усталости, он переступил через поверженного и уселся ему на поясницу, как на лавку. Локти легли на широко расставленные колени, ещё взбудораженные пальцы крутили деревянный нож. Остроскулое загорелое лицо мокро блестело, на губах играла счастливая мальчишеская улыбка.
Смотрящий за боем понял, что произошло, его напряжённые плечи опустились. Огладил короткую бороду и едва заметно одобрительно кивнул своим мыслям, явно ждал другого исхода поединка.
Сутулый посмотрел на мелкого, напарники плутовски друг другу улыбнулись. Тот тоже каким-то чудом вырвал победу у краснощёкого здоровяка, теперь оба они сидели на земле, жадно хватали вспылённый ногами воздух, ладонями и рукавами утирали пот, размазывая грязь.
С виду сутулый казался расслабленным, остывал и наблюдал за окончанием битвы – только две пары ещё сражались – но время от времени, словно по привычке, взгляд его шнырял по сторонам. Волна победной радости схлынула, на худое, слегка горбоносое лицо легла, по-видимому, привычная настороженность. В этом яре угадывалась скрытая опаска лесного зверя, подозрительность, не свойственная его годам.
Дарьян наблюдал за ним и вдруг встретился глазами. Вздрогнул как пойманный. Сутулый задержался, всмотрелся. Старше Дарьяна года на три, а взгляд, как у тридцатилетнего: внимательный, давящий.
Взрыв смеха отвлёк его. Два противника побросали мечи и щиты, теперь, забыв обо всём, упоительно наяривали друг друга кулаками.
У парня из проигрывающего отряда лопнул или развязался шнурок в портках, и они свалились до сапог, сгрудились у коленей. Голый зад прикрывал лишь подол короткой рубахи, да ещё более короткая кожаная броня.
Отдохнувшие парни оживились, заулюлюкали, захохотали. Голозадый и ухом не повёл, путаясь в портках, молотил врага бешено, самозабвенно.
– Года! Балуй! – рявкнул старший, и вкупе с его сжатыми кулаками и взглядом, недвусмысленно обещающим множественные открытые переломы, это подействовал отменно.
Толпа у плетня тут же притихла, а драчуны, боязливо косясь на старшего, ещё бодаясь плечами, шмыгая разбитыми носами, отступили на «мирную» землю. Голозадый, нисколько не смущаясь своего позора, на ходу подтянул портки, сел рядом с товарищами.
Остались двое. Невысокий черноволосый парень с умасленной блестящей косой наскакивал на высокого светлокудрого юношу, ничем не похожего на яра. Особенно – тонким, по-девичьи изящным станом. Но плечи были широкие, мужественные, в руках чувствовалась жилистая крепость, а во взгляде – спокойная твёрдость. Крупные светлые локоны до плеч удерживало сплетённое из зелёных и белых нитей очелье.
Бой затягивался, чернокосый нападал мастерски, короткими хищными выпадами, но меч и щит кудрявого замечательно точно оказывались там, где нужно. Прижатый к самой черте, он ни разу на неё не наступил, сражался сосредоточенно, усталость пряталась под выносливостью тяглового мерина, казалось, он может так отбиваться до ночи.
Стихли разговоры и смешки, яры почему-то посерьёзнели. Дарьян тоже почувствовал, что эта схватка другая: злая, беспощадная.
Чернокосый утратил всякую выдержку, остался последним и никак не мог одолеть, это толчками вливало в него всё новые порции огненной животворящей ярости, заставляло всё ещё быть стремительным, внезапным.
Вдруг он на мгновение замер, измождённые руки невольно чуть опустили щит и меч. Бешеный напор иссяк разом, оборвался – всё, дно человеческих сил.
Ну же! Дарьян почему-то желал победы кудрявому.
Но великолепный в защите, кудрявый странно замешкался с нападением, как-то даже робко занёс меч, отвёл щит…
Ловушка.
Чернокосый прыгнул вперёд, отшвырнув оружие. Кудрявый не ожидал. Никто не ожидал. Противники повалились за линию мира и войны.
Бой на этом, видимо, кончился, но гнев ещё кипятил кровь. Чернокосый оказался на противнике верхом, короткий точный удар пришёлся лежащему в нос. Сбитый с толку, кудрявый даже не попытался закрыться, встретил крепкий быстрый кулак словно невинный младенец.
В тишине, нарушаемой лишь отдалёнными звуками городского хозяйствования, чернокосый рывком откатился. Тут же в другую от него сторону рванулся светлокудрый, сел, прижал к разбитому лицу ладони.
Ни на кого не взглянув, черноносой уверенным шагом направился к конюшне.
На ходу небрежно стаскивал кожаную броню. В пыль полетели перчатки без пальцев, высокие, от запястий до локтей, наручи со шнуровкой. Навстречу собрать имущество побежали мальчишки-скотники. Один, расплёскивая воду, засеменил к грозному господину с полным до краёв деревянным ковшом.
Изредка кто-то бросал в спину чернокосого короткий взгляд. Даже смотрящий за боем мужик со шрамами покосился в его сторону будто бы с опаской.
Сидящие у забора парни зашевелились, возобновились тихие разговоры. Взгляды яров избегали иноплеменника, его окровавленных пальцев, громких затруднённых сглатываний.
Тяжёлое огненное солнце вкатилось в зенит, уже до красноты напекло загривки, носы и уши, раскалило металл, выгнало из молодых тел ручьи, от которых влажно потемнели и портки под коленями, и ластовицы подмышек. Тихо переговариваясь, парни тоже потянулись к конюшне.